Бедабеда

– У твоего мужа новая женщина.

– Ага, это вам патиссоны сообщили. Да даже если и так, что с того? Пожелаю им счастья в личной жизни.

– Молодая ты и глупая. Я бы присоветовала тебе хоть что-то с мужа взять при разводе, но ты же не станешь. Гордая и независимая. А может, ты и права. Настя только твоя останется. Родственники, они же такие – попрекнут при удобном случае, не задумываясь.

– О, вот это я точно знаю. Мать такое про меня говорит, что волосы дыбом встают.





* * *


Людмила Никандровна посмотрела на висевшие в кабинете часы и не поверила собственным глазам. Потом перевела взгляд на наручные и сверилась с телефоном. Прошло два часа. Через полчаса нужно было забирать Марьяшу с подготовишек.

– Да, и мне пора. – Анна встала. – Спасибо вам огромное. Кстати, а вы никогда не думали, что раз все считают вас плохой, то можно и вести себя соответствующим образом? Ну а смысл переубеждать людей в том, что ты не такая?

– Думала и не один раз. Но в этом случае все зависит от натуры. Как ты хочешь выглядеть в собственных глазах и где границы лично твоих порядочности и честности. Да и не в этом дело. Все должно быть органично, что ли. Если вам плохо от того, что вы вынуждены держать лицо, прилично себя вести, соблюдать нормы, то все бесполезно. Но если это заложено в характере, то никаких проблем не возникнет. Да и темпераменты у людей разные. Кто-то не может жить без скандалов, а кто-то страдает, причем невыносимо, от случайно брошенного замечания постороннего человека.

– А вы?

– Теперь уже не знаю. Опять это со мной повторилось – выпала из реальности и потеряла счет времени. А ведь меня сам Димдимыч называл «швейцарские часы». Я всегда чувствовала время игры и могла включиться в решающие минуты и повести за собой команду. Моя пунктуальность граничила с паранойей – я никогда, ни разу не опоздала на тренировку. Зато в тот один-единственный раз, когда это случилось – тренировка шла уже три минуты, а я так и не появилась в зале, – Димдимыч тут же побежал в жилой корпус. Меня увезли в больницу с перитонитом. Как потом сказали врачи, еще час, и не откачали бы. Так что моя пунктуальность оказалась спасительной. У меня всегда было странное чувство, будто время течет сквозь меня. Проснувшись до будильника, я могла с точностью сказать, который час. Да, бывали периоды, когда меня отключали от секундной стрелки или я заставляла себя расслабиться, но почти никогда, кроме того времени, когда была молодой матерью, не выпадала из времени, как сейчас.

– Я приду к вам еще раз. Последний, обещаю. Просто дослушать историю. – Анна улыбнулась, и Людмила Никандровна снова поймала себя на мысли, что ни разу у своих пациентов не замечала такой улыбки. Хотя повидала она много – некоторые хохотали до истерического состояния, некоторые плакали! Кто-то подолгу молчал, а потом не мог удержать поток слов и слез. Но никто не улыбался так спокойно и мягко, как Анна.

– А вы ни разу за это время не задумывались о том, что раз врач, то есть я, расписывается в собственной некомпетентности да еще и предлагает себе замену, значит, точно пора бежать от такого специалиста? – спросила Людмила Никандровна.

– Ну или вы просто особенный врач, который нашел тот подход к пациенту, который нужен. И если Марьяша пошла в вас, то у этой девочки большое будущее – упрямая вырастет точно. Сколько раз вы меня выгоняли? – Анна расхохоталась.





* * *


Марьяша объявила, что больше не пойдет на подготовишки, потому что ее «наругала» учительница.

– Отругала, – автоматически поправила Людмила Никандровна. – А за что?

– За слова и цифры. – Марьяша заплакала.

– Это как?

– Вот так.

Марьяша показала тетрадку, в которой дети тренировались писать печатные буквы. Марьяша путала букву «Б» с цифрой «5», а «С» писала в обратную сторону. Людмила Никандровна разглядывала каракули внучки, и ей вдруг стало хорошо, будто накрыли радость и спокойствие. А еще нежность и благодарность судьбе. Какое счастье, что у нее есть Марьяша.

– Ралиса Гавниловна сказала, что у меня нет способностей и я не смогу учиться на пятерки. – Марьяша все же заплакала. А Людмила Никандровна едва не поперхнулась от смеха. Внучка от волнения говорила Ралиса Гавниловна.

