Второй взгляд

Предполагается, что Джон «Серый Волк» Делакур — внук Миссала Делакура, старейшины племени джипси. Кожа у Джона не такая темная, как у его деда, но он передвигается развинченной неровной походкой, свойственной большинству джипси. Согласно мнению его родственников, Джона отличает надменный нрав, невежество и полное отсутствие моральных принципов. Удивительно, но ему удалось научиться читать и писать. Если вас интересует процесс эволюции, вы получите впечатляющий пример вырождения, познакомившись с Джоном Делакуром.

Из записей Абигейл Олкотт, социального работника



Всякий, кому доводилось лгать, знает, что одна ложь непременно влечет за собой другую. Подобно микробам заразной болезни, ложь проникает в кровь и становится частью вашего организма. Именно поэтому я без зазрения совести придумываю, что мне необходим визит к доктору: якобы пора проверить, как растет и развивается ребенок. Не доезжая до города, сворачиваю на дорогу, ведущую в лагерь джипси.

Оставив машину, бреду по лабиринту палаток, поглядывая по сторонам. Какая-то женщина вытряхивает плащ, расшитый разноцветными лентами, вместе с пылью с него сыплются блестки. Узнаю́ предсказательницу мадам Солиат, у которой я побывала в День независимости. У входа в другую палатку на стуле сидит старуха. Сгорбившись над табуретом, она плетет широкую корзину из ясеневого лыка. У ног старой джипси играет пятнистая кошка; на плече сидит канарейка. Несколько мужчин грузят в кузов машины разноцветные коробки, готовясь к следующей ярмарке. Моя собственная жизнь кажется однообразной и скучной в сравнении с пестрой жизнью этого табора.

Когда я прохожу мимо старухи, она поднимает голову. Взгляд ее так пронзителен, словно она видит меня насквозь.

— Добрый день, — говорю я, и кошка, зашипев, убегает прочь. — Вы не подскажете, где найти Серого Волка, Джона Делакура?

Не знаю, в чем причина — в моей очевидной беременности или в растерянности, которая плещется в моих глазах, — но, так или иначе, старуха встает, снимает с плеча канарейку и сажает ее на спинку стула. Бросив незаконченную корзинку на землю, индианка, прихрамывая, направляется в сторону леса.

Я торопливо иду за ней. Через несколько минут мы выходим из лагеря. Моя провожатая указывает в сторону сосновой рощицы у подножия холма, поворачивается и шагает прочь, бросив меня на произвол судьбы. Ноги мои горят от усталости. Бреду по тропе меж сосен, совершенно не представляя, куда она ведет. Меня начинают терзать сомнения. Быть может, старуха не поняла, кого я ищу? Внезапно деревья расступаются, и передо мной открывается небольшая полянка, такая бугристая, словно земля здесь кипит и пузырится. На одной из кочек сидит Серый Волк.

Увидев меня, он встает. Лицо его освещает улыбка.

— Вот уж не ожидал увидеть вас здесь, — говорит он.

Охваченная внезапным смущением, складываю руки на животе и выдыхаю:

— Вы мне лгали! Спенсер выяснил, что вы сидели в тюрьме. Отец сказал, что мама никогда не была с вами знакома. Сказал, что она до смерти боялась… таких людей, как вы.

— Таких людей, как я? А вам не пришло в голову, что лгал вовсе не я, а кто-то другой?

— С какой стати мой муж и отец станут меня обманывать?

— С какой стати люди вообще обманывают? — пожимает плечами Серый Волк. — Спросите людей, которые живут на берегах этой реки, кто они такие, и они ответят: французы, потому и кожа у нас такая смуглая. Или, мол, потомки итальянцев, а то и ирландцев в седьмом колене. Я знаю семьи, которые называют своими предками негров или могавков, потому что даже это не так плохо, как быть индейцами абенаки. Вы должны понять, Лия, сейчас многие предпочитают делать вид, что индейцев вообще нет в природе. Заявить, что индейцы существуют, означает признать: люди жили в этих местах задолго до прихода первых переселенцев, чьи потомки ныне называют себя старыми вермонтцами.

— Все это не имеет никакого отношения к тюрьме и убийству, — возражаю я. — Или вы хотите сказать, что вас обвинили в преступлении, которого вы не совершали?

