Бедабеда

Я очень хотела приехать летом домой, чтобы Настя увидела море, получила дозу витамина D, походила по нашей полугальке-полупеску. Я строила планы на этот отдых, думала о нем, даже мечтала. Как мы с Настей уедем в мае, будем нюхать розы, бросать камушки в воду, а я буду плавать в ледяной воде.

О россказнях матери я узнала от Катьки, которая еще не была второй женой моего брата. Мы учились в одной школе, Катька на четыре класса младше. Наглая, но совсем не дура. И добрая, что я особенно ценила. Вот она мне и позвонила.

– Не надо вам с Настькой сюда ехать, – сказала она и пересказала, о чем судачат в поселке.

– Всегда все сплетничают. Мне не привыкать, – ответила я. – Поговорят и забудут.

– Не надо ехать, – настаивала Катька, – хуже будет. Мать твоему брату голову дурит про завещание, про деньжищи ваши несметные рассказывает. А тот опять бухает. Ну и как напьется, давай шляться по поселку и орать на каждом углу, как он тебе удушит собственными руками, чтобы тебе даже грядка картошки не досталась. Уже все мозги пропил – поверил ведь, что ты мать хотела отравить или в психушку сдать. Ну и чё твоя Настька здесь увидит? Да если бы я могла, сама бы отсюда свалила. И это… мне кажется, у матери твоей с головой точно того.

– Спасибо, что сказала, – ответила я. – У нее всегда того.

– Так я не за этим звоню, – Катька всегда была прямолинейной. – Мне вообще-то платье нужно, свадебное.

– И в чем проблема? – не поняла я связи.

– Я хочу городское, модное, а не нашенское, – ответила Катька.

– Катя, я все еще не понимаю, – призналась я.

– Чё непонятного? Я буду тебе все рассказывать, а ты мне пришлешь платье. Это будет подарок. Я же за Витька замуж выхожу.

– А Витек в курсе?

– Пока нет. Но если у меня будет платье, он никуда не денется.

– То есть за информацию ты требуешь платье?

– Не, я просто хочу платье.

Катька действительно вышла замуж за Витька. В платье, которое я ей прислала. Мать позвонила и спросила, с чего вдруг я решила подарить этой шалаве дорогущее платье? Позвонила Лариска, обиженная. Мол, у нее такого платья не было. Я просто перестала отвечать на звонки.

Катька, что меня потрясло, честно отрабатывала подарок – звонила и сообщала, как моя мать устроила скандал на свадьбе, назвав ее шалавой, раз она продалась за платье. Как продолжала рассказывать про меня всякие ужасы, но ей уже никто не верил – разве плохая дочь, раз на платье не поскупилась и еще деньги прислала? Про деньги, отправленные мной, Катька тоже всем растрындела незамедлительно. Даже заставила Витька позвонить мне и поблагодарить. Так что Катька, можно сказать, спасала мою репутацию, но все равно не советовала приезжать. Ведь мать, ее новоявленная официальная свекровь, совсем сошла с ума. Уже все заметили. То сидит в доме и не выходит, не докричишься. То уйдет вроде в магазин, уже стемнело, а ее нет. И бегай ищи потом. Они с Лариской и бегают, ищут – одна в одну сторону, другая в другую. А мать в огороде в темноте сидит и грядку с клубникой пропалывает. Хотя клубнику «никогда не садили». Утром мать могла выйти во двор и начать кричать, что опять обнесли огород. В общем, они с Лариской установили график – кто когда к свекровке заходит и проверяет, не пора ли в дурку ее отправлять.

Я поняла, что мои планы на летний отдых рушатся – я просто не смогу жить с матерью в одном доме, не смогу каждый день видеть Катьку с Лариской и слышать, что говорят за моей спиной. Я решила последовать совету Марины и начала поиски бабы Нюси с церкви. Все прихожанки заглядывали в коляску и делали козу Насте, восхищались и угощали баранкой. Но про бабу Нюсю рассказывать отказывались. Будто в рот воды набрали.

– Просто передайте, что я ее жду, – просила я. – Никого не осталось. Свекровь и моя мама не помогают. Муж тоже ушел. Просто передайте, что я совсем одна. И еще скажите, что ряженку у Марины для нее беру каждый вторник.

Кажется, даже все собаки в районе знали, как я жду возвращения бабы Нюси, а ее ждет ряженка. Уж как до нее дошла весть, не знаю, но дошла.

Настя тем временем перевернулась на левый бок, проползла задом на четвереньках почти метр, встала на ноги, держась за шкаф, упала, расплакалась от обиды.

