Бедабеда

– Лучше не есть. Я попробую не есть, – сказала внучка.

И утром отказалась от еды и сразу принялась прыгать.

– Бабушка, у меня в животе так больно, как будто я внутри ножом порезалась, – доложила Марьяша.

– Да, так и у нас было.

Людмила Никандровна забывала, что разговаривает не сама с собой, а с внучкой, маленькой девочкой, которая, с одной стороны, многого не понимает, а с другой – понимает то, что вроде бы и не должна.

– Мы не столько есть хотели, сколько ждали этого вечера перестукиваний. Как игры, что ли.

Марьяша не понимала.

В следующий раз Людмила Никандровна собиралась рассказать внучке, как эти стуки она слышит до сих пор – остались в памяти навсегда. Как они стали частью ее жизни, возможно, самой счастливой. Три удара, которые заставляли сердце биться чаще. Есть, кстати, действительно хотелось сильно, Марьяша правильно описала ощущения – будто живот изнутри режет. Но стоило получить вожделенную чуть подсохшую булочку или заветренный бутерброд с сыром, как аппетит тут же пропадал. Наступали удивительное спокойствие, умиротворение и облегчение. Смертельно хотелось спать. А уже утром дожевать остатки булки, сунуть за щеку куски сахара-рафинада. Стуки, звуки, тайное общество, дружба, скрепленная скакалками, клюшками и мячами, – Людмила Никандровна вспоминала то время с грустью, тоской, радостью, болью. За эти вечерние минуты они, спортсмены-подростки, успевали пережить всю гамму чувств, включая опустошение, подобие катарсиса. И познанные в высшей точке или степени эмоции делали их сильнее, мудрее и, самое главное, счастливее. Мила была по-настоящему счастлива в тот момент, когда в окне появлялась клюшка, на которой болтался пакет с едой.

Марьяша, даже засыпая, улыбалась. Наверное, она представляла себе, как стучит хоккейной клюшкой в стену. А Настя не улыбалась. Людмила Никандровна как-то достала старый альбом и убедилась: Настина фирменная ухмылка, которая сообщала миру, что все идиоты и она не имеет с этими людьми ничего общего, появилась уже в четвертом классе. Девочка на фото делает вид, что вынуждена терпеть из последних сил.

Настя закрепила выработанную в раннем детстве ухмылку и пронесла ее через всю жизнь. Даже сейчас, сидя на кухне, она не могла стереть с лица гримасу, которая могла выражать недовольство, презрение, обиду, сарказм, а могла ровным счетом ничего не значить. Настя «наклеивала» на себя эту полуулыбку, защищаясь от всего мира и, наверное, от самой себя.

– Чего ты от меня ждешь? Поддержки? Одобрения? Благословения? Или правды? Может, я должна тебе сказать, что все будет хорошо? Или что твой избранник бросит жену, детей и вы будете жить долго и счастливо? Насть, я устала, правда. – Людмила Никандровна смотрела на дочь, которая, насупившись, драла заусенец на большом пальце, и чувствовала, что наконец разорвала с ней пуповину. Перед ней сидела малоприятная, говоря откровенно, странная женщина, побывавшая в браке, разведенная, мать шестилетней дочери, воспитанием которой не занималась.

Людмила Никандровна хотела привычно одернуть дочь – Настя всегда раздирала заусенцы до крови, – но не стала. Пусть дерет. Не горчицей же ей пальцы мазать, как иногда делают ненормальные мамаши, чтобы отучить ребенка сосать палец.

Настя, поймав взгляд матери, демонстративно сложила руки на коленях.

– Ты меня все равно никогда не понимала. – Дочь все же завела любимую пластинку. – У тебя все вокруг психи.

– А почему я должна тебя понимать? Да, я твоя мать, но к пониманию это не имеет никакого отношения. У нас могут быть разные взгляды на жизнь. Генетически взаимопонимание не передается. И да, ты права, все вокруг психи. Но благодаря тебе я утратила способность удивляться. Что у тебя случилось? Твой новый избранник зовет покорить Эверест? Хочет, чтобы ты стала доброй мачехой его детям? Он шизофреник? Маниакально-депрессивный психоз? Ну или как вариант, которого у тебя еще не было, – зануда, абсолютно адекватный, образованный молодой человек, со стабильной работой и расписанными планами на две пятилетки вперед?