— Нет, я действительно убил человека, — качает головой Серый Волк. — А ваш муж не рассказал вам, что это был за человек? Надсмотрщик в гранитной каменоломне, который избивал тех, кто работал недостаточно быстро. Как-то раз он избил старика семидесяти девяти лет от роду, и тот умер на моих глазах. Этот старик приходился мне дедом.

Перед глазами у меня встают строчки отчета Абигейл: «Джон патологически лжив и хитер. Добиться от него правды совершенно невозможно».

— Но если бы все было так, как вы рассказываете… — бормочу я, — то присяжные учли бы смягчающие обстоятельства и признали вас невиновным.

— В городе были люди, которые хотели от меня избавиться, — говорит Серый Волк. — И эти люди имели влияние на присяжных.

Вспоминаю об отце, который обедал с губернатором Уилсоном незадолго до того, как был выдвинут проект закона о стерилизации. О докторе Дюбуа, которому не удалось убедить Спенсера отправить меня в клинику для душевнобольных… и которому приходится скрывать, что жена профессора Пайка страдает склонностью к суициду. Мой отец и муж — очень влиятельные люди…

— Но вы были освобождены досрочно…

— Да, — кивает Серый Волк. — Поверите ли, выяснилось, что у меня есть нечто, им нужное. То, что можно обменять на свободу. — Он опускает взгляд и внимательно изучает траву у себя под ногами. — Начальник тюрьмы оказался ярым сторонником закона о стерилизации. Заключенным, готовым пройти вазэктомию, предлагали скостить пять лет срока. Это означало, что я смогу выйти немедленно.

Слушать абстрактные рассуждения Спенсера о стерилизации — это одно; обсуждать этот вопрос с человеком, недавно подвергнутым вазэктомии, — совсем другое.

— Не слишком ли дорогой ценой… — шепчу я, чувствуя, как полыхают мои щеки.

— Я не думал, как я буду жить после этого. Не думал о том, что у меня никогда не будет семьи. У меня было одно желание: выйти из тюрьмы и найти свою дочь, которая родилась, когда я был в заключении. — Серый Волк протягивает руку и касается моего подбородка. — Лия, — говорит он, — встреча с тобой стоила того, чтобы заплатить самую дорогую цену.





Глава 7





1 сентября 1932 года


Мы неоднократно отмечали, что лучших граждан нашей страны не могут не волновать проблемы общественного благополучия. Было бы странно, если бы людей, на плечи которых ложится вся тяжесть содержания неполноценных членов общества, не тревожила бы перспектива дальнейшего вырождения нации. Нет, нам вполне достаточно трех поколений дегенератов…

Из речи судьи Оливера Уэнделла Холмса, поддержавшего решение о стерилизации «вероятно, потенциального родителя социально неполноценных отпрысков», по делу 1927 года, Бак против Белла, на заседании Верховного апелляционного суда штата Виргиния



Давным-давно, когда моей маме было столько лет, сколько мне сейчас, она влюбилась. Но ее избранник не принадлежал к числу длиннолицых юнцов, носивших соломенные канотье и почтительно называвших моего дедушку «сэр». Она влюбилась не в Гарри Бомонта, молодого профессора, который был на десять лет старше ее и умел в одной фразе упомянуть и о любви, и о естественном отборе. Профессор Бомонт считался самым многообещающим претендентом на руку моей матери, но, повторяю, свое сердце она отдала не ему. Взгляд девушки, за которой ухаживало множество кавалеров, был прикован к молодому индейцу из племени джипси, работавшему на ферме ее отца.


Кожа у этого юноши была такого же оттенка, как полированное фортепиано, на котором юная красавица после чая играла для подруг матери. Волосы у него были длиннее, чем у нее, а глаза зоркие, как у ястреба. Иногда, сидя у себя в спальне, она чувствовала, что он смотрит на нее сквозь плотные шторы. Когда девушка подавала работникам воду — никаких других контактов с ними не допускалось, — она ощущала, как его взгляд входит в ее кровь и течет по венам.

В течение семнадцати лет она была образцовой дочерью. Она окончила пансион благородных девиц; садясь, непременно скрещивала лодыжки; ежедневно умывалась пахтой, придающей коже белизну и сияние. Никто не сомневался, что со временем из нее выйдет идеальная жена, — и сама она была в этом уверена. Но сейчас эта уверенность поблекла, как бальное платье, долгое время пролежавшее в сундуке. Попытавшись надеть это платье, она выяснила, что оно сидит вовсе не так безупречно, как предполагалось.

