Зимняя война. Дороги чужого севера

Никита сглотнул, в горле просто зверски пересохло. У полковника Уматова не было никакого выбора, не было пространства для маневра, а только одно — выполнять приказ…

— Какое сегодня число, товарищ капитан?

— 29 декабря, Никита Сергеевич. Скоро Новый год.

— Наше наступление продолжается?

— Увы, войскам пришлось остановиться на занятых позициях, а кое-где перейти к обороне — впрочем, попытки финских войск оттеснить нашу армию ни к чему не привели, и белофинны с большими потерями отошли. Ожидается подход подкреплений, пополнение материальных запасов. Многие части и соединения ждет переформирование. Думаю, не открою военной тайны — для штурма линии Маннергейма создается особый Северо-Западный фронт под командованием командарма 1 ранга Тимошенко и члена военного совета Ленинградского округа товарища Жданова. Туда войдут 7-я и 13-я армии. Будут исправлены отдельные ошибки и учтены недочеты. Возобновление зимней кампании начнется не сегодня и не завтра — успеете еще выздороветь, Никита Сергеевич.

— Да уж, хотелось бы поскорее отсюда уйти… — Никита не стал комментировать услышанное. Под «отдельными ошибками и недочетами» скрывался полный разгром Красной Армии в первые полтора месяца баталии, десятки тысяч убитых, раненых, пропавших без вести — то есть лежащих где-то под снегом в труднодоступных местах…

— В январе и феврале на Карельском перешейке сильные морозы… — пробормотал он.

— Согласен, — кивнул Чаплыгин, — прогнозы синоптиков на начало января не утешают — минус тридцать и даже ниже. Но разве существуют трудности для советского человека? А вам и вовсе незачем волноваться — проведете это время в теплом госпитале… Странно у нас складывается, Никита Сергеевич, — вздохнул он, пристраивая на колени планшет. — Я пришел получить ответы на свои вопросы, а вынужден отвечать на ваши. Вы не слишком утомились? Рассказ рядового Карабаша — это одно, но хотелось бы выслушать командира взвода. Давайте пройдемся заново, не возражаете? Желательно с упоминанием званий, фамилий офицеров финской армии, номеров частей и их расположения. В общем, все, что вы запомнили в эти непростые два дня…

Новый год прошел незаметно. Поздравлял офицеров майор медицинской службы с оплывшим лицом. Произнес дежурные слова, пожелал всем победы под знаменем родной Коммунистической партии, а также большого человеческого счастья. «А еще дожить хотя бы до следующего Нового года», — пробормотал, уткнувшись в подушку, раненный в голову сосед по палате. Он умер через день — просто не проснулся утром.

Никита все еще был прикован к кровати. Излечение проходило медленно, мучительно. С пневмонией он как-то справился, заживали ребра, но зашитая рана продолжала саднить, приступы тошноты становились повседневностью. Он начал есть — но пока редко, маленькими дозами. Информация о событиях на фронте поступала скудно — в основном от тех, кто прибывал в палату. Войска топтались, на отдельных участках фронта переходили к обороне. Начиналась позиционная война, не приносящая ничего, кроме дополнительных потерь. Никита уже пробовал вставать, ковылял по палате. Как-то вышел в коридор, заблудился, где-то плутал, а когда вернулся, рухнул без сил и сутки не поднимался с кровати. «Если хотите, Никита Сергеевич, можем похлопотать о вашем увольнении из армии, — сказала во время очередного обхода заместитель начальника госпиталя майор Березина Галина Викторовна. — Для этого имеются все основания. Вы славно послужили Родине — пусть теперь это делают другие». — «Не надо, прошу вас! — испугался Никита. — Со мной все будет хорошо, уже иду на поправку». — «Серьезно? — удивилась Березина. — А кого мы вчера два часа приводили в чувство после бесславного падения в туалете? Только не надо мне рассказывать, что у вас закружилась голова». Но она действительно закружилась, он ничего не помнил.

