Возроди меня

– Слушайте, меня не интересуют ваши разборки, – вдруг говорит Джульетта, сжав двумя пальцами переносицу. – У меня зверски болит голова и миллион дел на сегодня, поэтому давайте начинать.

– Por su puesto, señorita[5], – с легким поклоном отзывается Николас.

– Что? – моргает Джульетта. – Не понимаю.

– Entonces deberias aprender como hablar español[6], – невинно замечает он.

Николас нарочно вредничает.

– Basta ya, – говорю я ему. – Dejala sola. Sabes que ella no habla español[7].

– О чем вы говорите? – требовательно спрашивает Джульетта.

Николас улыбается еще шире – голубые глаза окружают веселые морщинки:

– Ничего существенного, мадам главнокомандующая. Рады знакомству.

– То есть можно рассчитывать на ваше присутствие на симпозиуме? – уточняет она.

Новый легкий поклон.

– Claro que si[8].

– Это означает «да», – перевожу я.

– Сколько языков ты знаешь? – вдруг спрашивает Джульетта, обернувшись ко мне. Я так удивляюсь, что она заговорила со мной при всех, что забываю ответить.

Меня выручает Стефан:

– Нас учили разным языкам с раннего детства. Командующим и членам их семей очень важно общаться друг с другом…

– Оздоровление же хотело упразднить языки, – перебивает Джульетта. – Вроде велась работа над созданием универсального языка?

– Си, мадам главнокомандующая, – вставляет Валентина, вежливо наклонив голову, – это истинная правда. Но даже для сотрудничества по этому вопросу нам необходимо понимать друг друга, не правда ли?

Джульетта невольно заинтересовалась, забыв свой гнев ровно настолько, чтобы восхититься огромностью мира. Я читаю в ее глазах желание отвлечься.

– А откуда вы родом? – как-то очень искренне спрашивает она. Что-то в ее голосе задевает чувствительную струнку в моем сердце. – Как назывались ваши страны до передела мира?

– Аргентина, – одновременно отвечают Николас и Валентина.

– Моя семья родом из Кении, – говорит Стефан.

– И вы бываете друг у друга в гостях? – Джульетта всматривается в наши лица. – Летаете на разные континенты?

Мы киваем.

– Ого, – тихо говорит она словно про себя. – Как это, должно быть, хорошо…

– Вы обязательно должны побывать у нас, мадам главнокомандующая, – улыбается Стефан. – Будем счастливы оказать вам подобающий прием. В конце концов, вы теперь одна из нас.

Улыбка Джульетты тает, выражение лица становится задумчивым. Она ничего не отвечает, но я чувствую, как в ней плещутся гнев и печаль.

Неожиданно она говорит:

– Уорнер, Касл, Кенджи!

– Чего?

– Да, мисс Феррарс?

Я лишь вопросительно смотрю на нее.

– Если мы закончили, я хочу поговорить с вами с глазу на глаз.





Джульетта





Я все думаю: не надо волноваться, это игра воображения, все будет хорошо, вот-вот дверь откроется, и меня выпустят отсюда. Ни о чем другом я не могу думать. Это обязательно случится, потому что иначе и быть не может. Людей не забывают в каменных мешках и не бросают, как ненужную вещь.

Так не бывает.

На моем лице запеклась кровь – меня же швырнули на пол, и руки все еще дрожат, когда я пишу эти строки. Ручка – моя единственная отдушина, мой единственный голос, потому что мне не с кем больше поговорить, и нет мыслей, кроме моих собственных, в которые можно было бы погрузиться, и все спасательные шлюпки заняты, а спасательные жилеты неисправны, и я не умею плавать, не умею плавать, не умею плавать, и мне так трудно, так тяжело… Точно в груди застряли миллионы криков, и я должна их сдерживать, потому что какой смысл кричать, если тебя никто не услышит? Никто меня больше не услышит…

Я научилась смотреть на вещи.