Однажды в поле молодой индеец подошел напиться последним и протянул ей свою жестяную кружку. На его обнаженной груди блестели капли пота, на лбу темнела грязная полоса. От него исходил аромат черники, а зубы казались особенно белыми в сравнении с его смуглым лицом.

«Кто ты?» — спросил он.

«Лили Робинсон», — могла бы ответить она. Или сказать: «Я дочь Квентина Робинсона, будущая жена Гарри Бомонта». Но она знала, что он спрашивает не об этом. Впервые в жизни она задумалась: «Почему я считаю себя частью кого-то другого?»

Он стал оставлять на крыльце маленькие подарки для нее: пару крохотных мокасин; плетеную корзиночку; рисунок, изображавший бегущую лошадь. Она узнала, что его зовут Джон.

Отправляясь на первое свидание, она солгала родителям, сказав, что проведет ночь в доме подруги. Они встретились на дороге, ведущей в город. Он взял ее за руку, и ей захотелось, чтобы пальцы их сплелись навсегда. Он сказал, что вся земля — его дом под крышей небес. Они дошли до берега реки и растянулись на траве, под звездами, горящими так низко, что их можно было коснуться рукой. Он стал целовать ее, и его длинные волосы, словно занавес, отгородили их от всего мира.

Джон был моложе ее. В нем не было ничего от тех ужасных джипси, рассказы о которых она слышала с детства. Ни намека на тупость, бесчестность, распущенность. Он знал на собственном опыте, как тяжело жить с клеймом отверженного… С той поры для Лили началась странная жизнь. Днем она считала минуты, мечтая, чтобы скорее наступила ночь. Она дерзила отцу и невпопад отвечала матери. Она буквально спала на ходу. Оставаясь наедине с Джоном, Лили плакала от радости, понимая, что он любит именно ее, а не ту идеальную персону, которой она должна быть.

Забеременев, Лили решила, что теперь ничто не разлучит ее с любимым. Разумеется, она жестоко ошибалась. Одолжив за десять центов рубашку с крахмальным воротничком и галстук, Джон отправился к отцу Лили просить ее руки. Сама она, ни жива ни мертва, притаилась у дверей отцовского кабинета.

Того, что случилось потом, Лили не помнила, а может, запретила себе вспоминать. В памяти сохранилось лишь несколько кошмарных эпизодов. Джона, избитого и окровавленного, вытаскивают из отцовского кабинета за ноги. Отец, потрясая кулаками, обзывает ее последними словами. С искаженным от злобы лицом, он объявляет, что выдаст дочь замуж за какого-нибудь придурка, не подозревающего, что ему всучили шлюху. А после… Дрожащие губы Гарри Бомонта, коснувшиеся ее плотно сжатых губ в знак того, что отныне они помолвлены. Отчаянный момент перед алтарем, когда ей хотелось выложить жениху всю правду. Просиявшее радостью лицо Гарри, узнавшего, что жена беременна.

Она пыталась отыскать Джона, но человека, не имеющего адреса, найти практически невозможно. До нее доходили разные слухи: что он стал барменом в Вергеннесе, что он ворует лошадей, что он работает на каменоломне. Когда выяснилось, что последний слух соответствует истине, Джон Делакур уже там не работал. Он был арестован по обвинению в убийстве и должен был предстать перед судом.

Она написала ему всего один раз. Прочитав ее послание, он сложил маленький бумажный квадратик вчетверо, спрятал в кожаный мешочек и повесил на шею. В письме она не упоминала ни о своем замужестве, ни о своем здоровье, ни о будущем ребенке. Оно состояло лишь из одного слова: «Вернись». Джон не стал отвечать ей; он знал, что так будет лучше. Пройдет месяц — и Лили перестанет просыпаться со вкусом его поцелуев на губах. Пройдет три месяца — и она забудет звук его голоса. Пройдет полгода — и она будет содрогаться при мысли, что произведет на свет ребенка с волосами цвета воронова крыла и кожей оттенка корицы.

Лили Робинсон-Бомонт умерла от преждевременных родов. Она мучилась сорок часов, потом сознание покинуло ее. Имя Джона она повторяла, стискивая зубы, чтобы унести его с собой в могилу. Она не знала, что наступит день, когда Джон вернется, не надеясь на встречу со своей любовью, — подкупленный охранник давно сообщил ему, что она ушла в мир духов. И ей не довелось увидеть, что у Сесилии, девочки, которую она оставила на этом свете, ослепительно-белая кожа и чудесные золотистые волосы.