– Я так и знала… – Настя опять принялась за заусенец и наконец оторвала его. Схватила салфетку, чтобы остановить кровь.

– Да, я могу только шутить. В этом мое спасение. Мне, ты не поверишь, тоже бывает плохо так, что выть хочется, как и всем людям. Может, тебя это удивит, никто не счастлив, но все как-то живут. Я нашла свою таблетку от депрессии – Марьяша, ее жизнь, забота о ней. И, конечно, моя работа. Мне жаль, что ты не в состоянии понять, насколько интересно работать, заниматься делом, которое любишь.

– Мам, скажи, а ты папу любила? – вдруг спросила Настя.

– О боже, дети задают этот вопрос лет в одиннадцать, двенадцать, а не в твоем возрасте. Нет, не любила, в твоем понимании. Не умирала от страсти, не теряла себя, не подстраивалась. И, откровенно говоря, твой отец не сделал ничего для того, чтобы вызвать у меня хотя бы чувство благодарности. Я любила бабу Нюсю, тебя, Нинку, Димдимыча, Витю, когда он был маленький. Твой отец… Мне с ним было весело, легко. Я была в него влюблена. Мне нравилось проводить с ним вечера – играть в карты, в шашки, в домино. Нравилось лежать на диване и читать. Смотреть кино – он всегда смешно комментировал игру актеров и сюжетные линии. Он умел меня рассмешить. Мне нравилось смотреть на него со спины – у него была очень красивая спина, широкие плечи. Но к любви это не имеет никакого отношения. Иногда я восхищалась его работой, талантом. Оказалось, этого недостаточно для семейной жизни. И для того, чтобы быть родителем. Возможно, нам как раз не хватило той самой любви, о которой ты говоришь.

– Я думала, мы ему мешали. То есть ты мешала. Работать. Не понимала его, не поддерживала.

– Мне кажется, он сам себе мешал. Илья всегда считал, что достоин большего, что его просто не понимают или завидуют. Ирэна Михайловна, царствие ей небесное, внушала это сыну с раннего детства. Ну и прибавь к этому свойство характера – во всех неудачах винить других. Да, Илью никак нельзя было назвать бесталанным, но, к разочарованию моей свекрови, ее сын до гения недотягивал. К тому же Илья был ленивым. Он окончил архитектурный институт, где находился на хорошем счету, но к реальной жизни оказался не готов. Не мог устроиться на постоянную работу. Брался за проекты, которые благополучно заваливал, потому что был не в состоянии довести работу до конца. Ирэна Михайловна свято верила, что ее Илюша еще скажет свое слово, что его талант наконец пробьет ему дорогу. Но однажды он напился и признался мне, что лучшей работой для него оказалась студенческая стажировка в архитектурном бюро. Он отвечал за сейф и печать. Ему выделили большой стол, абсолютно пустой. В ящике стола лежал ключ от сейфа. Несколько раз в день к нему подходили сотрудники с бумагами, требующими заверения официальным штампом. Илья открывал ящик, доставал ключ, открывал сейф, дул на печать и шмякал на лист. После чего клал печать в сейф, закрывал его на ключ и убирал ключ в ящик стола. Даже если сотрудники вдруг приходили в одно время, Илья не нарушал ритуала. Он возвращал печать в сейф и в том случае, если следующий в очереди человек умолял «шмякнуть побыстрее». Я, когда это услышала, была потрясена. Оказалось, работа мечты моего мужа – ставить печать и отвечать за сейф. А вовсе не создавать, творить, ломать стереотипы, прорываться, плевать в вечность, что всегда ожидала от сына Ирэна Михайловна. Он так и не смог признаться матери, что не просто не хочет, а не может соответствовать ее представлениям о нем. Заказы, которые он получал все реже, ему доставляли настоящие страдания. Илья боялся ответственности, сроков, в которые требовалось уложиться. Если на заказ отводилась неделя, шесть дней из семи Илья страдал от того, что должен сделать этот заказ – ужасный, тупой, бессмысленный, никому не нужный. Ирэна Михайловна, кстати, всегда поддакивала, убеждая и себя, и сына в том, что он не должен размениваться по мелочам. Но, к сожалению, семейная жизнь подразумевает мелочи, регулярные гонорары, а лучше стабильную зарплату с авансами и премиями. Так что, поверь, не я виновата в том, что твой отец не стал великим архитектором.

