Окно выходит в белые деревья...
Часть 39 из 70 Информация о книге
3«Russischer Иванgrossischer болван…» —ворчалу петровских ботфортзабрызганный грязью Лефорт..А царь на него покосился,да так,что взглядом сломал,как в ладони пятак,ведяи фортецийи девок осмотр:«Я тоже Иван,хотя я и Петр».Душа у Лефорта была чуть жива,и страхна манжетах затряс кружева.Такого царяи словечком не тронь:казнит —не получишь и гроб с него!Ивана особого тень за Петром —Грозного.И даже в Меншикове Алексашкеивано-грозненские замашки.Того и гляди —сотрет в порошок,хотя и хапают не по ранжируладонис таким неотмытым жиром,что хочется свистнуть:«И мне пирожок!»Лефорт раздавленно плюхнулся в розвальни,и дергалсясудорожнокадык,как будто посох Ивана Грозногоему остриемвоткнулся под дых…И не спалось Лефорту ночьюв санях,влачившихся трусцой.На дыбе страха позвоночникхрустел знакомою хрустцой.Снег пополам с прокисшей грязьюлежал трясиной на Руси.И так Лефорт подумал:«РазвеРоссию вырвать из грязи?Все эти потные попыткитолкать Россию,навалясь,возможны только через пытки,а пытки —это снова грязь.Где я?В страшнейшей из кунсткамер,где слизь кровавая оков,где плоть кричащими кускамисвисает скорченно с крюков.Не терпит царь самосожженцевне меньше подлого ворья,но Анна чувствует по-женскисамосожженчество царя.Он в казнях выявил ученость,но и в самом его лицевдруг проступает обреченность,как в недорубленном стрельце…»Лефорт вздохнул:«Конечно, Питерталан,а все-таки тиран.Европой царь недовоспитани, как признался сам, —Иван».Лефорт прикрыл медвежьей полстьюутрехтский бархат панталон,но и под полстью страх расползся,как холод тот, что потаен.Припомнил вновь Лефорт,отпрянувот роковых видений плах,некоронованных Иванов,в него вселявших тоже страх.Себя во дни Петра месила,уже мерцая в мятежах,холопьязреющая силана императорских дрожжах.Все землекопы,рудознатцы,сменив мотыги на кирки,порой глядели грозновато —не как иваны-дураки.Почти не люди —лишь подобья,но если все-таки холоптак мрачно смотрит исподлобья —поди узнай, что прячет лоб.Лефорта мысль ожгла на яме,одной из русских вечных ям:«Киркой,дарованной царями,могилу выроют царям!»И с мыслью мертвенно-морозной,не умещавшейся в рапорт:«Любой Иван в России —грозный…» —не мог уснуть всю ночь Лефорт.4Иваны грозные,что голодны и рваны,вы были подлинно —великие Иваны.Дороже посоха с железным наконечникомдля вас был стебель полевой с живым кузнечиком.Народ неграмотный,ты жил необнародованно,но ты родил под треск лучинИвана Федорова.Первопечатник,шрифт в раздумье гладя ветошью,он был Иваном грозным,сам того не ведавшим.Ведь слово русское,особенно печатное,способно громом прогреметь,сам Кремль пошатывая.Но, может быть,еще при складываньи нацииписал народберестяные прокламации…Когда народ восстал,империя низложена.Сменить народ — нельзя,правительство — возможно.Иваны русские сильны,когда не розные,когда поймут,что в самом деле грозные.5Иваново-Иваново,слезы разливаново,такое гореваново,такое тоскованово.Иваново-рваново,Иваново-пьяново,сплошное надуваново,сплошное убиваново…Была такая присказка,а может, не была,но, как на ситце искорка,пожар собой звала.Не гудок-горланвзвыл,буянствуя, —взвылв ИвановеИванво всю ивановскую!У царевого орладве башки отдельные.У Ивана лишь одна,да и та —похмельная.Но угрожаетвновьголытьбаи бунтрожаетв канавах лба.Крепостной —рабочий тот,в ком нутро звериное,у кого на лбу растетслепота куриная.Тот, кто понял, поднатужась,и башкою,и спинойто, что жизнь такая —ужас, —тот уже не крепостной.Что такое русский ситец?Он —грустебушка-любовьпо утрате красных,синих,бело-розовых лугов.Дым —природе по лицу.Фабрики подсунули,но цветочную пыльцус дымных думне сдунули.