Восемь белых ночей

Тогда, в баре, я попытался излить душу и объяснить ей, чем мне нравится Ромер. Как я открыл его для себя в возрасте, когда почти ничего еще не знал ни о женщинах, ни о себе…
– Ты слишком далеко сидишь, мне не слышно, – оборвала она.
Тогда я придвинулся лицом к свече, осознав, что действительно раньше сидел от нее почти на расстоянии целого стола. Она не любит, если вы ускользаете. В какой-то момент я заметил, что стоит в разговоре с ней добавить в голос налет усталости или сделать вид, что во время короткой паузы вы на что-то отвлеклись, – и на лице у нее немедленно появляется обиженное выражение. Если не сосредоточиться, она накажет вас за невнимательность, сделав вид, что тоже ушла в свои мысли, а потом изобразив на лице скуку или подчеркнутый интерес к разговору за соседним столом. В эту игру она играла непревзойденно.
– Пожалуй, пора уже собираться домой, – сказала она, прежде чем предложить выпить по второй.
А потом:
– Закончи то, что говорил.
Так выглядела ее лесть. По моему мнению, в фильмах этих говорилось о мужчинах, которые любят без страсти – ведь в них никто не страдает.
– Мужчины у Ромера ловко рассуждают о любви, тем самым смиряя свои желания и страхи. Они погружаются в гиперанализ, как будто с помощью анализа можно прийти к чувству или он и есть разновидность чувства и даже лучше чувства. В конце они цепляются за мелочи, потому что от большого уже отказались…
– А ты сам испытывал это большое? – прервала меня она новой отсылкой к незаявленной теме нашего разговора.
Я подумал. Были времена, когда я готов был поклясться, что испытывал. Теперь, если честно, уверенность испарилась.
– Иногда мне кажется, что да. А ты? – спросил я, стараясь не вносить определенности.
– «Иногда мне кажется, что да». – Опять она меня передразнивала. Мне очень нравилось, как она это делает.
Мы оба рассмеялись – потому что передразнила она довольно удачно, потому что ответ мой действительно оказался поверхностным, да таким и задумывался, потому что, рассмеявшись, она намекнула на то, что и сама пытается уйти от вопроса, потому как, скорее всего, тоже никогда не испытывала этого большого и оба мы соврали, говоря, что оно нам ведомо, – потому что боялись, что иначе ответ покажется уж слишком холодным.
Последний звонок. Мы заказали по третьей порции. Пока ничего не испорчено безнадежно.
– Все-таки пообещай мне одну вещь, – сказала она после того, как я повторил, что рад нашей сегодняшней встрече.
Я посмотрел на нее и ничего не сказал – слегка сомневаясь, что понял правильно, пытаясь заранее изобразить удивление, при том что это «все-таки» звучало серьезным предупреждением: сейчас открою огонь.
Она чуть поколебалась. Потом передумала.
– Вряд ли необходимо произносить это вслух, – сказала она.
Знает, что я знаю.
– Почему? – поинтересовался я.
– Не знаю, вдруг это всё испортит.
Я взял паузу, ощущая, что предположение мое оказалось совершенно верным. Мне до того не приходило в голову, что между нами есть это «всё», которое можно испортить, если я откажусь дать ей испрошенное обещание. Я подумал, что между нами – набор несвязанных мелочей, а не Всё с большой буквы «В» – и оно уж всяко не такое всеобъемлющее!
– Всё? – переспросил я, придавая лицу несколько позабавленное выражение – как будто я подумывал ее передразнить, но не стал. Я знал, что кривлю душой и отчаянно пытаюсь придумать следующую реплику, может – чтобы отсрочить то, что я у нее выпытываю, желая при этом сохранить неопределенность. Однако и отрицать не хотелось тоже. – Всё, – повторил я, как будто наконец-то уловив смысл и решив удовлетворить ее просьбу. – Всего оно не испортит, – ответил я. Я попытался приглушить сознательную иронию, которой припудрил ее слова еще до того, как они сорвались с моих губ, – как будто ее тревожные мысли по поводу нас меня решительно не посещали и, если подумать, даже слегка изумили. Возможно, я пытался рассеять ее сомнения на свой счет, но не хотел отметать их полностью. Я решил укрыться в правде. – Кроме того, возможно, ты полностью неправа, – добавил я.