– Мам, ты думаешь, я опять совершаю ошибку? – спросила Настя, сражаясь с заусенцем, на этот раз на указательном пальце.

– Думаю, да, но мы с тобой миллион раз это проходили.

– Мне кажется, что сейчас все по-другому.

– Конечно, по-другому. У тебя каждый раз не похож на предыдущий. Раньше ты с женатыми мужчинами не встречалась.

– Он не скрывал, сразу предупредил. Он честный! – воскликнула Настя.

– Ну естественно, еще скажи, что порядочный, – отмахнулась Людмила Никандровна.

Она ждала, когда Насте наскучит разговор, но та продолжала сидеть на своей любимой табуретке. Обычно еще и раскачивалась, и Людмила Никандровна удивлялась, как еще табуретка не сломалась. Сейчас Настя опять начала качаться.

– Насть, перестань, пожалуйста, – попросила Людмила Никандровна, не выдержав.





* * *


– Почему мне кажется, что вам страшно? – спросила Анна, и Людмила Никандровна внутренне замерла. Все было именно так – даже когда все казалось благополучным, она испытывала страх. Не тревожность, не повышенное беспокойство, а страх.

– Да, мне страшно. Почти всегда. Даже с Марьяшей. Я сейчас счастлива, с ней, тем, что она рядом. Я ее безумно люблю, но к любви примешивается страх. Я боюсь навредить Марьяше, совершить те же ошибки, что с Настей. Боюсь опять провалить этот экзамен. Ведь, положа руку на сердце, матерью я оказалась никудышней. Да и дочерью, выходит, тоже, раз моя мать меня ненавидит. Сестра из меня тоже так себе – с братом я не стала близка. Разве что подруга из меня получилась, но опять же не моя заслуга, а Нинкина – это она меня когда-то выбрала. Не знаю, что бы я без нее делала. Домохозяйкой, в смысле семьи, я тоже не стала – семью мне всегда заменяли Димдимыч, Нинка, наши учительницы Ивановны. А еще Мишка и вся наша сборная. Потом баба Нюся и Марьяша стали моей семьей. Так что, получается, я завалила все главные экзамены, и остался последний – вырастить Марьяшу. Сделать так, чтобы она была счастлива.

– А Настя?

– Настя… Надо было Нинку слушаться. Вы же знаете: ее сыновья выросли отличными парнями. Настоящие мужики. Я все убеждала себя в том, что у нее мальчики, а у меня девочка. Нельзя сравнивать. А теперь думаю – какая разница? Я вот себя подвела, получается… Когда мы бездарно проигрывали, Димдимыч говорил: «Вы не команду подвели, вы себя подвели». Нинкины сыновья женились, но внуками пока мать не порадовали. Зато невестки панически боятся свекровь и стараются ей угодить. Обе умом не блещут, зато по хозяйству шуршат и мужей встречают не просто готовым ужином, а уже на тарелки выложенным. Разве что тапочки на груди не греют к возвращению мужей. Нинка смеется и говорит, что ее сыновья предпочитают женщин с лоботомией мозга. А Ярик с Гариком до сих пор смотрят на мать, как на тренера, который сейчас отправит делать сто отжиманий или заставит бежать три километра за пятнадцать минут. Впрочем, все детство Нинка так и воспитывала сыновей, по секундомеру. Я вам рассказывала. Юрка, Нинкин муж, всегда держался за сердце, когда жена устраивала детям выволочку, и как мог прикрывал сыновей. Те тоже быстро разобрались, кто в доме самый добрый, и в случае чего бежали к отцу. Ведь только своего мужа – ипохондрика, зануду, пессимиста – Нинка слушалась беспрекословно. И любила его искренне, все годы, считая, что он лучший мужчина на свете. До сих пор так считает. Знаете, я всегда по-хорошему ей завидовала: ее способности любить, принимать и не утраченной с годами легкости. Как и неутерянному желанию гулять, пить, есть, да и просто жить на всю катушку.