После этого дня Никита стал следить за собой, усилил рацион — с большими сложностями, но в целом успешно заталкивал в себя еду, делал примитивные физические упражнения. В двадцатых числах января его перевели в палату выздоравливающих. Компания подобралась мрачная, нелюдимая, поговорить по душам было не с кем. Да и не хотелось говорить. Через неделю выписался старший лейтенант Курепов — получил четыре дня реабилитационного отпуска и направление в действующую армию. Его сменил прихрамывающий капитан Осипов, из которого извлекли несколько минных осколков. Пару дней он ни с кем не разговаривал, волком смотрел на людей в белых халатах. Человека прорвало после прочтения свежего номера газеты «Правда». Лицо перекосилось, и стоило больших усилий сложить газету, а не скомкать.

— Сволочи корреспонденты… — процедил Осипов. — Они на фронте хоть бывали? Все у них хорошо, финны в замешательстве, многие выходят с поднятыми руками, вот-вот закончится освобождение финских трудящихся от капиталистов и эксплуататоров… А они в курсе, что эти самые трудящиеся успешно воюют против нас и меньше всего на свете хотят, чтобы их освободили? Мы с пленными разговаривали — там и рабочие с заводов, и крестьяне, и инженерная интеллигенция… Все уверены, что инцидент в Майнилле, когда они якобы обстреляли наши позиции, — дело рук советского командования! И не потому, что они такие добрые и миролюбивые, а потому, что у них и артиллерии-то в тех краях не было! И только сумасшедший отдал бы приказ стрелять по русским — неужто не понимают, во сколько раз превосходит их Красная Армия? Полным кретином надо быть…

— Так, может, кретин и отдал такой приказ? — робко предположил раненный под мышку молодой лейтенант.

— Да черта с два, — проворчал Осипов. — Финны бы ковриком расстелились, чтобы вымолить у нас прощение, сгладить этот инцидент. Больно им хочется земли-то терять? Но ничего такого, и мы уже Хельсинки бомбим… Знаете, что пленные рассказывали? Летчики ошиблись, сбросили бомбы на рабочие кварталы, было много погибших — из тех, кого мы освобождать идем… Западная пропаганда истерила, обвиняла нас во всех смертных грехах. Товарищ Молотов официально выступил: дескать, мы хлеб на Хельсинки сбрасывали — для голодающих финских рабочих. Так финны теперь эти бомбы называют «советскими хлебными корзинами»…

— Осипов, прекращай, а? — буркнул из другого угла капитан с перевязанным глазом.

— Обидно просто, — скрипнул зубами Осипов. — Пошли на Финляндию, не имея представления об их войсках, системе управления, связи, ничего не зная про их укрепления, не имея даже простейших топографических карт… Наша бригада неделю под Охве замерзала — только обмороженных 150 человек, потом пошли в атаку, взяли пустой город — молодцы. От обозов оторвались, финны наутро в тыл ударили — из минометов, которые на санках подвезли… Прорываться назад? Так это триста метров чистого поля! Там места не было свободного от наших трупов… В бригаде 60 процентов невозвратных потерь. Из остальных — половина обмороженных, раненых — почти у всех осколочные раны, а полевой госпиталь под удар нашей же артиллерии попал, представляете? В моей роте сорок человек выжили, ушли оврагом, оставили финнам всю технику, потом под шрапнелью бежали, еще половину потеряли… Это безграмотное руководство, товарищи офицеры, — горячился он. — Непродуманные приказы, бездарное исполнение — только бы начальству угодить да о выполнении отчитаться… Сколько хороших парней потеряли — просто так, не за хрен собачий… Скажи, старлей, разве я не прав? Ты же сам с этим сталкивался, все прекрасно знаешь… — Осипов приподнялся и требовательно уставился на Мечникова.

Капитан был прав, но он зарвался, голова перестала соображать — ведь такое на фронте пережил. Никита не стал ему отвечать, отвернулся к стене.

Вечером следующего дня в палату вошли двое военных с синими петлицами и каменными физиономиями. «Капитан Осипов? — спросил один из них. — Просьба следовать за нами». Капитан побледнел, но держался. Он поднялся с кровати и, стараясь не хромать, направился к двери. Больше его не видели. Обитателей палаты не допрашивали. Кто «накапал» — неизвестно, в палате на тот вечер находились пятеро. За целые сутки никто не произнес ни слова, люди хмурились, прятали глаза.

Постепенно Мечников возвращался к жизни. Но случались рецидивы, ухудшалось самочувствие, обострялись боли. В один из таких дней, когда все плыло перед глазами, и он задыхался от боли в боку, над ним склонился призрачный ангел в медицинской шапочке и с короткими вьющимися волосами.