От телефонных звонков я дергалась – звонили то Лариска, то Катька. Слава богу, что не каждый день. Междугородняя связь оставалась дорогой. Так что тот звонок я могла и пропустить. Звонил друг Ильи и интересовался, когда я или он заберем фотографии? Уже месяц лежат. Выбрасывать или как?

Да, я совершенно об этом забыла. Именно благодаря моей матери состоялась лишь одна, как сказали бы сейчас, фотосессия времен младенчества Насти. Мать устроила скандал зятю и потребовала организовать съемку. Она хотела пойти в ателье и сделать торжественный семейный снимок. Но я отказалась тратить на ателье время, считая затею дуростью – наряжаться, пыхтеть в нарядах, сидеть ровно. А Илья расхохотался и сказал, что это давно не модно. А модно – любительская съемка. Будто случайная. Без выверенных поз и строгих лиц. Он выпросил у друга фотоаппарат и несколько раз нажал на кнопку. Снимать, естественно, не умел, никогда не увлекался. Сидение в темной подсобке у приятеля, который что-то без конца проявлял, сушил, перекладывал карточки из одной емкости в другую, подвешивал на прищепках, Илью никогда не увлекало. Про горизонт, фокус и прочие правила съемки он, конечно, представления не имел. Так что на одном из снимков, которые я забрала, запечатлена попа Насти, младенческая, в складочках, больше ничего в кадр у Ильи не поместилось. На другом фото Настины ноги кажутся огромными по сравнению с крошечной головой. Не ребенок, а инопланетянин. Но матери я не собиралась их отправлять. Вряд ли Настина попа украсила бы сервант, где за стеклом всегда стояла наша с братом совместная фотография. Остальные фотографии тоже можно было считать неудачными.

Я прекрасно помнила тот день, когда было сделано то фото. Еще бы не помнить. Вите месяца четыре исполнилось, не больше. Ну а мне уже пять лет было. Мама меня нарядила в платье, которое взяла взаймы у соседки. Платье поражало – в рюшах, складках, с рукавами-фонариками, пронзительно-голубого цвета. Мне оно сначала понравилось, а потом я уже не знала, как его побыстрее с себя стянуть. Оно оказалось мало да еще и сшито из ткани, от которой я начала чесаться. Витьку было не легче. Мама обрядила его в парадный зимний костюм, шерстяной, с шапочкой, с вывязанной на груди Снегурочкой. Мало того что на улице стояла жара, так еще и комплект был мой, перешедший Витьку по наследству, розового цвета оттенка вырви глаз. Маме он очень нравился. Сама она тоже отличилась и накануне столь важной съемки сделала химическую завивку и покрасилась. Но в парикмахерской завивку передержали, и мама вышла в кудельках, которые невозможно было хоть немного выпрямить, да еще и красного цвета вместо каштанового.

Маленький Витя не признал в женщине собственную мать, перепугался, закричал и начинал надрываться, стоило маме к нему приблизиться. Выбранная для фотографии красная кофта с люрексом оказалась одного цвета с мамиными волосами, но другую блузку мама решила не надевать. Если уж она один раз что-то выбрала, то решение было окончательным, сколь бы неразумным оно ни казалось. Конечно, мы выглядели так, что нас облаивали все собаки, кошки разбегались с шипением, задрав от возмущения хвосты, соседки из последних сил пытались подавить хохот, а фотограф чуть не сшиб фотоаппарат в тщетной попытке сбежать в подсобку. Он сразу почувствовал, что съемка предстоит непростая, хотя имел железные нервы и прошел путь от скамейки на набережной, мучительных хождений по пляжу с обезьянкой и удавом до собственного ателье в центре поселка.

Ну почему я запомнила именно тот день, а не какой-нибудь другой? В памяти остались все ощущения и страдания поминутно, до мелочей. Начиная с того момента, когда натянула на себя платье и мама велела не размахивать руками, чтобы наряд не треснул по швам. Я пыталась натянуть платье хотя бы спереди, чтобы оно казалось подлиннее и прикрывало трусы, но мама запретила. Так что я шла эдакой безумной Мальвиной, правда, без синих волос, а с короткой стрижкой – результат эпидемии педикулеза, случавшегося у нас как минимум трижды в год, – и катила коляску с младшим братом, одетым в шерстяной зимний костюм розового цвета со снегуркой на груди. Витя орал всю дорогу – ему было жарко. Стоило маме подойти, чтобы его успокоить, как Витек закатывался новым приступом истерики, не признавая в страшной красной женщине собственную мать.

