Луна над горой

Каждому знакомо ощущение, будто о чем-то забыл – но не можешь понять, о чем. То же случилось и с Сыма Цянем. Лишь потом, уже под домашним арестом, пришло озарение: в помрачении последнего месяца он и не вспомнил про главный труд своей жизни – составлении полной истории Поднебесной, но подспудно именно преданность делу удерживала его на этом свете.
В ушах у него до сих пор звучали слова отца, которые тот произнес на смертном одре, со слезами на глазах сжимая руку сына в своей. Но Сыма Цяня удерживал не столько долг перед отцом, сколько сама работа – труд историка. Не потому, что она была занимательна; не потому, что он был страстно ей увлечен – не об удовольствии думал он сейчас. Сыма Цянь понимал, что записывать историю – его предназначение; это не было самонадеянностью – да, прежде был он уверен в себе, но случившееся со всей очевидностью показало ему его ничтожность: он так стремился к идеалу, а в итоге оказался червем, растоптанным коровой на обочине дороги.
Но, хоть его личность и была растоптана, в важности своей работы Сыма Цянь не усомнился ни на секунду, и потому теперь, утратив и положение, и веру в себя, в самом униженном состоянии готов был ее продолжать – даже если она не подарит ему радости. Порой такая связь по воле судьбы возникает между людьми, не давая им расстаться, как бы те ни страдали. Вот и он не мог себя убить – не из чувства долга, а из-за того, что был связан с работой почти физическими узами.
Бездумные, животные страдания, которые он испытывал сразу после оскопления, сменились более осознанными, человеческими. Увы, понимая, что покончить с собой не может, он не менее отчетливо понимал, что иного способа облегчить свои муки у него нет. Главный придворный историк Сыма Цянь, сильный и уверенный в себе, умер весной третьего года Тяньхань – а тот Сыма Цянь, что продолжил его работу, был только инструментом, лишенным души и сознания. Так он пытался думать о себе сам. История, без сомнения, должна быть написана. Чтобы продолжать работу, нужно жить, как бы тяжело это ни давалось. А чтобы жить, нужно поверить, что он уже мертв.
По истечении пятого лунного месяца Сыма Цянь снова взялся за кисть. Он не испытывал ни радости, ни волнения – только стремление довести свой труд до конца. Он работал над рукописью подобно тому, как изможденный путник, едва передвигающий натруженные, сбитые ноги, тащится по дороге к месту назначения.
Должность главного придворного историка он утратил, но император У-ди – возможно, отчасти раскаиваясь в содеянном, – через некоторое время назначил его хранителем архивов; впрочем, ранги и титулы потеряли для Сыма Цяня всякое значение. Прежде заядлый спорщик, он теперь почти не раскрывал рта, не улыбался и не выказывал злости. Подавленным, однако, он не выглядел. Скорее – так говорили люди – в безмолвной фигуре появилось нечто зловещее, словно в него вселился демон. Он продолжал работать – порой ночами напролет; и родственникам казалось, будто он торопится поскорее завершить свой труд и, освободившись от бремени, покинуть этот мир.
Проведя около года в неустанных трудах, Сыма Цянь наконец обнаружил: не видя более радости в жизни, он еще способен находить ее в созидании. Впрочем, он по-прежнему безмолвствовал, а его суровый облик ничуть не смягчился. Когда в рукописи нужно было написать слова «евнух» или «оскопить», у него вырывался тяжелый вздох. Случалось, воспоминания о пережитом унижении настигали его, пока он работал у себя в кабинете или лежал ночью в постели – и все тело пронзала боль, будто от прикосновения раскаленного железа; невольно вскрикнув, он подскакивал и принимался, стеная, бродить по комнате, пока в конце концов не стискивал зубы и не заставлял себя успокоиться.
3
Потеряв сознание посреди боя, Ли Лин очнулся в шатре шаньюя, освещенном жировыми лампами и обогреваемом горящими в очаге кизяками. Он мгновенно понял, в каком положении находится. Можно было перерезать себе горло и так избегнуть позорного плена – либо выказать покорность, ожидая, когда представится шанс бежать, и тогда прихватить с собой добычу, которая искупит поражение. Ли Лин выбрал второе.