 
Короткое молчание.
– Не думаю.
В глазах – едва ли не извинение, извинение за невысказанное оскорбление, направленное против меня.
– Понял тебя, – сказал я. – А предупреждение о запрете на скорбь еще раньше принял к сведению, – заключил я.
Она стиснула мне руку, протянув свою через стол, а потом отдернула, не дав мне вернуть пожатие. Похоже, она испытала облегчение, наконец-то расставив все точки, тут же закурила, подняв со стола обрубок свечи и поднеся к самому лицу, и приготовилась наслаждаться третьим бокалом виски. Какое лицо в свете свечи, подумал я!
Я еще не видел ее лица при таком свете. Когда она курила – в этот момент она отворачивала от вас лицо, не отводя глаз, – в ее молчании начинало сквозить лукавое всеведение, которое я переносил с трудом.
Мы трижды чокнулись. Потом еще трижды. Потом – третья тройка, «для ровного счета, – сказала она, – тройная Троица».
– Повторяй за мной: «Эх, раз, еще раз, еще много-много раз…» – Русскую фразу она произнесла дважды, медленно, разбив на слова. Я вспомнил ее тост с Гансом. Кому ведомо, в чьих объятиях она ее выучила?
Тут я и бросил вскользь эту фразу про фильмы Ромера. Я произнес ее, чтобы заполнить молчание, но в результате разговор принял неожиданный оборот. Ее импульсивная трактовка, безжалостно-откровенная, лишь обнажила то, куда он соскальзывает. Не спим вместе – вот оно, непроговоренное условие. После него все скособочилось, сдулось. Я попытался спасти лицо.
– Надуманным мне кажется то, что у Ромера любовь иногда – всего лишь алиби, удобная метафора, а что до собственно любви, его персонажи, по сути, ей не доверяют и уж всяко в нее не верят, не чувствуют ее – включая и режиссера, и даже зрителей, хотя все мы старательно стучимся в двери любви, потому что за пределами любви непонятно, что нам с собой делать. За пределами любви – значит снаружи, на холоде.
Она немного подумала. Опять надо мной посмеется?
– Выходит, мы все снаружи, на холоде?
– Ну, в той или иной степени. При этом все стучимся в дверь.
– Даже если любовь – это алиби… метафора?
Все-таки смеется.
– Не знаю. Кто-то стучит в дверь. Кто-то – в стену. А некоторые лишь легонько постукивают по дверце, которая кажется им черным ходом, – хотя с другой стороны и не доносится никаких характерных звуков.
– А ты сейчас постукиваешь?
– Постукиваю ли я? Хороший вопрос. Не знаю, может, и да.
– И как там с характерными звуками?
– Пока не слышно, а слышно, что там залегли на дно.
– Это не легонькое постукивание. – Она смущенно рассмеялась.
Я в итоге рассмеялся тоже. На миг мне показалось, что мне бросили упрек за это «залегли на дно», направленное против нее. Я пытался придумать извинение, когда вдруг понял, что она просто стерла насмешкой реплику, которая мне казалась ловкой и тонкой.
– Окопы покинуты, земля выжжена, все – пустота, я тебе, кажется, уже говорила.
Что в ее взгляде – упрек? Или извинение? И почему она не отводит глаз?
Чтобы не покраснеть, я в итоге выдавил из себя:
– Вот я смотрю на тебя, Клара, и не знаю, стоит ли тебе сказать, что мне нравится разглядывать тебя, как вот сейчас, или лучше об этом промолчать, не сказать ни слова, свернуться в клубок в этом аскетическом молчании.
– Только ополоумевшая женщина не позволила бы тебе продолжить.
– Только вконец ополоумевший мужчина не попросил бы тебя его остановить.
– Это Ромер говорит или ты?
– Бог ведает. Я разглядываю тебя, и сердце колотится, а ты в ответ разглядываешь меня, и я думаю одно: окопы покинуты, земля выжжена, пусть остается пустота и – следите за знаками дорожного движения.
Она попыталась перебить меня движением руки. Я тут же осекся.