Помимо красной кофты с люрексом, мама надела красные шорты, в которых обычно пропалывала огород, считая их единственным подходящим вариантом под нарядную кофту. С чего ей это взбрело в голову, было не понять. Шорты и кофта совпадали разве что цветом. Мы производили впечатление чокнутого семейства. В ателье мама объяснила, как должна выглядеть парадная фотография – я сижу на стуле, держу на коленях младшего брата, а мать стоит за нами. Тогда и шорты будут не видны.

– Цветную будете делать? – уточнил фотограф, надеясь на лучшее и здравый смысл заказчицы.

– Естественно, – ответила мама, фыркнув. Разве и так не понятно? Конечно, цветную, раз девочка в голубом платье, мальчик в розовом, а мать в красном.

Фотограф несколько раз щелкнул затвором. На фотографиях я сижу с таким лицом, будто готова убить младенца, которого держу на руках. Мама запретила мне улыбаться, потому что фото – торжественное. Витя доорался до того, что стал такого же цвета как мамина кофта и волосы. Мама же, сверкая люрексом, тоже стоит с кровожадным видом. Она не успокоилась и помимо семейного фото заставила фотографа отдельно сделать Витин портрет. Поскольку мой брат в силу возраста еще не умел сидеть, мама спряталась за стулом и держала его. Витя сползал, кричал, плакал. На получившейся фотографии прекрасно видны мамины руки, которые держат младенца, ее нога за стулом. И Витя, зареванный до такой степени, что похож на китайчонка.

Отдавая матери эти карточки, фотограф ожидал скандала, крика и всего остального – сам, когда проявлял, вздрагивал. Это была худшая съемка в его жизни. Даже пьяные отдыхающие с обезьяной в юбке получались лучше, чем мы на семейном фото. Даже старый удав, который уже сам готов был себя удавить, лишь бы избавиться от обязательного сезонного позирования с детьми и взрослыми всех возрастов, выглядел здоровее нашего Вити. Ну а расцветкой мама вполне могла соперничать с попугаем Карошей, который раз в год приезжал с цирком шапито.

Но мать была счастлива. Она поставила фотографии за стекло в сервант и любовалась. Ей было наплевать, что соседка, у которой она взяла для меня платье, перестала с ней разговаривать. Ведь я все же разорвала платье по шву, и Витя дважды надул мне на подол, оставив характерные желтые разводы. Мать платье не отстирала, а отдала как есть.

Я рассказывала Илье про ту съемку, он хохотал. Но в чем-то я могла понять мать, когда увидела фотографии себя с Настей, Насти с мамой, Ильи с Настей и со мной. Любительские, смытые. На всех фото я улыбаюсь во весь рот, как дурочка из переулочка или как если бы у меня случился спазм лицевого нерва. Илья высовывает язык и подставляет рожки, надувает щеки и корчит рожи. Настя куксится, плачет, явно обкакалась. Мама сидит, скорбно поджав губы. На всех фотографиях с одинаковым выражением лица. Будто вокруг враги, а она партизан на допросе.

Я раскладывала на столе фото, и одно меня потрясло по-настоящему. Его я никому не показывала – ни матери, ни Илье, ни даже Насте. Только Нинке. Я прижимаюсь к дочери, платье задралось, Настя отвернулась, но Илье удалось случайно поймать мой взгляд – полный любви, счастья и того состояния, которое бывает, когда мать смотрит на собственного ребенка. Взгляд, в котором есть Бог, как сказала Нинка.

– Ты должна думать о ребенке, когда снимаешься. У тебя даже внешность меняется. Другое лицо. Космос в глазах, – заметил друг Ильи, когда передавал мне конверт с фотографиями.

И он был прав. На всех фотографиях я получалась замечательно. Мне только стоило подумать о Насте, а потом о Марьяше. Во мне появлялись свет, космос, радуга в глазах, которые равнодушно и всегда четко фиксировала камера.

Эту фотографию я вставила в собственный альбом, рядом со снимком матча, в котором принесла команде решающие очки, и кто-то нас сфотографировал после победы. Мы всей командой на снимке дурные, веселые, адреналин даже сквозь старую фотокарточку хлещет. На соседней странице – фотография, когда я впервые взяла на руки Марьяшу. Внучка. Тот же свет. Те же ощущения. Та же магия. На фото я выгляжу такой красавицей, что сама себе нравлюсь. Марьяшу в конверте и не видно, а меня будто к розетке подключили, и я свечусь изнутри, как новогодняя елка. В свой альбом я вставляла снимки тех моментов, которые были по-настоящему дороги. Их было не больше десяти за всю жизнь. Этот альбом не видела даже Нинка. Когда я болела или становилось тяжело, я доставала его и пересматривала. В моем альбоме нет ни одной фотографии с Ильей.






