Абсолют в моём сердце

Мать не реагирует на мой резкий выпад, спокойно подходит к кровати, садится рядом и кладёт свою тёплую ладонь на мою голову. Потихоньку начинает поглаживать, точно так же, как делала это в далёком детстве, и, несмотря на возраст и перемены, я реагирую так же, как и тогда: расслабляюсь, тугой ком в горле становится мягче, позволяя мне дышать свободнее.

— Всё у тебя есть, доченька, и гордость, и ум, и красота. А благоразумие — дело наживное. Просто ты слишком сильно влюбилась, а когда любишь, разумность уже не кажется такой важной. Я тебя очень люблю, и Алекс тоже любит, мне только Эштона жалко. Он больше всех пострадал в этой ситуации, а его же и виноватым выставляют!

А может, он действительно виноват? Ключевой вопрос тогда: а мог ли он контролировать себя там, в лесу, ночью, когда ел меня своими жадными губами, или и в самом деле был в полусне, потерял ощущение реальности? Ведь именно после того случая и сорвало мою уже почти спокойную голову! И потом ещё та ночь, когда мне снился мой первый и последний эротический сон, и я не очень уверена в том, что всё это приснилось…





Глава 28. Ненависть и боль




Не влюбляйтесь в сильных, не влюбляйтесь в страстных, не влюбляйтесь в мстительных.

Новый год начался новыми проектами и почти ежедневной практикой в отделении детской онкологии. Я не делаю здесь ничего военного, мои обязанности ничтожны в сравнении с теми представлениями, которые сложились о профессии ранее. Я раздаю ежедневные лекарства, делаю инъекции, записываю в журнал изменения в состоянии маленьких пациентов.

Тяжело. Не физически, нет! Морально. Но я знала, на что шла. И желание доказать всем и отцу самому первому, что способна на большее, чем он думает, никуда не исчезло, оно покрылось слоем стальной глазури.

Я изобрела собственный способ защиты — улыбки. Почти сразу заметила, что улыбаясь, быстрее и легче гашу слёзы. Дети меня любят, дети меня ждут, дети слушают и верят моим обещаниям. Но я никогда не обещаю им того, чего не смогу выполнить, поэтому, устанавливая капельную систему, улыбаюсь всем ртом и напеваю песенку про маленького паучка, упавшего в водосточную трубу, потому что семилетняя Кэти каждый раз спрашивает, точно ли вылечит её это противное лекарство, от которого её тошнит и болит живот.

Тот день, а это был трудный понедельник, сразу начался на пределе моих возможностей: Рони, корейский мальчик с диагнозом, не оставляющим ему слишком много времени, прыгал как ошпаренный по кроватям, не потому что играл в пиратов, а потому, что его обезболивающее уже не помогает. Он просил меня пообещать, что боль скоро прекратится… И я почти сдалась. Почти набрала номер отца, чтобы сказать, что он был прав…

Я в тамбуре нашего отделения, не тесном, но и недостаточно просторном, чтобы назвать холлом. В этом месте нет окон, но есть цветные витражи — узкие полосы мозаики раскрашенного яркими красками стекла. Иногда, когда мне совсем плохо, я прихожу сюда в компании мерзкого кофе из автомата и представляю себя сидящей на широкой длинной скамье в затерянной католической церкви какой-нибудь итальянской деревушки. Большая часть практикантов с моего курса — уже курят, нервы сдают почти у всех, и каждый находит свой собственный способ обуздать эмоции. Мой оказался уникальным, поэтому чаще всего я медитирую в этом тамбуре в полнейшем одиночестве, и это помогает полностью отключиться от реальности, перенести себя в мечты, где никто не болен, не страдает от боли, страха, отчаяния.

В тот момент, когда мои глаза осознают стоящего напротив Эштона, одетого к тому же не в дорогой костюм, каким я привыкла его видеть в последние наши встречи, а в джинсы и батник, я всерьёз задаюсь вопросом, всё ли в порядке с моей психикой? Эштон словно вернулся из прошлого: на его голове бейсбольная кепка ярко-красного оттенка и капюшон серого батника поверх неё — двойная защита, двойная броня, почти полностью скрывающая его лицо.

Он медленно приближается и останавливается в полу сантиметре от меня, не касается ни в каком месте, но будто давит, прессует моё тело своим. Поднимает руки, упирается ими в стену по обеим сторонам моей головы и дышит: громко, судорожно, рвано… Дышит так, словно говорит… словно угрожает, пугает смертью, обещает много боли и обид, клянётся уничтожить…

Lana Del Rey — Heroin!!!!!!!!!!!

