Второй взгляд

Мы оба прекрасно знаем, что он так не думает.

— Нет, — качаю я головой. — Моя беременность тут ни при чем.





* * *


Хочу привлечь ваше внимание к тому обстоятельству, что постоянно возрастающее количество индивидуумов, страдающих психическими расстройствами и слабоумием, неизбежно увеличивает бремя, возлагаемое на общество и государство. Мы выполняем свой долг, заботясь об этих несчастных, но не делаем практически ничего, чтобы предотвратить рост их численности в будущем. Медицинская наука указывает нам эффективный метод, который был с успехом использован в нескольких штатах… Вам предстоит серьезно обдумать эту проблему.

Из инаугурационного послания губернатора Стенли Уилсона Вермонтской Генеральной Ассамблее. Журнал Сената штата Вермонт, 1931



Утром, когда я сижу за туалетным столиком и смотрю на себя в зеркало, входит Спенсер и целует меня в шею.

— Как ты себя чувствуешь? — спрашивает он так, словно минувшей ночью ровным счетом ничего не произошло.

— Прекрасно, — отвечаю я, откладывая щетку для волос.

Рука Спенсера проникает под мой халат, гладит живот, в котором живет наш сын.

— А он как себя чувствует?

— Бодр и весел.

Мы красивая пара и смотримся очень гармонично. У Спенсера удлиненное лицо и светло-голубые глаза, мое лицо — в форме сердечка, глаза медового оттенка… Наш ребенок, соединив лучшие черты родителей, станет настоящим чудом. Однако существует вероятность, что он будет выглядеть совсем не так, как ожидает его отец.

— Спенсер, нам надо поговорить, — негромко говорю я.

Но он будто не слышит. Гладит мои руки, слегка касается красной борозды на запястье. Смотрю на его склоненный затылок, не в силах сказать ни слова. Насколько все было бы проще, если бы он не любил меня так сильно.

Впрочем, если разобраться как следует, любит он вовсе не меня. Он даже не знает, кто я такая. И если ему стыдно признать, что его жена имеет склонность к суициду, как он отнесется к тому факту, что она наполовину индианка?

Внесет мое имя в родословную таблицу Делакуров? А может, уничтожит ее? Спенсер предпринял немало усилий, скрывая от коллег и друзей, что его жена пыталась совершить самоубийство. Не исключено, он будет продолжать в том же духе. А мне придется убеждать его, что у всех новорожденных младенцев бывает смуглое личико и темные волосики.

— Знаешь, Сисси, мне кажется, нам с тобой нужно поменьше разговаривать, — мурлычет Спенсер. — Все эти разговоры… рассуждения… от них у тебя заходит ум за разум, моя дорогая. — Кончики его пальцев рисуют крохотные круги у меня на лбу. — Тебе надо поменьше думать. Неплохо бы найти какое-нибудь занятие, чтобы ты отвлеклась. — Спенсер вытаскивает из кармана лист бумаги, на котором написаны имена десяти супружеских пар, наших хороших знакомых, и кладет его на туалетный столик рядом с флаконом французских духов. — Думаю, нам стоит устроить небольшую вечеринку. Нечто вроде праздника в честь нашего будущего сына. Вы с Руби составите меню обеда, украсите дом, придумаете, как развлечь гостей. — Он целует меня в щеку. — Согласись, отличная идея?

Не глядя на список приглашенных, засовываю его под зеркало. Вечеринка так вечеринка. Мы будем есть жареные бараньи ребрышки, сладкий картофель в кленовом сиропе и морковь в карамели. Будем пить красное вино, хохотать над несмешными шутками и провозглашать тосты за ребенка, который разобьет мой мир вдребезги.

— Над этой идеей стоит подумать, — говорю я.





* * *


Мы прилагаем огромные усилия, чтобы получить породистый племенной скот, и при этом совершенно не задумываемся над тем, как регулировать процесс деторождения у людей.

Из выступления миссис Бикфорд из Брэдфорда во время дебатов, посвященных законопроекту о стерилизации, в палате представителей штата Вермонт. «Берлингтон фри пресс», 21 марта 1931 года



Я старательно придумываю всякого рода недомогания. Каждый день сообщаю, что меня что-то беспокоит: ущемление нерва, запор, сердцебиение и головокружение, ребенок, который ворочается слишком сильно или, наоборот, подозрительно затихает. Моя нервозность кажется Спенсеру вполне естественной. То обстоятельство, что я через день езжу на прием к доктору Дюбуа, не вызывает у него ни малейших возражений. Наверное, про себя он думает: пусть эта ненормальная лучше изводит жалобами доктора, чем своего многострадального мужа.

Вместо того чтобы ехать в город, сворачиваю к озеру, в лагерь джипси. Его обитатели привыкли видеть меня в обществе Серого Волка, и я уже не замечаю удивленных взглядов, брошенных в мою сторону. Некоторые джипси даже знают, как меня зовут.

«Это моя дочь», — говорит Серый Волк, представляя меня своим соплеменникам.

Я выучила, что «мой отец» на языке абенаки — н’дадан. Звучит как удар сердца.

Сегодня идет дождь. Мы сидим в палатке Серого Волка за деревянным столом, покрытым зарубками. Он читает спортивный раздел ежедневной газеты, а я перебираю сокровища, хранящиеся в коробке из-под сигар. Брошка-камея, лиловая шелковая лента, локон — все это когда-то подарила ему моя мать. Всякий раз я рассматриваю эти вещи, словно они содержат ключ к тайне, которую я не в силах постигнуть. Иногда думаю о Гарри Гудини: он наверняка знал, что еще может понадобиться, чтобы вернуться из потустороннего мира.