* * *


– Баба Нюся вернулась? Наверняка вернулась! Ну, скажите, что да! – Анна смотрела на меня с видом ребенка, которому был обещан торт в честь дня рождения, но тот в последний момент могли заменить на пирожки с мясом.

– Вернулась, – ответила я.

– Я так и знала! Не могла она пропасть с концами! – воскликнула Анна, едва не подпрыгивая на стуле от восторга и желания узнать продолжение истории. – А когда? Почему? Кто ее нашел?

Исходив всех соседок, кинув клич на рынке, в церкви, у соседок в поисках бабы Нюси, я не знала, чего ждать. В какой-то момент даже свыклась с мыслью, что, возможно, и не очень нуждаюсь в няньке, поскольку со всем научилась справляться. Только по вечерам заедала тоска. Я хотела работать, и банально требовались деньги. Илья, заработав приличную сумму на проекте, очень быстро сумел этой суммой распорядиться. Отдал часть денег маме на ремонт дачи. Там давно сбоил водопровод, трубы требовали замены, но Ирэна Михайловна решила отложить ремонт на потом, а вместо этого построить беседку, о которой, как оказалось, всегда мечтала. И построила. Беседка, выкрашенная в задорный желтый цвет, смотрелась неуместно рядом с туалетом, выкрашенным в желто-зеленые цвета. Илья уговорил меня съездить на дачу. Не знаю, что на меня нашло, но я согласилась. Ради Насти. Чтобы она хотя бы глотнула свежего воздуха. Да еще Ирэна Михайловна позвонила, что делала в исключительных случаях, и попросила нанести ей визит. Она вырастила кинзу на собственной грядке, помидоры в парнике. Огурцы, правда, купила на рынке. Мечтала угостить меня салатом. И, естественно, продемонстрировать беседку.

Илье было хорошо, я это видела. Планировалось, что мы переночуем на даче, а утром вернемся в город, как выспимся и спокойно позавтракаем. Но уже через десять минут пребывания на даче со столь любимой свекровью и мужем я готова была сбежать куда угодно и как угодно. Да, в том месте, где я выросла, в поселке на берегу моря, понятие дачи отсутствовало в принципе. Я не могла понять, в чем прелесть подмосковных сосен, грязной, мелкой, вонючей речушки, неспелых помидоров, зудящих комаров, которые покусали не только меня, но и Настю. Дочь плакала, а на ее ножках раздувались все новые красные следы от укусов. У меня начал болеть живот, я хотела в туалет и спросила у мужа, где у них принято справлять нужду.

– Мне было лет двенадцать, когда я его покрасил, – торжественно сообщил Илья, с гордостью показывая на деревянное сооружение во дворе, служившее отхожим местом. Да, потом туалет появился и в доме, но уличный решили не сносить, а использовать для крайних случаев. Крайние случаи происходили часто – теплый туалет в доме засорялся, и в ожидании сантехников все бегали в уличный. Илья, увлекавшийся футболом, покрасил туалет в цвета любимой команды, и за все годы краска не смылась, лишь поблекла. Аккурат рядом с туалетом Ирэна Михайловна и поставила беседку. Можно сказать, дверь в дверь, стена к стене.

Я пошла в уличный туалет и поняла, что надо уезжать немедленно – живот крутило, мне было плохо. Между щелей я видела свекровь, которая шла к беседке. Естественно, я ничего не могла поделать с собственным организмом.

Мне стало совсем нехорошо. Я оставила рыдающую от укусов Настю в коляске и пошла в дом. Второй этаж оказался под потолок завален хламом – старой мебелью, игрушками, посудой, вещами. Туда даже невозможно было зайти без страха, что на голову что-нибудь не свалится. Я перекладывала вещи, чтобы освободить диван, на который собиралась прилечь. И автоматически откладывала в сторону сломанные предметы мебели, вещи, которые даже на тряпки не годились.

– Ты тут решила навести порядок? – спросила свекровь, поднявшись.

– Нет, просто пытаюсь очистить место. А вам все это точно нужно? – Я показала на внушительную кучу вещей.

– Это память. Моя память! – заламывая руки, воскликнула свекровь и вырвала из моих рук вышедшую из моды лет пятьдесят назад и не имевшую ни малейшего шанса вновь стать модной сумку со сломанным ремешком и застежкой.

– Ну зачем вам эта сумка? – допытывалась я.

– Ты не понимаешь, потому что тебе не хватает образования. Ты не чувствуешь природу вещей! – кричала свекровь.