Мне кажется, я слышу, как бьётся его сердце… Глухие удары… Не медленные… Не быстрые… Уверенные…

Я смотрю на его опущенные веки, ресницы, губы… Они приоткрыты, и я ощущаю тепло и влагу дыхания, знаю уже наверняка — в его крови нет алкоголя, нет наркотических веществ, только трезвое, ясное сознание, осмысленные решения… Осознанные поступки… Движения, продиктованные разумной волей…

Моя кожа впитывает тепло — каждый выдох, каждый приближающийся его выдох…

Касание… Лишь один слабый контакт двух чуждых друг другу планет, и в сознании наших миров уже запущены необратимые изменения… Головокружение… В крови жар, в крови желание…

На моей коже его кожа, на моей щеке его губы, на моих губах… его губы… Мне больно и сладко… Мне страшно и … не страшно…

Меня больше нет: то, что мгновения назад было мной, расплавилось в бесформенный, медленно текущий поток желаний, главное из которых — унять застарелую боль, ту, что втайне от всех и даже меня самой навечно поселилась в самой глубине моего сердца. Только он, только его губы, кожа, запах, сетка вен на руках под моими пальцами, шёлк волос, приятная и возбуждающая щетина, нежность кожи на его шее, ладонях, пальцах, его дыхание, его сердцебиение способны спасти меня…

Влажный, горячий язык ласкает меня, пробирается внутрь, встречается с моим, чтобы успеть коснуться прежде, чем обрывки дыхания убьют нас обоих…

Эштон не Эштон… Это снова не он… Я не знаю, никогда не встречалась с этим жадным, дрожащим желанием мужчиной… Он не в состоянии даже дышать: его тело борется за жизнь, заставляя лёгкие делать судорожные, обрывочные вдохи… Сердце ускоренно гонит по венам кровь, разнося по телу жар его возбуждения…

Его руки — не его руки, пальцы больно вдавливаются в затылок, прижимая мой рот к его рту… Я не отвечаю, я плыву, но ему, похоже, всё равно — он поглощает мои нерастраченные поцелуи, он неудержим в желании не считая отдавать свои… Мы сталкиваемся зубами, но это не та неловкость, которая способна остановить его, и даже она распаляет сильнее, вдавливая всем телом в меня…

Ладонь на моём крестце прижимает мои бёдра к его бёдрам, но волшебство не в этом, вся магия в её тепле, ручьями и реками растекающемся по моему невинному телу… Телу грёбаной девственницы!

Я не ханжа и не гуттаперчевая героиня романа, я взрослая, живая женщина из плоти и крови и не вижу пошлости в том, что в эту секунду ощущает моё, прижатое к его паху, бедро…

Я хочу его так сильно, как не хотела ещё никогда, и только в это мгновение понимаю, что, в сущности, до этого момента понятия не имела о том, что такое желание, что такое физическое влечение.

Но это понимание оказывается слабее моей уязвлённой гордости, моего самолюбия, моей чести, в конце концов.

Отталкиваю его. Он не поддаётся и не останавливается. Упираю ладони в его грудь и снова толкаю, на этот раз, приложив все свои силы. И он поддаётся — его рот со стоном отрывается от моего, тяжело и часто втягивая воздух, но ему, похоже, всё ещё слишком сильно нужен контакт, и его лоб прижимается к моему… Я знаю, это немая просьба не отталкивать, не отказываться от него в этот момент, когда он уязвим. Я принимаю его условия, но не потому, что не в силах сказать себе «нет», проблема в том, что я всего лишь женщина — слабое, любящее существо, не способное адекватно противостоять физически, не желающее причинять боль в те моменты, когда её можно избежать.

Он переводит дыхание, набирается сил, хватка ослабевает, мой лоб уже не испытывает боли от давления, облегчение сменяется неисчерпаемой болью утраты — контакт разорван, руки вырваны из моего мира… Последними расстаются наши бёдра — наиважнейшие энергетические точки, центры сексуального влечения. Они — последние, потому что именно в них меньше всего духовного, меньше чувств, но максимум желаний…

— Я так и думал, что на самом деле ты — просто шлюха!

Его взгляд снова холоден и непроницаем, губы изогнуты в злорадной усмешке, он издевается, не гнушаясь моей открытостью, уязвимостью, всем тем, что сотворили со мной его руки и его губы…

Сколько ещё унижения мне нужно пройти, чтобы излечиться от больного чувства к нему? Как сильно он должен обидеть? Как больно ударить? Сколько разрушающих слов сказать?

Помнится, этот человек разбил нос парню, назвавшему даже не его девушку этим же самым словом, а теперь он сам, его рот и его язык посмели произнести его в мой адрес… Он бросил этим оскорблением в меня — в человека, девушку, упорно хранящую свою невинность для НЕГО…

Слёзы… Слёзы — это слабость, обложка моей поверженной личности, проигравшей самое главное в жизни сражение — любовь желанного мужчины.