Серый Волк сказал, что я могу забрать сигарную коробку вместе со всем, что в ней хранится. Мол, для того чтобы помнить о маме, ему не нужны вещи. Ведь, в отличие от меня, он знал ее. Как бы собраться с духом и попросить у него на память что-нибудь принадлежащее ему?..

Серый Волк издает возглас разочарования.

— «Сокс» упустили свой шанс попасть в серию, — вздыхает он. — От этого Бамбино никакого толку. Зря они пригласили этого придурка. Более невыгодной сделки мир не знал с тех пор, как индейцы продали Манхэттен за несколько ракушек и бусинок.

Встаю и прохаживаюсь внутри тесной палатки, прикасаясь к кисточке для бритья, бритве, расческе. Убедившись, что Серый Волк сидит ко мне спиной, хватаю со столика одну из его трубок и прячу в карман.


— Мне казалось, ты предпочитаешь сигареты, — говорит он, не поворачиваясь.

У меня открывается рот от удивления.

— Ты видел, что́ я взяла? Но как?

Он оборачивается:

— Я по запаху чувствую, что ты нервничаешь. Если бы ты попросила, я бы с радостью подарил тебе трубку. — Он усмехается и добавляет: — Подумать только, моя дочь — воровка. Уж конечно, виновата кровь джипси, которая течет в ее жилах.

«Моя дочь». Когда я слышу, как он называет меня дочерью, ощущение такое, словно я проглотила звезду.

— Ты не спросил, рассказала ли я что-нибудь Спенсеру и… Гарри Бомонту.

Серый Волк по-прежнему не отрывает глаз от газеты.

— Ты сама должна принять решение. Я ничего у тебя не требую. Ни один человек на свете не может принадлежать другому.

Думаю о том, что он тоже принял решение — там, в тюрьме. Дал добровольное согласие на стерилизацию, лишь бы выйти на свободу и отыскать меня. Признает он это или отрицает, но люди принадлежат друг другу. И если человек пошел на жертву ради другого, он имеет право занять место в его душе.

— Но мне кажется, тебе хочется, чтобы я все им рассказала.

Он смотрит на меня так пристально, что я невольно делаю шаг назад.

— Я хотел тебя найти во что бы то ни стало. Ради этого я готов был отдать все. Хотелось бы мне, чтобы ты сообщила всем и каждому, что ты моя дочь, а я твой отец? Бог свидетель, часть моей души говорит: да, я бы этого хотел. Но другая, бо́льшая часть моей души желает лишь одного: чтобы ты была спокойна и счастлива.

Серый Волк аккуратно сворачивает газету и откладывает ее в сторону.

— Если ты расскажешь людям, что я твой отец, они не услышат гордости, которая прозвучит в твоих словах. Люди услышат лишь то, что ты наполовину индианка.

— Меня это не волнует.

— Только потому, что ты не знаешь, каково это — быть индианкой. Тебе не приходилось долгие годы носить чужие вещи, откликаться на чужое имя, жить в чужих домах и выполнять чужую работу. А если ты не захочешь терпеть унижение, если ты попытаешься убежать… все скажут: эти джипси годятся лишь на то, чтобы бродяжничать. — Он печально кивает. — Я надеюсь, что твоя жизнь будет лучше моей. Даже если для этого тебе придется держаться от меня подальше.

Ребенок беспокойно переворачивается внутри меня.

— Если это так, зачем же ты меня искал? — спрашиваю я. — Ты ведь мог прожить всю жизнь, так меня и не увидев.

— Нет, не мог, — качает он головой.

— Вот и я не могу держаться от тебя подальше.

Серый Волк выглядывает из палатки на улицу, где идет проливной дождь.

— Когда ребенок появится на свет, ты все поймешь. В нашем языке есть такая фраза: «Авани киа». Она означает: «Кто ты?» Не «как тебя зовут», а «к какому клану ты принадлежишь». Тому, кто много странствует, часто приходится ее слышать. Каждую зиму, когда я приходил в Одонак, меня спрашивали, кто я. Я отвечал: мой прадед был вождем племени, моя тетя Сопи — целительницей, не знавшей себе равных. И каждый раз, отвечая, я думаю об одном. Пока я сам знаю, кто я такой, не важно, как называют меня люди. — Несколько мгновений он молчит, потом добавляет: — Нынешней зимой я расскажу им о тебе.

Впервые он заговорил о том, что собирается покинуть наши края. Конечно, я всегда знала, что он странник, кочевник. Но мысль о том, что вскоре он отправится в Канаду и нам предстоит разлука, пронзает меня насквозь.

— А что, если я поеду с тобой? — спрашиваю я.

— В Одонак? Не думаю, что ты будешь там счастлива.

— Но здесь я тоже несчастлива.

— Лия, я не говорю, чтобы ты со мной не ехала. Я слишком эгоистичен, чтобы тебя отговаривать. Но как только ты окажешься в Канаде, ты начнешь тосковать о том, что оставила здесь.

— Откуда ты знаешь?

— Откуда? — Он смотрит на стол, на котором лежит камея моей матери. — Я знаю, что человек не может жить в двух мирах одновременно.

— Но ты едва нашел меня — и уже хочешь покинуть!

Серый Волк улыбается:

— Нашел? Кто сказал, что ты была потеряна?

Опускаю голову и машинально потираю шрам на запястье.

— Я не такая смелая, как ты.

— Нет, ты намного смелее, — отвечает он.