– Да по мне, так у вас просто срач, а вы пытаетесь выдать его за музей. – Я оставалась категорична.

– Ты выросла в хлеву, поэтому не в состоянии отличить антикварную вещь от дешевки, – стояла на своем Ирэна Михайловна.

– Зато я знаю, что и в хлеву надо мыть полы.

Своеобразные представления свекрови о чистоте не переставали меня удивлять. Всегда тщательно следившая за внешним видом, не позволявшая себе выйти даже в магазин без маникюра и укладки, Ирэна Михайловна полы мыла дай бог раз в месяц, да и то, если подошва тапочек начинала липнуть к полу. Безупречно отутюженные блузки висели в шкафу, на котором лежал как минимум годовой слой пыли. Мою свекровь беспокоил неудачный тон краски для волос, но ей было наплевать, что окна в квартире настолько грязные, что уже не пропускают дневной свет.

Я была приучена к порядку. Во время спортивных сборов Димдимыч лично ходил по комнатам и проверял качество уборки. И если видел разбросанные по комнате вещи или незастеленную кровать, мог отправить зубной щеткой чистить унитаз. Кстати, из своего спортивного детства я вынесла и ценное знание – зубной щеткой можно отчистить что угодно. Самые трудновыводимые пятна исчезают. Если у вас есть всего один комплект формы для соревнований и никаких спецсредств, которые могут вытравить и отчистить пятна пота и крови, вы меня поймете. Перекись водорода – «военное» средство от всего, включая пятна. Перекисью мы могли хоть залиться. От похмелья – две капли на литр, от порезов, ссадин – наружно. От грязных окон – тоже перекись.

Свекровь, у которой даже для дачи имелся отдельный гардероб с непременными шляпами разных цветов и фасонов, устроилась в кресле в новой беседке, сложила на груди руки и задремала. Илья, налюбовавшись туалетом, пошел в сарай в поисках мангала и шампуров. Я стояла с Настей на пороге дачи и не понимала, как выдержу до завтрашнего утра. Настя закапризничала, и я пошла по участку, чтобы ее отвлечь. Но тут же зацепилась за какую-то корягу и чуть не рухнула. И вдруг расплакалась. Со мной, как и с любым человеком, так бывает – на пустом месте, из-за ерунды, становится так плохо, что боль выходит лишь со слезами, которые не поддаются контролю.

– Ты чего? – спросил Илья, но без особого волнения и интереса. Он разглядывал проржавевший мангал, который достал из сарая и, видимо, гадал, сможем ли мы пожарить мясо.

– Мяса у нас все равно нет, – напомнила ему я, – как и еды для Насти. Твоя мама сказала, что ничего брать не надо, я и не взяла. А у нее даже овсянки не нашлось.

– Она солянку сварила. Всегда, когда мы на дачу приезжаем, мама солянку варит, – ответил Илья.

– Ну да, и Настю я тоже солянкой накормлю, – хмыкнула я, продолжая плакать.

– Сейчас съезжу в магазин, куплю тебе овсянку. Чего ты сцену закатила?

Илья вытащил из сарая старый велосипед и стал разглядывать ржавую цепь. Я думала, почему все еще считаю мужем человека, который называет мое состояние «закатила сцену» и не испытывает даже легкого беспокойства?

– Давай мы вечером уедем, пожалуйста, – попросила я, стараясь прийти в себя.

– А смысл было приезжать? Мама так рада, что нам с ней удалось тебя уговорить. Просто у тебя дачи никогда не было, вот ты и не понимаешь.

– Илюха! Это ты? – Какой-то мужик на мопеде, который он сам явно считал крутым мотоциклом, зарулил в калитку.

– Здоро́во! Мил, это Женек, друг детства и сосед по даче. Слушай, а в магаз сгоняем? Хотели шашлык сделать, а мясо забыли. И мангал ржавый.

– Так без проблем. Поехали.

Илья посмотрел на меня так, как смотрит ребенок на мать, прося разрешение погулять. И мать, хоть и не хочет, вынуждена отпустить. Потому что если запретит, то все – обида на всю жизнь. Сын обязательно скажет, что мать его опозорила перед друзьями и вообще он уже взрослый.

– Конечно, – сказала я, – овсянку не забудь.

Илья вернулся через два часа без мяса, без овсянки, зато пьяный в хлам. Он прошел в дом и рухнул на кровать.

– Отлично, – буркнула я. До этого я успела найти у свекрови старую банку, на дне которой распознала нечто похожее на манку. Оставалось надеяться, что у Насти не начнется понос от такой каши.