— А вы кто? — прошептал Никита. — Не имею удовольствия знать… Вы вообще существуете?

— Да, я существую, больной, — отозвалось существо в шапочке, — и сейчас вколю вам болезненный обезболивающий укол…

Он тихо засмеялся — почему болезненный, если обезболивающий? Какой в этом смысл? — и начал извиваться, когда тонкая игла всадилась в чувствительную мышцу.

— Какой же вы нежный и слабохарактерный, — посетовала девушка. — Почему мужчины так боятся этих уколов? Не могу понять, как они на поле боя справляются?

— Да, у женщин получилось бы лучше… — проговорил Никита, покрываясь испариной. — Ошиблось человеческое общество — еще у истоков своего существования… Женщинам бы на мамонтов охотиться и ловушки саблезубым тиграм ставить, а мужикам — еду готовить, детей воспитывать…

Теперь рассмеялась медсестра. Из пелены выплывало привлекательное лицо, печальные глаза, морщинки усталости на лбу.

— Вы кто? — шепотом повторил он.

— Ваша новая медсестра… Меня Елизаветой зовут, со вчерашнего дня работаю в этом госпитале. Живу в Ленинграде, учусь на последнем курсе медицинского института, а на работу в госпиталь записалась добровольно… Здесь не хватает медицинских работников. А таких, как вы, у меня два десятка в трех палатах.

— Вы еще придете?

— Конечно, приду, буду ставить вам уколы и поить пилюлями.

— Можем, погуляем когда-нибудь, Лиза?

— Погуляем, — решительно кивнула она, и смешные кудряшки под шапочкой вздрогнули. — По коридору — взад и вперед. С препятствиями. На улицу, извиняюсь, вы не пойдете — там зима.

Потом он видел эту девушку еще несколько раз — она мелькала, как белка, ставила уколы, общалась с больными, выслушивала глупые комплименты. Это было что-то новое в лазаретной жизни. Женщины тут были, но смотреть на них, за малым исключением, не хотелось. От Лизы же он не мог отвести глаз. Неизвестно, была ли она отличницей, в какой семье воспитывалась, но неженкой и слабовольной точно не была. С ее появлением в палате затихали матерки, лица офицеров становились задумчивыми, глаза затягивала поволока. Они прекращали стонать и предпочитали сидеть, а не лежать. По губам Лизы блуждала улыбка Джоконды, а глаза были грустными и какими-то недосягаемыми. Когда она входила в палату, казалось, что живительный ветерок влетает. Иногда Никита ловил на себе ее взгляд, и в животе возникал вакуум. Давненько он не испытывал таких странных чувств…

— Не болит ничего? — спрашивала Лиза. — Вот и славно, товарищ старший лейтенант… ой, простите, Никита Сергеевич… Ну, хорошо, еще раз простите — просто Никита… Тогда, извините, должна бежать, в другой раз поговорим — у меня в четвертой палате очень проблемный больной — капитан Архипов, он так матерится — увы, не столь голубых кровей, как вы… — и девушка убежала.

— Эй, старлей, ты никак запал на эту дивчину? — захихикал подстреленный в ягодицу капитан Курочкин. — Думаешь, выгорит? У нее ведь таких, как ты, тут — море разливанное…

Мечникова не смущали ухмылки, колкие замечания. Он отмечал про себя: входя в палату, девушка первым делом искала его взгляд, украдкой улыбалась и только потом приступала к работе. И рядом с ним задерживалась дольше, чем у других. Никита уже был в курсе, что ей 24 года, живет в Петроградском районе, родители преподают философию с историей в Ленинградском университете и в свое время были крайне расстроены, узнав, что дочь решила посвятить свою жизнь медицине. Увы, она не отличница — оценки хорошие и даже пара посредственных, но свое призвание она нашла и отступать не намерена. В глазах у девушки стояла затаенная печаль — она, по-видимому, не все о себе рассказала.

— Вы каждый день уезжаете в Ленинград? — спросил Никита.