Нинка всегда была зачинщицей всех побегов и гулянок. Именно она первой попробовала курить. И учила меня. Мы дымили за забором, держа сигарету в левой руке. Обязательно в левой. Как-то на тренировке после «перекура» Нинка сделала замах для подачи, а Димдимыч стоял рядом. Естественно, он сразу почувствовал табачный запах.


– Нинка, быстро подошла! – заорал Димдимыч. – Руку протянула! С кем курила? Сказала немедленно!

Нинка молчала как партизанка.

– Так, или признаешься и вечером бежишь полтора километра с ускорением или бежишь одна за всю компанию трешечку.

– Со мной, – призналась я вместо Нинки.

– Вот, сразу видно – командный дух! – обрадовался Димдимыч. Вечером мы бежали с Нинкой полтора километра с ускорением. Тренер следил, попивая из фляжки коньяк, и орал на нас в матюгальник на весь стадион.

– Матюгальник? – удивилась Анна.

– Да. Как у милиции. Тогда же микрофонов не было, вот у тренеров тоже были такие матюгальники, – рассмеялась Людмила Никандровна. – Знаете, что дают спорт и сборы? Ощущение силы, того, что ты не умрешь. Потому что уже давно бы умер на марафоне или после шестичасовой тренировки. Но попил водички, и снова играешь, или бежишь, или пресс качаешь. Мы были сильными, наглыми, ничего не боялись. А еще было ощущение свободы. Немыслимое. Мы сидели, запертые в пансионате, не могли шаг влево сделать без разрешения тренера, а чувствовали себя свободными. Не знаю, к чему вдруг я это вспомнила.

– А этот Юрасик, муж Нинки, он тоже спортсмен? – спросила Анна.

– Нет. Он врач-офтальмолог, – рассмеялась Людмила Никандровна. – Нинка поклялась не выходить замуж за спортсмена. Была у нее первая несчастная любовь.

Мы же вообще с мальчиками общаться не умели. С нашими парнями из команды – да. Но они были друзьями. Если нас задирали другие ребята, то мы или мячом могли влупить, или нашим парням пожаловаться, и тогда они могли «случайно» задеть мячом так, что обидчик в раздевалку улетал и головой все шкафчики пересчитывал. Конечно, нас дразнили – «доска два соска», «жирафа», «достань воробушка», «каланча». А тут Нинка влюбилась по уши, да еще и в Сашку Петрова, фигуриста, главного красавца на сборах. Все девочки от него млели. Что уж в этом Сашке находили, неизвестно – может, челку и достаточно длинные волосы. Наши парни все ходили бритые, с куцым чубчиком. Воняли страшно, хохотали, матерились, могли шлепнуть нас по попе в качестве приветствия. А Сашка – нежный одиночник, челочка эта, вихры на затылке. Модный – мать работала переводчицей, сопровождала группы и привозила сыну шмотки и всякие ручки, ластики, фломастеры. Сашка считал себя чуть ли не принцем. Нинка, выше его на полторы головы, просто с ума по нему сходила. Ну и призналась ему в чувствах, зажав в раздевалке между шкафчиками: мол, выбирай – или я, или все эти тощие фигуристки.

– Ну ты же это, жирафа и доска два соска. – Сашка, видимо, от страха и неожиданности совсем мозгами тронулся, раз решил соединить в одном предложении два самых надоевших прозвища.

Нет, Нинка не убила его сразу. Она знала, что он придет в зал – сыграть в шашки или в шахматы с Димдимычем. Сашке льстило внимание чужого тренера, нравилось играть с ним на равных, как взрослые, да и перед нами хотел покрасоваться. Мы-то считались почти полными дебилками. Хуже были только футболисты, у которых все интеллектуальные способности уходили в ноги, а до мозга импульсы не доходили. Вот Сашка, уже тогда с задатками карьериста, старался всем понравиться. Он и был на особом счету в школе – мог прогуливать общеобразовательные уроки, даже тренировки. Считался звездой, подавал надежды. И родительницы в очередь выстраивались, чтобы предложить ему девочку, если он вдруг решит уйти из одиночного катания в парное. Но наши парни считали, что Сашка таскается к нам, девкам, на тренировки, потому что извращенец – нравятся ему бабы покрупнее да повыше. И всегда встречали его появление дружным хохотом:

– О, Санек опять пришел на нормальных девок поглазеть! Слышь, ты только с Нинкой не связывайся, она если на тебя ляжет, ты не встанешь.