– Не волнуйся, больше ты к Ралисе Гавниловне не пойдешь, – нарушая все педагогически правила, пообещала внучке Людмила Никандровна.

– Правда? – Та сразу же перестала плакать. – А я смогу учиться на пятерки?

– Конечно. Ты все сможешь. Потому что, как сказала одна моя пациентка, а скорее, я ее пациентка, – ты такая же упрямая, как я. И если ты похожа на меня, то далеко пойдешь! – торжественно объявила Людмила Никандровна.

На следующий день Людмила Никандровна пошла на подготовишки вместе с внучкой. Вызвала директора, Ралису Гавниловну и, вспомнив свое спортивное прошлое, объяснила, как не стоит говорить с детьми и что не следует судить, кто способен, а кто нет. Учительница покрылась пятнами, что-то пыталась лепетать про то, что «Людмила Никандровна казалась такой приличной женщиной, а выражается, извините, матом». Тем не менее она поклялась Марьяшу и других детей хвалить и способности вслух не оценивать. Решив вопрос с Марьяшей, Людмила Никандровна выдохнула.

Но стоило ей успокоиться, как сюрприз преподнесла Настя. После разрыва с семинаристом она все-таки не остановилась и объявила себя зожницей. У нее завязывался новый роман.

– Может, делом займешься? Не надоело балду пинать?

Настя, естественно, вскинулась, на «балду пинать» отреагировала слезами, переходящими в истерику, но Людмиле Никандровне вдруг стало все равно. Она сама испугалась этого чувства – равнодушия, причем искреннего.

– Делай что хочешь. Я позабочусь о Марьяше, но от меня ты больше ни копейки не получишь. Иди зарабатывай, – сказала она, и по ее тону и настрою Настя поняла: решение окончательное.

Настя взбрыкнула и ушла «в ночь». Так всегда называла побеги дочери Людмила Никандровна. Обычно дочь возвращалась дня через два – голодная, как сто собак, грязная и невыспавшаяся. Отмывалась, отъедалась, бросала одежду в стиральную машину, брала у матери деньги и снова пропадала, чтобы появиться еще через несколько дней – за чистыми вещами и деньгами. Людмила Никандровна вдруг осознала, что устала – следить, беспокоиться, переживать, давать деньги, кормить, стирать, развешивать вещи, гладить их, чтобы к неожиданному появлению блудной дочери все висело на вешалках. Людмила Никандровна, глядя на дочь, поняла, что она уже не девушка, не молодая женщина без всякого житейского опыта, а тридцатилетняя бабища, которая сидит на ее шее.

– Настя, я тебя люблю, конечно, но даже это чувство не бесконечно, а имеет свойство иссякать. Да, ты моя дочь, но я не обязана, понимаешь? Давай ты дальше сама как-нибудь? – сказала Людмила Никандровна. – Я должна заботиться о Марьяше, она ребенок, но и ты должна о ней заботиться. И обо мне, кстати. Возможно, ты когда-нибудь это поймешь. Хочешь искать себя – ищи, но без моего участия и материальной помощи. Только предупреди, когда начнешь обнимать деревья и разговаривать с цветочками на глазах у всех. Да, и сообщи, если вдруг отправишься прикладываться к какому-нибудь магическому валуну, который что-то там дарует и от чего-то избавляет.

– Зачем? – не поняла Настя.

– Это лечится. Есть таблетки, которые снимают желание возлежать на камнях и тереться о деревья, – спокойно сказала Людмила Никандровна. – Да и членовредительство тоже, кстати, успешно лечится. Если решишь что-нибудь себе отрезать или пришить, это сначала ко мне, к психиатру.


– Дай мне денег, – попросила Настя.

– Не дам. Обратись к Будде или к фее леса. Можешь у Юнга или Фрейда попросить. Или кто там у вас сейчас в моде? О, точно, обратись к Заратустре!

– Дай хоть проездной! – Настя, обалдевшая от того, что мать не ведет себя как обычно, стала говорить, как маленькая девочка, которая выпрашивает деньги на мороженое.

– Не дам. Все к этим, вашим. У нас с метрополитеном другие отношения, – отрезала Людмила Никандровна, удивлясь, как она вообще может произносить такие слова.