— Ну что вы, это невозможно физически, только на крыльях. Временно живу в Пискаревке — в общежитии текстильной фабрики. В комнате четыре девушки из Ленинграда…

Раньше дни тянулись, а теперь летели. Кончился январь, забрезжила на горизонте долгожданная выписка. «Середина февраля, не раньше, — отрезал лечащий врач. — Посмотрите на себя, уважаемый, — вы исхудали, у вас постоянные головные боли и головокружения. Благодарите нашу доброту, что не турнули из армии. И прекращайте, наконец, курить на лестнице у входа в полуподвал. Вы делаете это каждый час, радуясь, что вас никто не видит. Во-первых, там сквозняки, во-вторых, не припомню ни одного случая, чтобы курение помогло встать на ноги после тяжелой болезни…»


Но ему это помогало! Теперь он разминал ноги, много ходил. Однажды вечером, дождавшись, пока испарится врачебный персонал, натянул найденную в подсобке фуфайку и рискнул выйти на улицу. В эти дни мороз спал, доходило чуть не до оттепели. От избытка свежего воздуха закружилась голова. Никита добрел до решетки, опоясывающей бывшее имение «эксплуататоров и кровопийц», припал к ней и не мог надышаться. Воздух был напоен свежестью, за решеткой темнел лес. Все было мирно, и не верилось, что где-то идет война и каждый день гибнут люди. Лиза налетела, как вихрь! Никита не заметил, как она бежала — с непокрытой головой, в распахнутом пальто на рыбьем меху.

— Больной, вы с ума сошли! — заголосила девушка. — Что вы делаете? Мы вас лечим, лечим, а вы раздетый выходите на улицу!

— Так я же в фуфайке, — растерялся Никита.

— А на ногах что? Только тапки! — Она схватилась за голову, потом поволокла его за руку к зданию. — Ей-богу, Никита, вы пользуетесь моей добротой! Я на вас пожалуюсь! А ну, бегом в больницу!

— А вы пообещайте, что погуляете со мной… — упирался он.

— Хорошо, обещаю. Но не сегодня и при условии, что вы тепло оденетесь.

— Честное комсомольское?

— Да, честное комсомольское!

Следующим вечером они и в самом деле выбрались на улицу. Мечников был закутан, как малое дитя после простуды. Погода способствовала — с крыши даже капало. В беседке курили больные, с интересом на них поглядывали, и Никита ловил их завистливые взгляды. Они бродили по плохо очищенным от снега дорожкам. Лиза поскользнулась, ойкнула, схватила его за руку, потом сказала: «Здесь очень скользко, я буду за вас держаться, ладно?» — и, взяв под руку, уже не отпускала. Он, конечно, не возражал. Украдкой поглядывал на женский профиль — чуть вздернутый носик, тонко очерченную линию губ — и снова чувствовал вакуум в желудке, что-то тянущее…

— Вы точно собираетесь вернуться в армию? — спросила Лиза. Вопрос ее действительно волновал, хотя ответ был однозначен и не являлся для нее секретом. — Вы ведь можете найти себя в гражданской жизни, Никита? Не все служат в армии — как бы странно это ни звучало. Кто-то пашет, сеет, работает у станка, стоит у кульмана…

— Я должен, Лиза, — вздохнул он с покаянным видом. — Неважно, хочу я этого или нет, просто должен. Эту войну надо быстро закончить — затянулась она. После нее все будет хорошо, Ленинград вздохнет с облегчением, когда граница отодвинется от него подальше. И финской военщине стоит указать ее место — а то уж больно распоясалась…

— Это странная война, — вздохнула Лиза. — В газетах пишут, что мы наносим белофиннам поражение за поражением, уверенно продвигаемся вперед, но теперь вынуждены остановиться, перегруппировать войска, потому что линия Маннергейма оказалась чрезвычайно мощной — на ее строительство финны потратили не одно десятилетие, вложили в нее много миллионов своих финских марок…

Никита не стал ей говорить, что мощь финской обороны сильно преувеличена советской пропагандой, чтобы нивелировать собственные ошибки и промахи. Да, укрепления серьезные, но не всегда и не везде, войск у Финляндии недостаточно, вооружение слабое, современная техника отсутствует — воюют на хитрости и чистом энтузиазме…

— А в госпитале я увидела такое количество раненых, обмороженных — это просто жуть… — передернула плечами Лиза. — Нет, я не падаю в обморок при виде крови, все-таки медик, но здесь такое количество пострадавших… И это только один из многих госпиталей — причем офицерский, что тогда говорить о солдатских лазаретах… Иногда мне кажется, что в ста километрах отсюда идет настоящая война и против нашего государства бьется весь капиталистический мир…

— Можно я вам напишу? — осмелившись, резко сменил тему Никита.