Мы-то привыкли, не реагировали, знали, что парни шутят не зло, а по-доброму, они за нас кому угодно голову оторвут, а Сашка всегда краснел и злился. Но тут подходил Димдимыч с шахматной доской, и Сашка снова чувствовал себя особенным. Нашего тренера мы тоже понимали – Сашкина мать обещала ему привезти магнитофон.

Нинка дала такой пас, что даже Димдимыч залюбовался. И еще один. Третий мяч прилетел аккурат в Сашкину голову. Все было как в замедленной съемке – и полет мяча, подкрученного. И попадание в голову. И Сашкина голова, которая вместе с мячом прилетела в стену.

– Нинка, зае… сь! – выдохнул Димдимыч, отмечая подкрутку и силу удара.

Потом он продолжал орать матом, увидев, как Сашка сползает со скамейки. Нинка вырубила парня, который не ответил ей взаимностью, на месяц. Как уж Димдимыч выкручивался, мы не знали. Но Сашка молчал как партизан – не признался, что именно Нинка виновата в сотрясении.

Так что мой вам совет, не как врача, а как подруги, старшей по возрасту – наслаждайтесь жизнью, забросьте все диеты и, если совсем невмоготу, бегайте, прыгайте, танцуйте, пойте. Что угодно. Нинка вот до сих пор в шесть утра на пробежку выходит. Каждый день.

– А вы?

– Я тоже начала. Две недели назад, – призналась Людмила Никандровна. – Даже забыла, насколько это хорошо.

– А что было дальше с бабой Нюсей? Расскажете? – попросила Анна.

– Поначалу все было замечательно. Мы с Ильей развелись, тихо и спокойно. Баба Нюся оказалась права – у него появилась новая женщина. Но мы развелись не из-за этого. Я сама предложила подать на развод. Отчего-то мне хотелось зафиксировать наше расставание и собственную свободу. Мне было важно закончить жизнь с Ильей, чтобы начать жить так, как я сама хотела. Илья обрадовался. Делить нам было нечего. Ирэна Михайловна позвонила, произнесла торжественную речь, сводившуюся к тому, что она все знала заранее, предполагала, что так и случится. Ну и заверила меня в том, что останется для Насти бабушкой, если я того, конечно, пожелаю. Я поблагодарила, но мы обе прекрасно знали, что ни я не воспользуюсь предложением, ни Ирэна Михайловна не захочет снова «играть в бабушку». А потом я стала замечать, что баба Нюся иногда плачет. Стала вставать чуть позже обычного. Бродила по дому, не в силах уснуть. Но в остальном нянечка оставалась прежней. Насте было тогда года четыре, пять. Я предложила отдать ее в садик, а баба Нюся обиделась, расплакалась и еще два дня со мной не разговаривала. Она была категорически против.

Потом я обратила внимание, что наша нянечка расстраивается, причем по пустякам, чего раньше я за ней не замечала. Баба Нюся могла подолгу причитать над убежавшим молоком или стухшими помидорами, которые она вовремя не пустила на борщ. Могла убиваться из-за прокисшего молока или вздувшегося пакета кефира. Раньше бы она или оладьи напекла, или тесто замесила на пирожки. А тут вдруг стояла и плакала над пакетом, не зная, то ли выбросить, то ли оставить.

Как-то у нее в магазине вытащили из сумки кошелек. Денег в нем было совсем немного, кошелек старый, хоть и удобный, но баба Нюся убивалась так, будто лишилась целого состояния. Я подарила ей и новый кошелек и выдала рубль взамен украденного, но нянечку это не успокоило. Ей было не жаль денег. Она себя винила в том, что недосмотрела, не заметила, не схватила вора за руку. Нянечка могла заплакать, если засыхала ее любимая традесканция. Или если видела зацепку на моих новых, купленных пару дней назад колготках. Поначалу я пугалась, старалась утешить бабу Нюсю как могла, а потом, если честно, привыкла. Чего не могу себе простить до сих пор. Я привыкла, что у нянечки глаза на мокром месте, что у нее опять случилось что-то ужасное и непоправимое, и перестала реагировать.