* * *


Мы знаем о механизмах наследственности достаточно, чтобы сделать евгеническую стерилизацию стратегией общественной безопасности. Разумеется, необходимо выработать нормы, согласно которым эта мера будет применяться лишь к индивидуумам с выраженными признаками дегенерации. В будущем, по мере того как мы будем узнавать о наследственности больше, возможно изменение этих норм и применение стерилизации к индивидуумам, пребывающим в так называемой пограничной зоне.

Из письма директора Евгенического архива Г. Г. Лафлина Гарриет Эббот, 24 сентября 1925 года



Мне снится, что я рожаю дьявола, мессию, титана — и мое тело разрывается на части. Просыпаюсь и обнаруживаю, что простыни мокры от пота. Несколько ночей подряд Спенсер пытался открыть окно в спальне, но у него ничего не вышло. Наверное, раму перекосило.

К счастью, Спенсер крепко спит. Тихонько выскальзываю из-под одеяла, встаю и иду к дверям, стараясь не наступать на предательски скрипящие половицы. Ковровая дорожка на лестнице приглушает звук моих шагов. Дверь в кабинет Спенсера не заперта.

Вхожу и зажигаю зеленую настольную лампу. Я бывала в этом кабинете множество раз, но никогда не пыталась ничего здесь отыскать. Где Спенсер хранит это?

На столе аккуратными стопками лежат бумаги, письма от коллег, специалистов по евгенике, книги на разных языках. Рядом слайды, разложенные, словно пасьянс, и несколько листов, исписанных неразборчивым почерком. Взгляд мой выхватывает несколько слов: «близнецы», «опека», «эпидемия». Обходя стол, делаю неловкое движение — и пресс-папье с шумом падает на пол. Замираю и с ужасом смотрю наверх. Сердце мое колотится где-то в горле. Но из спальни не доносится ни звука. Со вздохом облегчения направляюсь к длинному столу, стоящему у стены.

На нем развернута одна из генетических карт. Фамилия, которая там упоминается, ни о чем мне не говорит. На ветвях родословного древа — имена психически больных, преступников, проституток, учеников исправительных школ. Одно поколение, судя по всему, избежало влияния процессов дегенерации. Но уже в следующем поколении все возвращается на круги своя — дети относительно здоровых родителей идут по стопам своих бабушек и дедушек и попадают в тюрьмы и школы для умственно отсталых. Спенсер без конца об этом твердит. Наследственные качества могут перескочить через поколение. Но в конце концов голос крови непременно скажется.

Чувствую, как низ живота сводит судорогой, и прижимаю к нему руки. Кажется, это называется ложными схватками. Заставляю себя подойти к стойке для зонтов и вытащить еще несколько генеалогических схем, свернутых в рулон. На каждом рулоне — ярлычок с фамилией. Делэр, Мултон, Вэверли, Оливетт… Делакуров нет.

Может быть, мой отец — отец? — пометил родословное древо семьи Серого Волка другой фамилией?

«Уэбер/Джордж».

Этот ярлык бросается мне в глаза. С величайшей осторожностью извлекаю рулон из подставки для зонтов и разворачиваю на столе. В верхней части листа без труда нахожу имя Руби — Спенсер обвел его красными чернилами. Рядом — сделанные его рукой расчеты и заметки, согласно которым Руби обречена разделить печальную участь большинства своих родственников.

Возле имени ее обожаемой и столь рано умершей сестры — мрачная пометка: «Моральная распущенность».

«Наверняка точно такие же слова он написал бы рядом с именем моей матери», — с содроганием думаю я.

— Сисси!

Спенсер произносит мое имя совсем тихо, и все же я едва не подпрыгиваю от неожиданности. Он, в халате, стоит в дверях и неотрывно смотрит на меня. Потом делает ко мне несколько шагов и замечает развернутую на столе схему.

В течение одного мучительно долгого мгновения я догадываюсь: он знает, что́ я ищу. Но по какой-то неясной причине Спенсер растягивает губы в улыбке:

— Дорогая, ты опять ходила во сне?

— Да, — выдыхаю я едва слышно.

Он берет меня под руку, выводит из кабинета и запирает дверь на ключ.

— Наверное, все дело в твоей беременности, — говорит Спенсер, не сводя с меня глаз.