Настя ушла, опять хлопнув дверью. Она всегда хлопала дверью. Потом, правда, возвращалась раза три, забыв расческу, зонтик или телефон. Сразу она уйти почти никогда не могла. Если Людмила Никандровна замечала за собой расстройство другого толка – сто раз проверяла, выключены ли утюг, свет, плита, но не возвращалась с проверкой, а мучилась целый день, то Настя всегда находила повод вернуться. Например, за гигиенической помадой, сообщив, что без нее не проживет. Или за коробочкой теней. Не важно за чем. Но она заходила, шла, не разуваясь, в комнату, копалась в косметичке или в шкафу, уходила и снова возвращалась за бессмысленной ерундой.

Диагноз – расстройство, к доктору не ходи. Людмила Никандровна поняла, что с ней тоже произошли перемены, причем необратимые. Так бывало после игры, тяжелой и позорной, закончившейся сокрушительным проигрышем. А до этого – череда побед, эйфория, самоуверенность. Но эта игра расставляла все на свои места – они видели соперниц, сильную команду и понимали, что им до них еще прыгать и прыгать. А может, вообще не допрыгнуть. Так получилось и с Настей – Людмила Никандровна увидела реальное положение вещей: у дочери наметились первые морщинки вокруг глаз, а уголки губ опустились чуть ниже положенного. Настя немного прибавила в весе, и ей это, конечно, шло, придавало женственности. Но были заметны усталость, круги, залегшие под глазами. Дочери уже не так легко, как раньше, давались путешествия по разным постелям, поиски истины, шаманские практики и бессонные ночи.

В тот раз Настя, обалдевшая, оттого что мать вдруг ей отказала даже в проездном, вернулась за зонтиком. Потом еще раз за шарфом. А на третье возвращение прошла на кухню, села и вдруг начала рассказывать. У нее появился новый бойфренд, который в свои сорок лет продолжал внутренние искания. У бойфренда имелись жена и двое детей, но ни его, ни Настю этот факт особенно не беспокоил. Настя чересчур эмоционально начала доказывать матери, что жена ее нового возлюбленного, которая, конечно, скоро станет бывшей, не понимает этого прекрасного мужчину и, какой кошмар, требует, чтобы он ходил на работу с девяти до шести. Людмила Никандровна ответила, что не видит в регулярных походах на работу ничего ужасного, а напротив, очень даже полезно иметь работу, чтобы прокормить своих детей, тем более двоих. И раз мужчина к сорока годам этого не понял, то это диагноз. Самый банальный – инфантилизм и безответственность. Но наверняка и другие психозы-неврозы найдутся. Настя буркнула, что «там все сложно» и мама, как всегда, ничего не понимает.

– Настя, все сложно бывает в пятнадцать лет, и это – переходный возраст, а в сорок это называется «кризис среднего возраста». И то, и другое проходит. А если не проходит, то, извини, это опять ко мне на прием.

Настя вдруг начала хохотать, причем не как обычно, а искренне, от души. Так она смеялась разве что в детстве. Или так смеется Марьяша? Да, конечно, это ее смех – искренний, заливистый. Один в один. Людмила Никандровна вдруг поняла, что невольно путает дочь с внучкой.

Настя ведь росла настоящей букой. Нет ни одной фотографии, на которой бы она улыбалась или смеялась. Разве что в раннем детстве, рядом с бабой Нюсей. Стоило нянечке взять ее на руки, Настя расплывалась в счастливой улыбке.

– Ну что ты лыбишься? – ворчала баба Нюся. – Я же уже старая, не могу тебя тягать.

А потом Настя улыбаться перестала. Максимум – изображала кривую ухмылку. Людмила Никандровна, по натуре смешливая, да и в спортшколе не выживешь, если без юмора, удивлялась собственной дочери. «Очень серьезная девочка», – говорили окружающие, но Людмила Никандровна уже тогда понимала, что дело в другом. А в чем – так и не выяснила. Не было у Насти таких уж бед, которые бы отучили ее от естественной потребности человеческого организма смеяться. Марьяша же просыпалась с улыбкой, хохотала так, что могла описаться, очень любила, когда бабушка шутила.

– Ну пошути, пожалуйста, – просила внучка, и Людмила Никандровна придумывала историю, в которой Спящая красавица храпела во сне, а прекрасный принц не умел скакать на белом коне, а умел только на маленьком пони. Или волк из сказки про Красную Шапочку не съел бабушку, а заставил ее печь пирожки, налопался этих пирожков и чуть не лопнул.