На стены. На свои руки. На трещины в стенах. На узоры на подушечках пальцев. На оттенки серого на бетоне. На форму моих ногтей. Выбрав что-то одно, я смотрю на это часами и мысленно веду счет времени, считая проходящие секунды. Я удерживаю в памяти дни, записывая события. Сегодня день второй. Второй день. Сегодня день.

сегодня

так холодно так холодно так холодно

пожалуйста пожалуйста пожалуйста

Из дневников Джульетты в психиатрической лечебнице



Я смотрю на них троих, ожидая согласия. Кенджи выпаливает:

– Э-э, да-да, без проблем.

– Разумеется, – отвечает Касл.

Уорнер вообще ничего не говорит и только глядит на меня так, будто видит насквозь, и я вспоминаю, как, голая, умоляла его, стоя под душем, а потом плакала в его объятиях и говорила, как соскучилась по нему, и трогала его губы…

Кривлюсь от унижения. Привычка краснеть берет верх. Закрываю глаза, резко отворачиваюсь и молча выхожу из комнаты.

– Джульетта, любимая…

Я уже прошла полкоридора, когда почувствовала на плече его руку. Я напрягаюсь. Пульс мгновенно учащается. Обернувшись, я вижу, как меняется его лицо: страх уступает место удивлению меньше чем за секунду, и меня бесит, что Уорнер обладает способностью считывать чужие эмоции. Я для него всегда как открытая книга, и это невероятно злит…

– Что?

Я пытаюсь говорить грубо, а выходит напряженно. Досадливо.

– Я только… – рука Уорнера бессильно падает. Он встречается со мной взглядом, и на мгновение я замираю во времени. – Я хотел тебе сказать…

– Что? – На этот раз это звучит тихо, нервно и испуганно. Я отступаю на шаг, спасая собственную жизнь. Касл и Кенджи медленно идут по коридору, нарочно отстав, чтобы дать нам возможность объясниться. – Что ты хотел сказать?

Уорнер изучает меня. Он глядит на меня так пристально, что я задаюсь вопросом, сознает ли он, что делает. Знает ли он, что от его взгляда во мне рождается ощущение его обнаженного тела в моих объятиях, знает ли он, что своим взглядом сводит меня с ума, и мне невыносимо, что я не могу взять себя в руки, что эта ниточка между нами никак не разорвется. Наконец Уорнер говорит тихо и мягко что-то, чего я не слышу, потому что гляжу на его губы и чувствую, как горит кожа при одном воспоминании о нем, и это было еще вчера, еще вчера он был моим, и я чувствую поцелуи Уорнера на своей коже, и чувствую его во мне…

– Что? – моргнув, переспрашиваю я.

– Я говорю, мне очень нравится то, что ты сделала с волосами.

Ненавижу его, ненавижу за то, что он делает с моим сердцем! Ненавижу свое тело за эту слабость, за страстное томление, за то, что оно тоскует по Уорнеру несмотря ни на что, и не знаю, заплакать, поцеловать его или дать кулаком по зубам, поэтому говорю, глядя в сторону:

– Когда ты собирался рассказать о Лене?

Уорнер на мгновение замирает.

– Я не знал… – он кашляет, – что ты слышала о Лене.

Я прищуриваю глаза, не решаясь заговорить (боялась, что подведет голос). Я еще не придумала, как лучше поступить, когда Уорнер почти шепчет:

– Кенджи был прав.

– Что?!

Он поднимает глаза.

– Прости меня, – тихо говорит он. – Я должен был сразу сказать, теперь я это понимаю.

– А почему же не рассказал?

– Она… я… – начинает он, – между нами не было ничего особенного. Это были отношения, основанные на удобстве и в немалой степени замешенные на приятельстве. Она для меня ничего не значит, клянусь. Если я о ней не заговаривал, так это потому, что я ее просто не вспоминал.

– Вы же два года встречались!

Он качает головой: