Бедабеда

– Болеешь, что ли? – участливо, но все так же строго спросила незнакомка.

– Болею. И у Насти зубы режутся.

– Молодая, а хилая. Все вы такие. – Женщина бурчала, но, пройдя на кухню, удивительным образом находила на полках и нужные банки, и лотки для творога. Будто знала, где что стоит. Наконец я поняла, для чего предназначены куски марли – процедить, откинуть, подвязать, прикрыть. Я смотрела на женщину так, будто та исполняла цирковой номер. А иначе как я могла объяснить, что она открывала шкаф и доставала нужную кастрюлю и даже в банках не запуталась. Открыла, насыпала, налила, поставила на плиту, и уже через десять минут я ела манную кашу.

– Ну вот, так-то лучше. Сейчас тебе сырников еще нажарю, а то творог жалко. А вот здесь для Насти, поняла?

Кажется, я даже кивала, но, если честно, меня больше занимала каша. Я собиралась попросить добавки.

Женщина, Марина, оказавшаяся давней знакомой бабы Нюси, все и объяснила. Она торговала на рынке уже десять лет, и наша нянька была у нее постоянной клиенткой. Брала то творожка двести граммов, то масла совсем немного, ряженку очень любила, чтобы непременно с пенкой. А еще бутылку молока козьего иногда себе позволяла. Приходила только к Марине, потому что доверяла – ведь у нее и корова своя, и коза. Марина чистоплотная, каждую марлю в десяти водах отстирает, каждый таз и поддон отмоет. Корма для животных такие, что сам бы ел.

Так вот, в последнее время баба Нюся оставляла специальный заказ, за которым являлась вовремя каждый вторник. Как часы. Если сама не могла, то кто-то из ее подруг приходил и забирал.

– Она не пришла во вторник, – сказала Марина, – и никто за заказом не явился. Конечно, я начала волноваться. А вдруг баба Нюся заболела? Вот и пришла сама. Сегодня среда же. Дошла до церкви, там подсказали, где баба Нюся живет. А уже соседки к тебе отправили. Она мне много про Настю рассказывала. Души в девочке не чаяла. Выхаживала ее. На молоке моем козьем Настя и в весе прибавлять стала. И творожок я для нее отдельный делаю. Нежирный. Вот, смотри, сюда ставлю. Не забудь. Простоквашу. Вот, в банке будет. Баба Нюся говорила, что у Насти диатез был, так сразу все прошло на моей простокваше. А я рада, что дите здоровое растет.

– Диатез? – удивилась я.

– Так это ж не сразу заметишь! Баба Нюся-то увидела! А врачи ничего не делают, пока лялька коркой красной не покроется с ног до головы! С моим внуком так же было. Я невестке своей твердила: диатез, надо простоквашу, яички домашние, да разве молодежь нас послушает? Так что с бабой Нюсей? Заболела, не дай бог? Или уехала куда? Может, старца нового нашла? Где она? В следующий вторник ждать ее?

– Не знаю, она от нас ушла. – Я вдруг заплакала. Роняла слезы в кашу и не могла остановиться.

– Как это ушла? От Насти? Не могла она Настю бросить. Она ж только в ней свою жизнь видела, – ответила Марина. – Да и такие, как баба Нюся, не уходят просто так, за здорово живешь.

– Видимо, смогла. Я не знаю, куда она уехала, и соседки не знают, я всех спросила.

– Обидела ты ее, что ли?

– Наверное, обидела, но не специально. Не со зла. Если бы я знала, где баба Нюся, сама бы за ней поехала и вернула. Да пешком бы за ней пошла, знать бы дорогу.

– Да, бывает так. Скажешь что-то в сердцах, а потом сама себя съешь. Ну кто за язык-то тянул? Я сама такая – сначала как скажу, а потом не помню, что и говорила. Вот с невесткой поругалась, не разговариваем. А спроси меня, из-за чего, так не помню. Беда, беда. Вот уж беда. А муж твой где? Почему одна-то?

– Муж к маме ушел.

– А свекровка, что, не помогает?

– Нет.

– Ох ведь. И что, приняла его? Да неужто? И назад не отправила? Мой сын тоже уходил, когда внук родился. Говорил, выспаться хочу. Так я его пинками из дома вытолкала и велела к жене и ребенку возвращаться. Выспаться он хочет – на том свете все отоспимся. Ладно, пойду я. Так как со следующим вторником теперь?

– Не знаю.

– Тогда я знаю. Я принесу, но рано. Часов в шесть. А потом на рынок. Но ты это, бабу Нюсю найти надо. Ради совести собственной. Вдруг она заболела и в больнице лежит? Или еще что пострашнее случилось, не дай бог? А ты знать не знаешь. Надо найти. Не бывает такого, чтобы никто не знал. Надо у людей поспрашивать.

В тот момент я вдруг поняла, что должна делать – сохранить то, что создала наша нянечка. Домашнее молоко, масло, простоквашу для Насти. Связи на рынке. Мне хотелось думать, что баба Нюся вернется. И я не могла ее подвести хотя бы в такой малости, как еда для Насти. Марина провела мне инструктаж – что прокипятить, что не хранить без обертки, чтобы не заветрилось, куда баба Нюся добавляла домашнее масло и как подсыпала немного сахарку в простоквашу, чтобы стало послаще.

Я накормила Настю остатками манной каши, сваренной Мариной. Настя ела так, что чуть ложку не проглатывала, узнав привычный вкус. На полдник я дала ей творожок с запеченным яблоком, как научила Марина, и Настя тоже все съела.

Марина объяснила мне и про кастрюли – в этой молоко кипятить, в той, что самая маленькая, – варить кашу, в средней компот из сухофруктов, но жиденький, поменьше кураги и чернослива, чтобы понос у ребенка не случился. А вот эта тарелка для домашнего масла. Не перепутай с обычным. Вот в ящике у бабы Нюси резинки аптечные, бумажки и карандаш простой. Это чтобы подписывать банки и бутылки – когда молоко прокипячено, когда масло появилось в холодильнике. Все четко.

– А я гадала, зачем эти бумажки! – Я наконец успокоилась и смогла рассмеяться.

– Ох, забыла спросить, а что с ряженкой-то делать будем? Нести? Ты же не пьешь, баба Нюся для себя брала, – задумалась Марина.

– Буду пить ряженку, – ответила я.

Ряженка оказалась такой вкусной, что я даже не заметила, как выпила всю банку. И пенка была вкуснейшей.

Я отсчитывала деньги для Марины и удивлялась, как всегда экономная, даже прижимистая, баба Нюся могла покупать так дорого.

– Да, дороговато, знаю, – Марина заметила мое удивление. – Баба Нюся говорила, что нельзя экономить на еде для ребенка. Пусть нас пучит от голода, но ребенок получит лучшее. Баба Нюся – мудрая женщина.

– Да, это так, – признала я.

– Мы, когда росли, многого не понимали. Думали, все как-то выживают. Дети вечно ходили полуголодными. Я с цыплятами из одного таза пшенную кашу ела. Один раз яйцо из-под курицы тайком стащила, так мать меня потом по всему двору гоняла веником. У нас в огороде грядка щавеля росла. Я эту грядку обдирала, но никак не могла наесться. Теперь на щавель даже смотреть не могу и суп не могу щавелевый есть. Сразу во рту кисло становится и живот крутит. Муж мой мясником на рынке работает. Так он вообще дома мясо не ест. Рыбу любит. Он в детстве как-то съел свиную отбивную, которую его мать для отца пожарила. За отбивную свое золотое кольцо не пожалела, отдала, хотела мужа порадовать. А мой муж, мяса не видевший месяцами, разве что кости суповые, съел эту отбивную. Мать его избила ремнем так, что он неделю сидеть не мог. Вот с тех пор даже от запаха свинины его тошнит. Но стал мясником. Еще в детстве решил, что станет именно мясником, чтобы есть мясо, когда захочется. Вот ведь как бывает.

– Да, я тоже в детстве голодная ходила, – призналась я, – но все равно полегче было. Я выросла не здесь, в Крыму. Мы и яблоки воровали, и рыбу ловили. Да и огородов хватало. Картошку всегда могли накопать и запечь в золе. Но все равно есть хотели. Я спортом стала заниматься, потому что нас там кормили бесплатно и сытно. Стимул был – играть хорошо, выигрывать. Меня сюда, в Москву, забрали, чтобы за сборную играла. Так я многие продукты только здесь впервые и увидела. Бананы попробовала, когда мне уже лет четырнадцать было. И омлет. У нас никто омлет не жарил, только яичницу. Ну и хлеб черный тоже только здесь попробовала. У нас только серый лежал, а черный, бородинский, никто и в глаза не видел. Меня подруга научила – на бородинский хлеб соль насыпать и есть. Или корочку чесноком намазать. Мы в Крыму сахар на масло сыпали и с белым хлебом, а с черным и солью – в сто раз вкуснее. До сих пор для меня это лакомство. Еще вафли, самые простые. Когда Настю рожала и в роддоме лежала, мне все было вкусно. Другие девочки капризничали, жаловались, родным звонили, чтобы принесли еду, а я их порции каши забирала. У меня все в роду полные, с бюстом, а я с узким тазом, без груди, выше среднего роста. Мать злилась, говорила, что ей надоело солитера кормить.

– Ох, дай бог, чтобы наши дети голода не знали. Ты это, верни бабу Нюсю. Поищи ее. Сходи в церковь, там поспрашивай, может, кто и знает. Мне не сказали, а тебе, глядишь, и признаются. Еще дочку свою возьми. Тогда точно у кого-нибудь сердце не выдержит – расскажут по секрету. А если не расскажут, так найдут того, кто передаст бабе Нюсе, что ты ее ищешь и вернуть хочешь. Знаешь, она ж только про Настюшу и рассказывала. Про родную внучку так не рассказывают, как она про твою девочку.

– Да, буду искать, – пообещала я.

И не обманула. Вскоре я была готова принять православие, иудаизм, мусульманство и любую другую религию, лишь бы Настя перестала надрываться от крика. Она стала плаксивой и беспокойной. Педиатр в поликлинике не нашла никаких проблем и пожала плечами – все дети плачут. Вторая жена Митьки, которую я опять вызвала, посоветовала побольше гулять, делать зарядку, массаж и устраивать ванные дважды в день с нагрузкой. Да, стало полегче – я выматывала Настю массажем, упражнениями, которые ей пошли на пользу. Она хотя бы стала лучше есть. Но я не могла понять, с чего вдруг дочь может заплакать. Истерика начиналась ни с того ни с сего. Еще секунду назад дочь могла улыбаться и спокойно грызть погремушку, как вдруг заходилась криком.


Соседки сверху и снизу и даже сбоку то и дело заявлялись и спрашивали, почему Настя так плачет и что случилось. Я даже дверь перестала закрывать, чтобы лишний раз не бежать на звонок. Моя квартира превратилась в проходной двор, а заодно и в хлев – я не успевала навести порядок, помыть полы. Как уж это удавалось бабе Нюсе – ума не приложу. К тому же я страдала от собственного бессилия. Ничего не успевала, бралась за одно дело и не могла довести его до конца. Я решила строго следовать рецептам бабы Нюси и кормить Настю как положено. У плиты убивалась. Что-то без конца процеживала, перемалывала, перемешивала. В результате получалась порция на две столовые ложки и гора грязной посуды.

И только потом до меня дошло, что за все время ни Илья, ни свекровь даже ни разу не позвонили узнать, жива ли я вообще. Впрочем, внимания мне хватало, даже в избытке. Соседки не оставляли меня без присмотра, заходя с проверкой и жизненно необходимым советом – чашки баба Нюся всегда чистила содой. Кастрюли – горчицей. Пеленки для Насти с двух сторон проглаживала. Впрочем, от соседок была и польза: одна принесла натертое на терке детское мыло – специально для стирки детских вещей. Другая конфисковала у мужа из гаража медицинский спирт и принесла мне – на всякий случай. Спирт в хозяйстве всегда пригодится. Третья пришла и перемыла все окна.

Собственно, одна из соседок и подсказала способ, как угомонить младенца – выдала Насте кастрюлю и половник, и дочь с остервенением принялась бить половником о кастрюлю. Еще соседка собрала Настины погремушки, прицепила их к бельевой резинке, а резинку к стульчику, так что мне больше не приходилось по сто раз наклоняться, чтобы поднять погремушку. Я постепенно узнавала секреты, которыми, кажется, владели все женщины, кроме меня: Настю надо держать не лицом к себе, а спиной, тогда ей будет интересно разглядывать окружающий мир, кашу можно сварить с вечера, и утром встать на полчаса позже.

Как-то я уснула днем, даже не помню, как это случилось. Просто провалилась в сон. И очнулась в холодном поту, потому что в доме было тихо. Слишком тихо. У меня чуть сердце не остановилось. Я подскочила и только после этого заметила, что Настя спит рядом, у меня под боком. Видимо, кто-то из соседок положил ее мне в кровать. Я легла и проспала еще час. Как и Настя. С тех пор я спала с ней в одной кровати. И ночью, и днем. Мы обе стали наконец высыпаться. И я даже не думала о том, где будет спать Илья, когда вернется от мамы. Его половина кровати оказалась занята, и я бы и дальше предпочла спать с дочерью, а не с мужем. И отчего-то знала – Илья больше не вернется. Разве что за вещами.

Постепенно я приходила в себя. И однажды увидела собственное отражение в зеркале. В голове появилась только одна мысль: «Хорошо, что меня не видит Димдимыч. Убил бы». Я тогда начала хохотать как ненормальная. Даже Нинке позвонила, и мы смеялись вместе. Оказывается, у нее было точно так же, когда она увидела свой живот после родов. Тоже первая мысль была про Димдимыча. Я начала делать зарядку, выпрыгивания, качать пресс, и, как ни удивительно, активная утренняя гимнастика приводила меня в чувство, заставляла проснуться. Тело отзывалось с благодарностью.

И как раз в тот момент, когда я качала пресс, приехала свекровь, хотя обычно она раньше двенадцати из дома не выходила. Я думала, что это соседка, и привычно крикнула «открыто», продолжая делать наклоны. Ирэна Михайловна, видимо, рассчитывала на другое – застать меня нечесаную, немытую, в старом халате, заплаканную. А тут увидела, как я бодренько качаю пресс и сияю свежим румянцем – результат ежеутреннего холодного душа по завету Димдимыча.

– Вижу, у тебя все в порядке, – процедила она сквозь зубы. – Я Илюше говорила. Но он переживал за тебя и просил меня заехать, помочь.

– Просто решила потихоньку восстанавливать форму, – ответила я.

Ирэна Михайловна вернулась в коридор к телефону и позвонила сыну.

– Я же говорила, что все прекрасно, – вызывающе громко сказала она. – Качает пресс.

Ирэна Михайловна говорила с такой интонацией, будто я как минимум в тот самый момент собираюсь отдать ребенка в дом малютки, а как максимум – быстро найти замену мужу и пуститься во все тяжкие. Причем, с точки зрения Ирэны Михайловны, – разгульное поведение считалось более страшным грехом, чем отказ от ребенка. Судя по лицу моей свекрови, Илья не понял, в чем проблема. Качает пресс? Ну и хорошо. А что не так? Ирэна Михайловна поняла, что ждать от сына поддержки не придется, и пошла искать, к чему придраться. Но на кухне царил порядок – спасибо соседке, на плите стояла каша, в холодильнике – чего только не пожелаешь, спасибо Марине. Свекровь, поджав губы, объявила, что я эгоистка, раз мне наплевать на собственного мужа, которому лучше жить с матерью, чем с женой, и уехала.

Я продолжала делать наклоны и стоять в планке. Я улыбалась. Ирэна Михайловна сбежала из-за себя. Илья был не готов к роли отца, а моя свекровь к роли бабушки. Напротив, она всегда подчеркивала, как прекрасно выглядит, хотя у нее такой взрослый сын. Но никогда не говорила, что она стала бабушкой. И даже мне успела поставить условие – чтобы Настя называла ее не бабушка, а Ирэна. Свекровь могла отстоять безумную очередь в театральную кассу, чтобы попасть на премьеру. С легкостью отправлялась на другой конец города, чтобы забрать билет на концерт в консерваторию. Но с внучкой ей было тяжело и неинтересно. Свекровь утомлял быт и все, что с этим связано.

Но я на нее не сердилась. Мама ведь тоже тогда приезжала. И тоже не ради меня и внучки. Получилось, что ради себя. Ей никогда не нравились подарки, которые я ей отправляла, и она хотела сама походить по столичным магазинам, выбрать понравившийся комплект белья, купить колбасу. Отчего-то мать думала, что я специально беру для нее плохое. А тут я ей позвонила и сообщила, что болею. В тот день мне стало совсем нехорошо, лишь этим я могу объяснить свой звонок. Все-таки дочь всегда ждет помощи именно от матери. Если честно, о звонке я забыла уже на следующее утро, поэтому удивилась, что мать решила приехать. Но я была очень рада ее видеть и испытывала благодарность. Ровно до того момента, пока не распознала главную цель визита.

Мать быстро убедилась в том, что я присылаю ей самое хорошее. Она увидела, сколько стоят в Москве комплекты постельного белья и колбаса. Что хорошие конфеты не лежат на полках, а их нужно доставать. Она стала считать деньги, причем мои, и обвинять меня в неразумных тратах. Зачем я ей подарила серебряную цепочку, например? Лучше бы деньгами отдала. А ту колбасу на Новый год? Тоже лучше бы деньгами.

– Мам, цепочку ты носишь и радуешься. А деньги все равно проедятся.

Мать собиралась пробыть со мной недели две, но уже через два дня попросила купить ей обратный билет. На ближайшую дату. За эти два дня она разве что один раз подержала Настю на руках.

Билеты, что мать тоже не знала, не покупались, а доставались, как и колбаса, тем более на южное направление. И ближайшая возможная дата, даже учитывая связи и переплаты, оказывалась через три недели. Не раньше. Да и то – верхняя полка плацкартного вагона. Мать согласилась, но эти три недели превратились для меня в настоящий кошмар. Даже Ирэна Михайловна показалась ангелом во плоти, а вовсе не мегерой. Мать страдала, хотя тогда о болезни речи еще не шло. Она оказалась не настолько легкой в общении, чтобы сразу завести подруг, знакомых. От соседок, которые проявляли участие, шарахалась. Даже поход в магазин вызывал у нее стресс – другие полки, другие продукты, непонятно, что брать. Все другое, даже картошка. У нас в квартире стояла электрическая плита, а мама привыкла к газу. С легкостью могла поменять газовый баллон, но никак не могла отрегулировать ручку электрической плиты. Подолгу стояла над кастрюлей, то снимала ее, то снова ставила. Проверяла рукой нагрев, ругалась, что опять час пройдет, пока вода закипит. Или она ставила на полную мощность, и вода выкипала, гречка или рис подгорали. Если Ирэна Михайловна просто не любила бытовые заботы, они ее утомляли и раздражали, то моя мама элементарно не справлялась. И главное – она совершенно не собиралась мне помогать, не считала это своим долгом бабушки. Даже когда Настя плакала, а я была в душе, мать никогда не подходила к внучке, чтобы ее успокоить.

– Поплачет и перестанет. Нечего к рукам приучать, – отвечала она, когда я выскакивала из ванной мокрая, в мыле и кидалась к Насте.

Я, едва очнувшись от депрессии, болезни и ощущения одиночества, опять погружалась в свои самые темные страхи и тревоги. Опять оказалась привязана к дому, поскольку следить приходилось не только за Настей, но и за матерью, а заодно и за тем, чтобы она не забыла выключить плиту, закрутить кран и не покалечиться о гладильную доску. Мать привыкла гладить на большом письменном столе, разложив одно на другое байковые одеяла. От раскладной доски она шарахалась и считала, что невозможно гладить на такой узкой поверхности. Подходящего же стола у нас не имелось.

Я старалась не вникать и одним ухом слушала про доску, газ и прочие неудобства. По утрам оставляла Настю соседке и бежала в парк. Сорок минут пробежки возрождали меня к жизни. Но раз появилась родная бабушка, я должна была оставить Настю ей, а не соседке. Так я считала. Когда я вернулась из парка, в квартире собралась толпа. Оказывается, Настя рыдала, а из нашей квартиры точно пахло горелым.

– Я газету сожгла, что такого-то? – удивлялась мама.

– А зачем? – спросила я.

– Не скажу. – Мама замолчала.

Я успокоила и выпроводила соседок. И снова спросила, зачем маме приспичило жечь газету.

– Посрать сходила, запах остался! – рявкнула мать.

– Там освежитель воздуха есть. – У меня просто слов не нашлось.

– Ох, ну прости, не по-вашенски сделала, а по-колхозному! – Мать, естественно, обиделась. – Сама-то давно бумагой, а не листьями начала жопу подтирать? Нашлась цаца.

Постепенно мать раздражалась все больше и по малейшему поводу. Любое столкновение с реальностью обещало закончиться нервным срывом. И мать будто специально притягивала происшествия. Один раз застряла в лифте и, когда ее вытащили, поклялась больше не заходить в кабину. Поднималась по лестнице, тяжело дыша, останавливаясь отдохнуть в пролетах. Еще и тяжелые сумки за собой волокла. Никакие силы в мире не могли убедить ее в том, что лифт да, бывает, застревает, но ведь ничего катастрофического не случилось. Поскольку у нее развилась фобия, я спускала Настю в коляске на лифте и ждала, когда спустится мама. Поднимались тоже в два приема – я с коляской на лифте, мать по лестнице. И каждый раз она смотрела на меня так, будто я своими руками хочу убить собственного ребенка. Мне, если честно, стало еще тяжелее. Она плакала, жаловалась на жизнь, снова плакала. Спасибо Мишке – он вдруг через знакомых чудом нашел билет, причем в купе и на нижнюю полку. Я готова была переплатить в три раза, но даже этого не потребовалось.

– Миш, спасибо! – Я чуть не плакала от благодарности.

– Ага, – как всегда легко ответил он, – сочтемся, подруга. Вот выйдешь за меня замуж, я за все отыграюсь.

Когда я сообщила матери, что она уезжает через три дня, да еще в купе и на нижней полке, та устроила скандал. Кричала, что я ее на улицу выгоняю. Родную мать выставляю из дома. В оставшиеся до отъезда три дня я сама была готова повеситься или сбежать с Настей куда угодно. Я предлагала матери сходить в кино, в театр, да хоть в цирк. Она отказывалась. Сидела и смотрела в одну точку.

За день до отъезда мать поехала на рынок, чтобы купить «нормальную капусту». Ходила и говорила, что нужно непременно купить капусту и засолить. А магазинная – подгнившая. И она не уедет, пока не засолит для меня капусту. Хотя бы один таз. На рынке она купила сразу четыре кочана. Хваталась за сердце, что дорого. Но вышла довольная и дошла до автобусной остановки. Как назло, подъехал не обычный автобус, а длинный, с гармошкой посередине. Мать очень боялась именно гармошки. Считала, что, если случится авария, именно из-за подобной конструкции автобус сложится пополам и все умрут. Она пропустила один автобус с гармошкой, второй, но обычный никак не приезжал. И уже в третий, тоже с гармошкой, ей пришлось сесть. Потом она не могла объяснить, отчего встала не в салоне, а прошла именно в середину и встала на круг, который движется, когда автобус поворачивает. Вроде бы держалась за поручень. Но когда автобус стал поворачивать на кругу, мать не удержалась и упала – сумка с капустой улетела в одну сторону, она в другую. Кочаны, естественно, выкатились из сумки. Матери добрые люди помогли подняться, собрали по салону капусту и под руки вывели на нужной остановке. Она села на лавочку на остановке, поставила рядом с собой сумку, вынула один кочан, второй, третий, четвертый – все были грязные, помятые. Она так и оставила свою авоську с капустой на лавке. Вернулась домой с пустыми руками. Легла на диван и заплакала. Я не могла ее успокоить. Капуста стала последней каплей. Илья, которому я в кои-то веки позвонила и велела срочно поехать на рынок и привезти ровно четыре кочана, даже не стал спорить. Видимо, мой тон не предполагал дополнительных вопросов. Но даже свежие кочаны маму не успокоили. Она сказала, что не сможет их засолить после всего, что случилось. Засолка получится или горькой или кислой, как настроение хозяйки.

– Зря я приехала, – сказала мама, и мне было очень больно это слышать.

Я проводила ее на вокзал, а до этого забила сумку продуктами, подарками и всем тем, что имелось в столице, но считалось дефицитом в нашем городке, – хорошим мылом, косметикой, колбасой, колготками. Мне очень хотелось, чтобы мама была рада, но оказалось, что я опять во всем виновата.

Мать, вернувшись домой, первым делом сообщила всем соседкам и подругам, что я ее выгнала. Буквально выставила за порог. В три дня достала билет, да еще и в купе на нижнюю полку. Вот как сильно хотела избавиться от родной матери. Соседки спрашивали, как она провела время с внучкой, но мамина память сохранила только самое плохое – застрявший лифт, автобус, в котором она упала, испорченную капусту, электроплиту вместо газовой.

Соседки ахали и говорили, мол, правильно уехала. Мать, заполучив благодарную аудиторию, продолжала сыпать страшилками – что дети в Москве не могут ходить дома в тех же ползунках, что и на улице. Надо переодевать. Что колбаса не лежит на полках в магазине, а продается только в специальном отделе. Соседки снова ахали и жаждали новых подробностей. Мама вдруг стала популярной рассказчицей и получала от своей славы удовольствие. Она в красках описывала, как я сплю с Настей, что категорически неправильно и вредно. Рассказывала про зятя, который живет с матерью, а не с женой, и это считается нормальным. А я, то есть жена, даже не переживаю по этому поводу. Мать рассказывала соседкам, какие бешеные деньжищи я плачу за творог и молоко, которые мне приносят на дом. Лишь бы самой на рынок не ходить. Что днем я заваливаюсь спать. В рассказах, становившихся все красочнее и подробнее, я превращалась в чудовищную мать, мой муж – то в инфантильного идиота, который живет с матерью, то в богатея, который швыряется деньгами почем зря. Моя свекровь, которую мать видела один раз в жизни, да и то мельком, в ее описании обрастала кольцами с бриллиантами на каждом пальце. Начес на голове сватьи становился все выше, а наряды – все богаче. Мол, даже летом в шубе ходит.

Мать придумала себе историю, в которую сама же и поверила. Она демонстрировала соседкам содержимое сумки, которую я забила вкусностями и дефицитными товарами, истратив последние деньги, и, потрясая палкой дефицитной колбасы, говорила, что такую даже собаки не станут есть. Гадость. Что сыр воняет так, будто год пролежал. А комплект постельного белья наверняка покрасится при первой же стирке. Еще мать со слезами признавалась всем желающим ее слушать, что я стала не нормальным врачом, как она думала, а не пойми кем. Мозги людям прочищаю. Нет чтобы гипс накладывать, аппендицит вырезать – это достойно, нужно. А как мозги лечат – все знают. Вон, психушка на выезде из поселка. Мимо проезжать страшно, не то что туда попасть. Больных ремнями к кровати привязывают, вату в рот засовывают, чтобы не орали, и пичкают таблетками. И я, со слов матери, именно этим и занималась – привязывала людей и доводила их до состояния овоща. Мать утверждала, что и ее я пыталась довести до психушки, но ей удалось спастись, потому что она не пила, а тайком выплевывала таблетки, которые я ей подсовывала.

Соседки, прежде слушавшие с интересом, начали сомневаться в правдивости рассказов и за спиной матери судачили, что как раз психушка моей матери не помешает, раз такое про дочь рассказывает. Забрали колбасу, сыр, постельное белье и все, что было в сумке, – мать демонстративно выставила мои подарки рядом с помойкой. И соседки говорили, что колбаса хорошая, когда еще такую увидишь. Белье шикарное, ткань на ощупь, что шелк настоящий. Да и не бывает такого, чтобы летом в шубах ходили и с бриллиантами на каждом пальце. Так что точно наговаривает почем зря.