Абсолют в моём сердце

— О том, что этот выбор всегда будет в твою пользу. Понимаешь, что это значит?

Я молчу.

— Знаю, что понимаешь… Просто поезжай в гостиницу!

— Хорошо, пап.

— Соняш, я очень люблю тебя! Знай это!

— Я знаю…

Кладу трубку, Алекс никогда не завершает звонок первым — плохой тон, если собеседник — дама. Но в кругу его дам только два человека — я и мама.

Еду в дорогой отель, оплачиваю дебетовкой, потому что знаю: он прямо сейчас следит за моими счетами в своём планшете. Контролирует, всё ли со мной в порядке, и можно ли доверять выбранному месту. В номер заказываю ужин и несколько книг, выжидаю ещё полчаса и дозаказываю набор пирожных плюс любимый чай — для правдоподобности.

Почти сразу сообщение: «умница!». Багаж оставляю в номере, в дорожную сумку перекладываю самое необходимое, в такси расплачиваюсь наличными.

Дверь открывает пожилая женщина. Смотрит некоторое время, внимательно разглядывая моё лицо, одежду, но останавливает свой взгляд на сумке.

— Здравствуйте… — едва выдавливаю, всю мою решимость как ветром сдуло.

Несмотря на почти полную темень на площадке и в коридоре квартиры, мне кажется, женщина слишком тщательно изучает меня, чересчур подозрительно молчит, обдумывая увиденное.

— Здравствуй, — отвечает спокойно. — У тебя почти нет акцента, — добавляет без единой эмоции.

— С детства много занималась… — зачем-то отвечаю, и не подозревая, какие мысли может вызвать моя необдуманная поспешность в выдаче информации.

Амбр отходит в сторону, приглашая меня, тем самым, войти, и только в этот момент до меня доходит, что я не представилась!

— Ты ведь Софи, дочь Леры?

Чёрт! Она не только знает, кто я, но и помнит имя моей матери!

— Да, странно, что Вы знаете… — я наивнее, чем предполагала.

— У Эштона много фотографий…

И вот тут меня бросает в жар.

— У Эштона?

— Да, он вырезал статьи из журналов… Но я бы и без них тебя узнала: ты очень похожа на свою мать! Только волосы другие… А вот глаза — такие же точно! Небесно синий… лазурный… необычно глубокий оттенок… как омут…

Если бы не её рост, а Амбр ниже меня примерно на целую голову, худощавое телосложение и едва слышимый голос, я бы стала бояться её прямо с этого же момента.

— Проходи на кухню, сейчас чай заварю.

Квартира тесная, на кухне одновременно пять человек не поместятся, столовой нет.

Тусклый свет кухонного абажура позволяет мне разглядеть её лучше: Амбр — маленькая, буквально миниатюрная женщина с внушительным бюстом на фоне практически осиной талии. На ней надеты тёмные джинсы и чёрная водолазка, купленные давно и отчаянно вышедшие из моды. Волосы… Они длинные, тёмные и практически полностью поседевшие. Амбр совсем не старуха, она скорее того же возраста, что и моя мать, но вот выглядит настолько неухоженно и запущенно… Невольно перед глазами возникла мама: холёная, всегда дорого и со вкусом одетая, сияющая аккуратными бриллиантами в ушах и на шее… У моей матери нет такого количества морщин, как у Амбр, и каждый новый седой волос у неё на счету, потому что их всего с десяток… Моя мать занимается йогой и фитнесом, чтобы сбросить лишний вес и «наметить талию», как сама она выражается, а Амбр выглядит так, будто давно и безнадёжно голодает.

Но при всём этом мать Эштона завораживает своими глазами — они просто огромны, светло-карего цвета… Цвета полудрагоценного камня, ведь Амбр — это янтарь!

У неё тонкие, изящные черты лица, миниатюрный нос, но потрясающие губы — яркие и полные, не чета моим… Амбр красива… Даже несмотря на возраст, усталость и явную финансовую нужду, мать Эштона НАМНОГО красивее моей матери… Неудивительно, что Алекс в молодости не смог не заметить её… И тут в памяти всплыли его слова: «только одна ночь, не смог отказаться от большего…»

Чего, большего? Что? Что есть в моей матери такого, чего нет в Амбр и нет во мне?

— Можно, я останусь у Вас? Не хочу ночью вызывать такси, искать гостиницу…

Амбр удивлена моей просьбе.

— У нас только две спальни, моя и Эштона…

— Я могу прилечь на софе в гостиной! — смело предлагаю.

Внезапно на лице Амбр появляется улыбка:

— Я поменяю белье в комнате Эштона, хотя после его отъезда уже меняла… просто постелю свежее.

— Не стоит беспокоиться! Я не привередливая, да и не хочется доставлять Вам неудобства!

Она словно не слышит меня:


— Кровать у него почти новая, и полгода не поспал на ней. До этого подростковая была, так сломалась под ним, — смеётся. — Малышом был, никогда не думала, что таким вымахает!

— Да, — тяну задумчиво, — Эштон выше Алекса…

Услышав болезненное для себя имя, Амбр мгновенно сникла, даже как будто побледнела:

— Он почти не изменился, всё такой же, только немного седых волос на висках появилось… Говорят, мужчина седеет раньше, если рядом с ним любимая женщина.