 
Шаньюй Цзюйдихоу собственноручно освободил его от пут и был с ним весьма любезен. Младший брат предыдущего правителя Сюйлихоу, он был крепким, коренастым мужчиной средних лет, с глазами навыкате и рыжей бородой. Как и несколько поколений его предшественников, он воевал с империей Хань – но теперь, встретившись с Ли Лином, открыто признал, что никогда еще не сталкивался с таким сильным противником, и принялся хвалить его боевые навыки, сравнивая с дедом, Ли Гуаном. Имя «крылатого военачальника», который мог голыми руками убить тигра и выстрелом из лука вогнать стрелу в камень, до сих помнили даже варвары. Ли Лина, храбреца и потомка легендарного героя, ждал радушный прием. Хунну питали почтение к силе: по здешним обычаям самые лакомые куски во время трапезы доставались лучшим воинам; пожилые и слабые довольствовались тем, что осталось. Никто не подумал бы унижать в плену сильного противника. Ли Лин как военачальник получил собственную юрту и несколько десятков прислужников, а обходились с ним так, словно он был почетным гостем.
Для него началась новая, странная жизнь: домом ему стала застеленная кошмой юрта, пищей – баранина, питьем – овечье и коровье молоко да кумыс. Носил он варварскую одежду, сшитую из шкур – волчьих, овечьих, медвежьих.
Все существование хунну составляли скотоводство, охота и набеги. Но даже по этим бескрайним равнинам проходили границы – обычно вдоль рек, озер или гор; помимо самого шаньюя, землями владели князья и вельможи хунну – начиная с левого туци-вана, как именовался наследник престола. Кочевка скотоводов ограничивалась пределами каждого владения. Ни городов, ни полей здесь не было. Деревни же, если таковые имелись, перемещались каждый сезон в поисках воды и свежей травы.
Ли Лину земли не полагалось. Вместе с другими военачальниками хунну, подчинявшимися непосредственно шаньюю, он следовал за его ставкой. Ли Лин мечтал, если представится шанс, добыть голову правителя – но такой шанс был маловероятен. И даже если бы ему удалось убить Цзюйдихоу – для того, чтобы с его головой ускользнуть из лагеря, потребовалось бы чудо. Если же он убьет шаньюя и попадется, то погибнет, а хунну, не желая для себя позора, скроют его деяние, и весть никогда не достигнет ханьской столицы. Тем не менее он продолжал надеться – сам не зная, на что.
Кроме него в лагере имелось еще несколько ханьцев – таких же пленников. Один из них, по имени Вэй Люй, не был воином, но тем не менее пользовался благосклонностью шаньюя и даже получил от него титул динлин-вана – князя динлинов [48]. Сын кочевника, он родился и вырос в столице Хань. Вэй Люй служил императору У-ди, но, будучи дружен с главным придворным музыкантом Ли Яньнянем, испугался, когда тот попал в немилость, и бежал к варварам. Видно, благодаря происхождению, он легко привык к здешней жизни. Вэй Люй был человеком весьма неглупым, так что шаньюй неизменно приглашал его на военные советы, посвящая во все замыслы и сомнения.
Ли Лин почти не разговаривал ни с Вэй Люем, ни с прочими ханьцами в лагере: ни в ком он не ожидал найти сочувствия своим планам. Надо думать, и остальные ощущали себя стесненно в обществе друг друга и потому не слишком сближались.
Однажды шаньюй призвал к себе Ли Лина, чтобы посоветоваться с ним о военных делах. Тот с готовностью высказал свое мнение: речь шла о сражении с дунху, соседним варварским племенем. В следующий раз шаньюй спросил уже о том, как противодействовать армии Хань. Ли Лин промолчал, но на лице у него ясно отразилась досада. Шаньюй не настаивал. Прошло еще какое-то время, и Цзюйдихоу напрямую предложил ему возглавить отряд, который собирался вторгнуться в ханьские уезды Дай и Шан. На этот раз Ли Лин наотрез отказался: он никогда не будет воевать против Хань. Больше шаньюй ни о чем подобном не заговаривал, но его обращение с Ли Лином не изменилось. Похоже, никакой тайной цели за его любезностью не скрывалось: шаньюй относился к пленнику с уважением, считая, что тот его заслуживает. В глазах Ли Лина предводитель варваров поступал как подобает мужчине.