– А пошути правду, – просила Марьяша, что означало: бабушка должна рассказать что-нибудь из своей жизни. Особенно Марьяшу завораживали рассказы про спортивные сборы и еду.

Людмила Никандровна рассказывала и не понимала, как могло пройти так много лет. Ведь ощущения, запахи, чувства все те же. И она еще Милка, а не Людмила Никандровна. И воспоминания свежи настолько, будто все случилось пусть не вечера, но не больше года назад.

Историю про то, как на сборах спортсмены передавали друг другу еду, Марьяша могла слушать до бесконечности. Даже сама подсказывала, что произошло дальше.

– Мы жили на верхнем этаже, под нами гимнастки, а еще ниже – хоккеисты. После отбоя начинался перестук, – в миллионный по счету раз рассказывала Людмила Никандровна.

– И ты три раза стучала мячом в стену, – подсказывала Марьяша.

– Да, а гимнастки стучали булавами. Другой звук получался.

– А хоккеисты – клюшкой! – продолжала Марьяша. – Тоже другой звук!

– Точно. Это означало, что мы можем передать друг другу еду. Сначала передавали на скрученных простынях. Но тренеры нас быстро раскусили. Потом на клюшках. Но до верхнего, нашего этажа, не хватало длины клюшки. Удобнее всего было передавать припасы и заначки на скакалке. Гимнастки скручивали несколько скакалок в одну длинную веревку, и мы наладили передачу. Хоккеистов хорошо кормили, даже пирожки им доставались – они же все здоровенные, крепкие. Но пирожки тут же съедали гимнастки. Они вообще за любую булку жизнь готовы были отдать. Зато нам «художницы» передавали яблоки – их сажали на диету и кормили вместо ужина яблоками. Так что на яблоки они вообще смотреть не могли. Ну а хоккеисты были всеядны – что ни передашь, все отлично.

– И вас ни разу не поймали? – восторгалась Марьяша, будто речь шла о приключении.

– Ловили, конечно. У гимнасток тренер даже скакалки иногда на ночь забирала, – смеялась Людмила Никандровна. – Но хоккеисты выручали. Они пластырем клюшки одну к другой догадались приматывать.

– А вы что делали? У вас же только мячи! Как вы еду передавали? – переживала Марьяша, которая с раннего детства считала, что все должно быть по справедливости.

– Мы не передавали! Мы давали условный знак! – торжественно, выдержав театральную паузу, объявляла Людмила Никандровна. – Тренеры ведь начинали обход с нашего, верхнего, этажа. И селился весь тренерский состав тоже на нашем этаже. Считалось, что за нами, волейболистками, следить не надо. Что мы не такие прекрасные, как «художницы», и проблем с кавалерами у нас не возникнет. Так что от наших ударов мячом в стену все зависело. Мы считались самыми главными. Один удар – обход начался. Два – тренеры спускаются. Три – разошлись по комнатам. Четыре – экстренная ситуация, когда еду нужно прятать.

В первый раз, когда Людмила Никандровна рассказывала внучке эту историю, Марьяша заплакала.

– Почему ты плачешь? Это же смешно! – удивилась Людмила Никандровна. – Ну представь, как спортсмены, каждый со своим предметом, стоят у стены и стучат.

– Жалко вас. Вы, бедные, голодные были. А почему не попросили еды? Тренеров боялись? – не могла успокоиться Марьяша.

– Да, тренеров мы боялись. Но ты же знаешь, иногда нельзя есть то, что хочется.

– Знаю, у меня из-за карамелек зуб заболел и пришлось вырывать, – согласилась девочка. – Больно не было, но очень обидно.

– Вот и у нас так – не больно, но обидно, когда из-за лишнего веса мы не могли бегать по площадке, а кто-то даже травму получал. Мы-то ладно, в команде играли, а «художницам» совсем тяжко становилось. У них взвешивания регулярные, за лишних двести граммов могли из команды выгнать.

– А почему нельзя есть?

– Ну а ты попробуй – поешь блинчиков, а потом попрыгай на скакалке или просто на месте.

– Я попробую.

Уже на следующее утро Марьяша, позавтракав блинчиками с медом, прыгала на скакалке.

– Бабушка, у меня блины в животе прыгают и чай булькает, – сообщила она.

– Вот, теперь ты понимаешь, каково это, – ответила Людмила Никандровна.