Но после одного случая я поняла, что баба Нюся больна, а я не заметила очевидных симптомов. Я собиралась на работу. Раздался телефонный звонок, и незнакомая женщина сказала, что надо идти к церкви и забрать бабу Нюсю.

Баба Нюся сидела на бордюре около церковных ворот и плакала так, будто потеряла близкого родственника. Настя играла на детской площадке рядом с церковью. Люди подходили и спрашивали, что случилось. Баба Нюся раскачивалась из стороны в сторону, обняв себя руками, и не издавала никаких звуков. Просто сидела и качалась, а из ее глаз текли слезы. Я подняла ее и повела домой. Оказавшись в квартире, наша нянечка легла на диванчик, который стоял в детской комнате, и отвернулась к стене. Прибежали соседки, накапали капли, попытались выяснить, что случилось, но баба Нюся не отвечала. Наконец, когда все ушли, а я уговорила нянечку выпить чай, она объявила, что не может считаться крестной матерью Насти. И в Бога больше не верит.

Оказалось, баба Нюся решила показать Насте службу и постепенно вводить ее в лоно церкви, заниматься духовным воспитанием и даже подумывала об уроках для малышей в воскресной школе. Они немного припозднились и зашли в храм в тот момент, когда священник ходил с кадилом.

– Этот дядя пукнул, поэтому плохо пахнет? – спросила Настя настолько громко, что слышали все прихожане. – Пойдем отсюда.

Баба Нюся покраснела. Кто-то из прихожан хихикнул. Священник страдал обильным потоотделением, и к тому же у него всегда пахло изо рта. Стерпеть это амбре могли только верные бабули, вроде бабы Нюси. Многие чувствительные к запахам прихожане вовсе переставали ходить в эту церковь, поскольку даже запах ладана не всегда перебивал смрадный дух батюшки. Ему уже и врачей советовали, и куски мыла дарили, а все никак.

– Давай к иконам подойдем, свечку поставим, – предложила баба Нюся.

– Это же просто картинки. Я тоже так могу нарисовать, – ответила Настя.

Да, церковь старинными иконами похвастаться не могла, а Настя, каким-то детским чутьем уловив фальшь, даже не грубую подделку, поняла, что это попросту картинки, развешанные по стенам. И опять вердикт ребенка услышали все находившиеся в церкви.

Но последней каплей стало то, что Настю взяла за руку матушка и повела к батюшке. В воспитательных целях она рассказала воспитаннице бабы Нюси про чертей и буквально засунула в Настин рот просвиру и заставила ее выпить глоток вина. Все, что матушка успела затолкнуть ей в рот, Настя благополучно фонтаном на нее и выплюнула.

– Вы глупая, раз в такую ерунду верите, – сказала девочка совершенно спокойно.

Тут уже самые стойкие прихожане начали прыскать в кулак – матушка действительно не отличалась особым умом и сообразительностью. Так что буквально за несколько минут, проведенных в храме, Настя высказала все, о чем все молчали. И сделала это без всякого страха или смущения, которых ждут от детей.

– Атеистка, – сказала баба Нюся и с тех пор так Настю и называла. Кличка приклеилась. Нянечка больше не пыталась привести девочку в храм и рассталась с планами на воскресную школу.

Но я знала, что бабу Нюсю потрясло не то, что она не смогла привить ребенку веру, а то, что Настя говорила правду. Нянечка плакала, осознав, что ее воспитанница растет девочкой, которая видит то, что не должен видеть и понимать ребенок.

Баба Нюся с того дня следила за Настей очень пристально, но ничего особенного не происходило. Та по-прежнему любила держать нянечку за руку, когда они шли в магазин или гулять. Жалась к ней, когда мимо пробегала собака. Настя вела себя как обычная девочка, залюбленная, оберегаемая от всех бед и напастей. Когда ей исполнилось шесть лет, баба Нюся стала готовить мою дочь к своей смерти. Нянечка все чаще стала повторять своей воспитаннице, что скоро уйдет на небеса.