Он видит их, и в этом моя боль и мой проигрыш. Эштон смеётся… Нет, не смеётся — ухахатывается! А в красивых карих глазах ненависть… И боль!.. Ненависть и боль…


И мне так плохо, что уже всё равно, остались ли ошмётки достоинства:

— Зачем ты так, Эштон?

Это не смех, это ядовитый хохот зверя…

— Потому что ты — дура! Круглая, тупая дура! Когда же до тебя дойдёт, наконец, что никогда, ни единой секунды ни ты сама, ни даже твоё тело не были мне нужны?! Я презираю тебя, понимаешь? Мне тошно видеть твои взгляды, слышать твои вздохи, улавливать любой звук твоего мерзкого голоса! Прекрати уже это! Перестань маячить перед моими глазами со своей постылой, прыщавой любовью!

Вот это слово «прыщавой»! Одно единственное, маленькое, сказанное невпопад слово, обрушивает на меня мою непознанную доселе мощь — теперь уже истерический хохот опрокидывает мою голову. Я не могу успокоиться, потому что умом уловила подвох:

— В следующий раз, когда будешь упражняться в ядопускании, продумывай свои монологи заранее, чтобы не выглядеть смешным — у меня нет, и никогда не было, прыщей, Эштон. На моём лице и теле идеально чистая кожа, а внутри — такая же чистая душа. Чего не скажешь о твоей! Уж если где и есть грязь и инфекция — так это в твоём мозгу!

Он не был готов услышать подобное от меня, его черты разглаживаются, злоба и презрение готовы уступить место чему-то другому, но я не узнаю чему, потому что уже выхожу в бокс с раздвижными дверями — на этот раз сил хватило уйти первой.





Глава 29. Амбр




В моей голове слишком много мыслей, вопросы плавят мозг, не находя своих ответов. Банальная гниль внутри успевшего показаться хорошим человека — не есть решение моей задачи. Слишком просто. Слишком поверхностно. Теперь Софье уже достаточно лет и накопленного опыта, чтобы понять, что в её уравнении несколько неизвестных.

Больше месяца ушло на то, чтобы переварить, переосмыслить последний эпизод нашего «общения». В сухом остатке получилось следующее: не может человеческое существо беспочвенно ТАК ненавидеть; у всякой ненависти есть причина. Не может ненавидящий мужчина ТАК целовать ненавистную женщину, ведь поцелуй — самая интимная вещь на свете, это откровение, признание, лишённое фальши. Иногда в поцелуе больше смысла и правды, чем в любых сказанных словах. И наш последний поцелуй не даёт мне покоя, потому что вносит безобразный беспорядок в стройность моих, сделанных ранее, выводов.

Мне нужны ответы. Мне нужны знания.

God Knows I Tried — Lana Del Rey

— Пап, у меня проблема с квартирой вышла, негде остановиться на ночь, можешь дать адрес матери Эштона? Я сейчас на Монмартре, она ведь здесь живёт?

— Это плохая идея, Сонь. Езжай в любую гостиницу, с квартирой я что-нибудь решу завтра же!

Именно такой ответ я и ожидала.

— Хочу увидеть место, где он вырос, узнать его мать.

— Зачем?

— Чтобы найти ответы на свои вопросы.

— Соня… Дочь, у тебя ведь уже есть её адрес, верно?

— Да. Я просто… решила, что ты должен знать об этом. Именно ты.

— Почему не мама?

— Потому что она была твоей женщиной, а не маминой. И мама никогда не смогла бы понять, она бы остановила меня, нашла бы нужные кнопки и надавила.

— Соня, Амбр никогда не была моей женщиной! Одна ночь — всё, что у нас было… — его голос едва слышно.

— Только одна?

— Одной было достаточно, чтобы понять!

— Понять что?

— Что я не способен отказаться от большего.

— Большего?

— От твоей матери и своего, хоть и призрачного, но будущего с ней. У этой женщины есть все основания ненавидеть меня, Соня, но для твоей матери она может быть опасна. А ты её дочь!

— Хочешь найти мои кнопки?

— Нет. Всего лишь пытаюсь уберечь! Обиженная женщина способна на многое, Соняш. Мы все уже имели шанс это понять. А я сильно виноват перед ней!

— Ничего она не сделает, ты сгущаешь краски!

— Возможно, не сделает прямо, но косвенно… Соня, ты слишком много значишь для меня, и это становится проблемой в последнее время! Не заставляй меня делать выбор между тобой и Эштоном, мне так же нелегко сблизиться с ним, поверь, моя ситуация намного серьёзнее!

— О чём ты?