Все, что хитрыми станкамиотнятоу мужика,распускается на тканивлажнымлепетомцветка.Ах, ивановские ситцы,вы,краями шевеля,колосисты,голосисты,словно русские поля.Ситец — поля подаянье,весь обрызганный росой.Ситец — это покаяньеперед преданной красой.И ходили,строя глазки,во ивановском ситцу —он и к Пасхе,он и к пляске,он и к ласке,и к венцу.Ах, ивановские ситцы,вы — из радуг,вы — из роз.Никогда вамне сноситься,а рабочих —на износ.Снуютутки.Гнинад нимиспину!Тки,тки,тки,ткисебепаутину!Как в империи во ситцевойхорошо ль тебе висится,самоубийца, на суку, —ситцупредпочелпеньку?Оскользнулсястарый ткачна каком-то камешке.Аль виною спотыкач,что ты спотыкаешься?Ткач лежит,не ждет врача,кровь губами выпихнул.Спотыкач —вся жизнь ткача,а не просто выпивка.Сколотили гроб ткачу,сани взяли в складчину.Счастлив мертвый:«Хоть на кладбищегосподином я качу».Летом выбились,шепча,над могилойтравы,а и на мертвого ткачаначисляют штрафы.Грех не думать,а подуматьстрашно,Бог не приведи.Речка Уводь,речка Уводь,от печалей уведи!Ревутгудки,что-то, видно, зная.Тки,тки,тки,ткисам себе знамя!«Как у мово миленочкане с кралей городской —свидание с маевочкойнад Талкою-рекой.Рабочий праздник празднуя,миленка провожу.Сниму косынку красную,к березе привяжу.Пока сыночек-сыночкана свет не урожден,побольше ты,косыночка,нам нарожай знамен!»Хочу я на маевку,маевку,маевку,за пазуху листовкузапрятать, как птенца,завидевши винтовку, сдуть божию коровкус ладони заскорузлой —подальше от свинца.Хочу на речку Талку,на Талку,на Талку,пускай потом придется —зажатому вражьем,попасть в такую свалку,где смерть ведет считалкуто пулей, то нагайкой,то шкворнем, то ножом.Я так хочу на стачку,на стачку,на стачку,в могучую раскачкурабочих плеч и спин,и там начать подначку:«Доносчика на тачку!» —пущай из ситца жвачкужует он, сукин сын.Митинг,митинг,неси меня, неси!Насквозь продинамитенрабочий на Руси.Но когда взорветсяэтот динамит?Как он отзовется?Кого он разгромит?До которой датывидишь ты вперед,девятьсот пятый,распятыйгод?Федор Афанасьев,по кличке «Отец»,шапку бросил наземь,будто не жилец:«Я родился во селепо прозванью Язвищи.Набродился по земле.Видел язвы,грязь еще.Лишь тому сейчас неясно,у кого бельмастый глаз,где заглавнейшая язва,от которой — столько язв.Я умру,и ты умрешь.Будет в поле та же рожь,а у власти,что же,те же будут рожи?»Встал Андрюша Бубновдевятнадцати годков.Голос егобудтосоткан из гудков:«Есть на Руси сластены,но есть еще властеныи любят —просто страсть! —сласть хитрозадых —власть».И может, Паша Постышеввпервые крикнул это,сам вздрогнувший,но поздно уж:«Вся власть Советам!»А Сарментова Матренатак и врезала ядрено,аж летели с блузки пуговки,аж в распыл —вороны-пуганки:«Ты ручищей не карябаймои ткацкие мослы.Обзывают меня бабой,а я женщина,козлы!Рукосуи водку дуют,продают народ спьяна.Словно бабу, Русь мордуют,а ведь женщина она!»Авенир Ноздрин был гравер,а еще стихи творил.Он листок в руке расправил,и листок заговорил.Стих,дышавший так неровно,в рифмы не был приодет,но «свобода»и «народа» —лучше рифмы в мире нет!«В председатели Советакого выберем,народ?А давайте-ка поэта —он, хотя и пьет,не врет».Так народ,ладонью стукнув,порешил с далеких лет:«На Руси поэт —заступник.Не заступник —не поэт».Жаль, что не был сразу сослан ты,пролетарский наш пиит —ведь тебятвоя же собственнаявласть советская сгноит.Слава,что такое слава?Это горький,тяжкий мед.Славен тот,кто бросил словов обессловленный народ!Ситец, ситец —в цветочках такая невинность!Ситец дышит,как будто поют соловьи.А на чемэтот ситец с цветочками вырос?На рабочей крови,на рабочей крови…Ситец, ситец,ты чудо — а может быть, ужас?Старый ткачне поднимется из-под травы,но империи падают,поскользнувшисьна рабочей крови,на рабочей крови…