— Разве? Почему?

— Живёт на пределе возможностей…, стремится угождать, соответствовать, не разочаровывать.

— Интересная мысль. Алекс считает иначе.

— Как?

— Что жизнь пустая и бессмысленная, если рядом не те люди, которые должны быть, которых ты хочешь. А поседел он за одну ночь, когда мама умирала. Боялся остаться один.

— Что с ней произошло?

— Это долгая история, расскажу позже, если не возражаете, и при одном условии! — улыбаюсь.

— Что за условие?

— Вы расскажете об Эштоне так много, как сможете, но главное — я хочу знать о нём самые важные вещи, то, что сделало его Эштоном!

Амбр усмехается:

— Ты умная девочка! Как и твоя мама…

Амбр открывает дверь в комнату Эштона, и тут же в образовавшуюся щель просовывается коричневая морда с чёрным носом.

— Вэнди, постой-постой, это наша девочка! — Амбр хватает ротвейлера за ошейник и запихивает обратно в комнату.

— Софи, спрячься пока в ванной, я совсем забыла про собаку, сейчас запру её в своей комнате!

Послушно выполняю команду, конфликты с собаками мне ни к чему!

Комната Эштона… Даже не зная, кому она принадлежит, можно было бы догадаться без особого напряжения. Стены — серые, на них нет никаких плакатов или постеров, ничего того, что обычно в изобилии можно найти в мальчишеской обители. Одна единственная фотография в большой рамке, сделанная в летнем парке, гордо стоит на небольшом столике в углу комнаты. На ней — Эштон, примерно лет десяти, и Амбр. Они улыбаются, но если вглядеться в их лица, легко можно заметить обман — улыбаются их губы, но не глаза. Это не фото из жизни, это постановочный кадр «на память».

Вдоль одной из стен стоят старинные деревянные полки, полностью забитые книгами на французском, английском и… русском. Многое о медицине, истории, философии.

— Эштон знает русский?

— Учил… Не знаю, выучил ли, — смеётся. — Мы упор делали на английский — Университет требовал вступительный экзамен по языку, а русский он сам как-то учил, в интернете что ли. Общался с кем-то по скайпу, друзей заводил…

Вот это подстава, думаю… Мы ведь часто нарочно на русский переходили в его присутствии, хоть мама и пеняла нам за это, но язык, которого окружающие не знают, очень удобен в некоторых случаях. Но знать и скрывать — это подло… За все годы я теперь и не вспомню уже, сколько всего и о чём было сказано в его присутствии.

— Интересная мебель у него в комнате, — замечаю.

— О, сколько ругались с ним из-за неё. Эштон хотел сменить эти полки на новые, какую-то дешёвую икеевскую ерунду. Я не поддалась — эта мебель досталась мне ещё от прабабки, как и квартира. Эштон правда возмущался, что от нашего дома и от мебели этой мертвечиной несёт. Всё восхищался высотками в Новом Париже, знаешь, этими из стекла и стали… Интересно, только теперь вдруг в голову пришло: а ведь именно там он и был зачат… Алекс там жил в то время. Высоко, тридцатый этаж, кажется, сплошное стекло в квартире, мебель непонятная, да и почти не было её — комнаты, можно сказать, пустые были. Серые. Очень неуютная квартира, не понравилось мне у него. А Эштона вот тянуло, оказывается… Никогда раньше не придавала этому значения, странно это, странно… — бормочет.

— Тут стены тоже серые… — замечаю.

Амбр застывает на мгновение:

— Да… сам перекрасил. До этого были жёлтые, весёленький такой цвет, жизнерадостный. А теперь…

Спалось мне в кровати Эштона беспокойно, но… сладко. Хоть и неприятно было осознавать, что всё-таки забралась в его постель, хоть так, но влезла. Дура одержимая. Именно так, дура. И сделать ведь ничего с собой не могу. Четыре года уже прошло, как заболела, а облегчение всё не приходит, с каждым днём делается только хуже… Бывает, наступает временная ремиссия, но потом накрывает ещё более жестокими рецидивами.

Среди ночи мне приспичило в туалет. Выходя уже из ванной, обнаружила, что дверь в комнату заблокирована: в темноте жутким подозрением сверкали глаза Вэнди.

— Я хорошая, я с Эштоном… дружу, — вру собаке.

Я вообще-то не из тех, кто без особой причины боится собак, но вот эта огроменная ротвейлерша с квадратной пастью, в темноте, посреди коридора, показалась мне кошмаром на улице Вязов.

— Ты же не будешь мне мстить за своего хозяина? — говорю ласково.

«А есть за что?» — спрашивают тоскливые собачьи глаза.

— Есть, — отвечаю. — Люблю его слишком сильно. Так сильно, что сделала себя едва ли не врагом ему. Он ненавидит меня, а я люблю его, понимаешь?

Собака опускает голову, нюхает мои голые коленки, затем резко чихает, забрызгав их своей собачьей слюной.

— Ох, — выдыхаю, потому что мне это отчего-то невыразимо приятно.