— О, господи, конечно же… Обязательно пишите, пишите каждый день, когда найдется свободная минутка… Я буду здесь, и если все затянется, боюсь, придется перенести весеннюю сессию — но мне разрешат, потому что причина уважительная…

— Все закончится за месяц, — заверил он. — В этом нет никаких сомнений. Вам не придется переносить сессию. Но подтянуть хвосты, конечно, надо… Скажите откровенно, Лиза, почему вы пришли в этот госпиталь? Да, вся страна в едином порыве, никто не остается равнодушным, к тому же прекрасная возможность закрепить полученные на лекциях знания. И все-таки, Лиза, в чем особая причина?

— Да просто разозлилась, — выдохнула девушка. — Такая боль, обида, желание хоть какой-то вклад внести… Брат Максим служил в Ленинградском округе, полгода оставалось до увольнения. Он письма писал, мама радовалась, что скоро вернется… И вот Максим вернулся… — У нее задрожали губы. — Даже раньше, чем положено, вернулся… Их еще в октябре на границу отправили — усиливать какую-то часть, хотя он в Гатчине служил… А после того как финны провокацию устроили — ну, у той деревни, не помню ее названия… В общем, их сразу в бой бросили, и мина под ногами взорвалась… Нет, он выжил, — поспешила добавить она, — но обе ноги ампутировали почти полностью, а через неделю перевезли в больницу по месту жительства, потому что полевые госпитали были переполнены… — Лиза как-то сжалась, в глазах заблестели слезы. — Он почти неделю был без сознания. Мама с папой убивались, чуть инфаркт не подхватили… Потом открыл глаза, молчит, ни с кем не разговаривает… Долго рядом с ним не посидишь, врачи гонят… Как же так? Почему? За что? — всхлипнула она. — Потом нам сообщили, что два его одноклассника погибли — один в нашем дворе жил, другой на соседней улице. А четвертому руку оторвало, и слух потерял, потому что снаряд в соседнем окопе взорвался… Во мне будто переключилось что-то, написала заявление, согласовала свое решение с руководством кафедры. Родители опять в истерику — но я же не на фронт собралась, людям помогать хочу, раненых лечить. В общем, все поняли, согласились… Господи, Никита, мы совсем забыли про время! — опомнилась Лиза. — Вы замерзнете, меня накажут, а еще ночью придется в общежитие возвращаться. Пойдемте, мне очень хорошо было с вами, но нужно уходить, правда. Мы еще когда-нибудь погуляем, вас ведь не завтра выписывают…

До выписки оставалось полторы недели. Рассчитывать на что-то более раннее не приходилось — лечащий врач сказал, как топором отрубил. И поменьше перекуров под лестницей и прогулок под луной — иначе все станет еще сложнее…

Бравая троица заявилась в госпиталь на следующий день. Санитарка сообщила, что внизу его дожидаются люди. В груди как-то екнуло — ну, что еще? Продолжение истории с капитаном Осиповым? Особые основания органам НКВД не нужны — события в армии годичной давности это наглядно показали. Впрочем, вряд ли. Органы НКВД не стали бы мяться в «предбаннике» — им даже халаты не нужны, чтобы пройти куда нужно…

Спустившись в фойе, Никита обнаружил своих бывших подчиненных — одетых по-зимнему, с вещмешками за плечами. Все трое дружелюбно улыбались, разглядывали командира с еле скрываемой иронией.

— Смирно! — шутливо скомандовал Карабаш. — Да ладно, мужики, вольно, разойдись, он же в пижаме…

Никита обнимался с ними, жал руки — чертовски рад был видеть! Рты разведчиков расплывались в улыбках, хотя сдали они, конечно, сильно. Не помогли обильные казенные харчи — глаза запавшие, кожа серая, осанка уже не та.

— Исцелились, парни?

— Так точно, товарищ старший лейтенант, — отчитался Латкин. — Полтора месяца на государственной койке — всю хворь как рукой сняло. В действующую армию направляемся. Вы с нами?

— Ага, штаны сейчас подтяну, — проворчал Никита. — Мне еще, как медному котелку… Не рановато вас выписали? Неважно выглядите, хотя и корчите тут из себя былинных богатырей.

— Руки еще побаливают, — сказал Иванченко, осторожно покрутив своими верхними конечностями, — больше всех досталось. Этим-то что? У Женьки осколок в ноге — он и на одной ноге допрыгает. У Семена голова — на что ему эта голова? Он и без нее прожить может.

— А есть я чем буду? — возразил Карабаш.

Разведчики засмеялись.

— Ладно, парни, рад за вас, — сказал Никита. — Дуйте на фронт, но особо там не геройствуйте — появлюсь через десять дней, к себе выпишу, надеюсь, начальство не станет возражать. Куда вас — уже известно?

— Едем в Охту, на сборный пункт 13-й армии, — пожал плечами Семен. — Она соседка нашей 7-й. Что дальше, посмотрим. А и верно, товарищ старший лейтенант, выписывайте нас к себе. Что нам эта 13-я, мы там никого не знаем. Подождем, пока вы тут отдохнете, повоюем еще. А сейчас бежать нам надо, товарищ старший лейтенант, на минутку заскочили, проведать, нас машина ждет.

— Ну, давайте, мужики, ни пуха ни пера…

И снова были обнимания, твердые рукопожатия, щемило в груди, когда он смотрел им вслед…

Противоречивые чувства бились в душе смертным боем. Быстрее покинуть эти осточертевшие стены, пропахшие карболкой и смертью. Но как же Лиза? Его тянуло к этой девушке, тянуло страшно, по-взрослому. Когда ее не было, душа металась, не находила покоя, а когда появлялась, он не мог оторвать от нее глаз — и плевать, что думают и говорят другие! «Не смотри так на меня, — шептала Лиза. — Ты смотришь, а люди потешаются. И у меня все из рук валится, потому что мне тоже на тебя смотреть хочется…»

Они опять гуляли по парку, Никита позволил себе приобнять девушку, когда оказались в безлюдном углу, и как бы «понарошку» поцеловать ее в щеку. Лиза не вырвалась, не убежала, только втянула голову в плечи, а потом до самого конца прогулки не могла выйти из задумчивости.

Дни летели, менялись даты на календаре. «А вдруг дождется? — все чаще посещала мысль. — Тебя не убьют, война закончится — она не может не закончиться, это же не мировая война 14-го года! Да это даже не война, а локальный конфликт! Еще эта чертова ревность!» Он лежал в кровати, угрюмо смотрел, как заигрывает с Лизой выздоравливающий майор бронетанковых войск Поляковский — рослый, осанистый, с блеском в глазах, от которого млеют все неопытные девушки. Лиза кокетливо улыбалась, отводила взгляд, зачем-то делала вид, что ей приятны эти ухаживания. Никита ненавидел майора Поляковского! Дылда бестолковая, как он в танк-то помещался? Погубил свой танковый батальон, нарвавшись на минное поле, да еще под артобстрел. Часть машин успела выйти, а «Т-28» Поляковского нарвался на мину. Полез же, кретин, во главе войска как Чапаев, в бурке, на белом коне! Получил контузию, компрессионные переломы, смещение позвоночника. Из танка башню с орудием практически вывернуло. А еще бахвалился, что до последнего вел огонь из пулемета, а потом умудрился задним ходом увести с поля боя поврежденный танк. Подумаешь, какая доблесть. Парней только жалко, что с ним в одном танке погибли…

Никита понимал, что это глупо, нельзя ревновать. Ревность — самое гадкое, что может возникнуть в отношениях двух человек. Но не мог вырваться из этого порочного круга. Что такое с ним происходит? Четыре дня до выписки, уедет на войну, а она тут останется, будет заигрывать с героями «а-ля майор Поляковский». Да сдалась она ему! Стоит пальцем щелкнуть — все красавицы Ленинграда сбегутся и в очередь встанут! Никита отвернулся к стене и пыхтел от злости, слыша, как воркуют эти «голубки». А когда надоело лежать на боку, Лизы в палате уже не было, а майор Поляковский, тоже чем-то недовольный, гнездился на своей кровати и кусал губы…