Бедабеда

– Ты не уйдешь на небеса, тебя в землю зароют, – отвечала Настя.

– Тело зароют, а душа отлетит.

– Куда? В облака?

– Да, и еще выше.

– Хорошо, тогда сначала научи меня, – спокойно потребовала Настя.

– Чему? – удивилась баба Нюся.

– Готовить. Если ты умрешь, что я буду есть? – пожала плечами Настя.

Баба Нюся стала учить мою дочь готовить, разрешая стоять рядом, лепить из теста кружочки для пирожков, вырезать чашкой кругляшки для пельменей. Настя, которую до этого я не могла засадить за стол и заставить писать хотя бы печатными буквами, быстро освоила этот навык и старательно записывала за своей нянечкой рецепты.

Иногда я невольно слышала, о чем разговаривали баба Нюся и Настя.

– Ты пойдешь в школу, там будет продленка. Зачем тебе няня? Ты уже станешь взрослой, – говорила нянечка.

– Ты не няня. Ты бабушка, – резко отвечала Настя. А потом, подумав, добавляла: – Ты не бабушка. Бабушки у меня вроде есть, но их нет. Ты старенькая мама.

Я стала переживать за здоровье бабы Нюси. Боялась, что вдруг что-то случится с сердцем, а я буду на работе. Или что нянечка умрет на глазах, а то и на руках у Насти. Поделиться мне было особо не с кем. Нинка и та сказала, что я переживаю на пустом месте. Но неожиданно я нашла понимание у Мишки. На очередной встрече однокурсников я призналась, что беспокоюсь за бабу Нюсю.

– Баба Нюся так никогда не сделает, – улыбнулся Мишка. – Она, судя по твоим рассказам, настолько любит Настю, что точно не станет при ней умирать. Сделает все, чтобы оградить ее от бед. И она еще не все рецепты продиктовала. Кстати, гениальная идея – заставить бабу Нюсю жить, пока она не надиктует все, что знает. Твоя дочь умнее нас всех, вместе взятых.

– Все девочки интересуются готовкой, – не согласилась я. – Когда я вижу в Настиных руках нож, мне плохо становится. Баба Нюся уже почти ничего не видит.

– Ну а что ты хочешь? Возраст. Вы же два года назад ее юбилей отмечали. Сама рассказывала, как баба Нюся водку пила, будто воду. Вот и считай. – Мишка помнил дни рождения однокурсников, преподавателей и всех дальних родственников по всем линиям. Людмила Никандровна всегда восхищалась этим свойством его памяти.

«Это ведь тоже расстройство своего рода, да?» – улыбался Мишка. «Расстройство, конечно, но всем кажется, что ты ужасно милый, внимательный и чуткий», – отвечала Людмила Никандровна.

– Только мой тебе совет, – продолжал Мишка. – Когда баба Нюся умрет, не скрывай это от Насти. Она не поймет. И отложи деньги на похороны. Тебе придется всем заниматься.

– Ой, давай не будем об этом. – Я отмахнулась, но Мишка как в воду глядел.

Баба Нюся умерла раньше, чем Настя успела заполнить рецептами свою тетрадку. Но умерла так, как и предсказывал Мишка: не на глазах у Насти. Она уложила свою воспитанницу спать, поцеловала, дождалась, когда та уснет глубоким сном, и ушла к себе в квартиру, чего не делала много лет. Она давно к нам переехала, перевезла все вещи, принесла посуду и всегда ела из «своей», хотя я не понимала, почему нельзя пользоваться общим сервизом. Даже обижалась. Но баба Нюся упрямо наливала суп, который сама и сварила, в собственную тарелку. Для меня она тоже завела отдельную посуду и, если я случайно наливала чай в чашку, считавшуюся гостевой или Настиной, вырывала ее из моих рук и выливала чай в раковину. После чего заваривала новый – в «моей» чашке. Баба Нюся завела для Насти отдельное белье и даже мне не разрешала ложиться на детскую подушку. Если я собиралась почитать дочери книжку на ночь, баба Нюся застилала часть кровати пледом и только после этого разрешала мне лечь. На плед, но не на Настину подушку. Не на детское одеяло и, не дай бог, – простыню.

Баба Нюся вела наш дом – я полностью и безоговорочно передала ей все полномочия. Ужины, стирка, глажка, уборка – нянечка управлялась со всем. Я, когда мыла посуду, тут же клала вымытые столовые приборы в ящик. Баба Нюся доставала весь ящик, перемывала ножи, вилки, ложки и тщательно вытирала, чтобы все сверкало и не было разводов. Баба Нюся и меня приучала к порядку. Во взглядах на порядок в шкафах мы с нянечкой были едины – складывали по цветам, развешивали. Настя же все разбрасывала, запихивала, комкала, и мы с бабой Нюсей не знали, как приучить ее быть аккуратной.

– Я вас прекрасно понимаю! – вдруг воскликнула Анна, до этого молчавшая. – Моя мама считает, что я странная, потому что ножи и вилки раскладываю бочком. Понимаете? Ровно, а не кучей. И терпеть не могу сколы на тарелках.

– Сколы… Я все гадаю, есть ли взаимосвязь Настиных странностей с влиянием бабы Нюси?

Я вдруг поняла, что у Насти отсутствуют страхи, присущие всем людям, а детям особенно. Да, вроде бы считалось, что дочь боится собак. Но она могла целоваться с соседским лабрадором. Настя не боялась тараканов, пауков, пчел. Могла подойти и спокойно прихлопнуть насекомое. Ее отец, кстати, ужасно боялся пчел, до истерики просто. Настя не боялась и смерти.

Я начала с ней разговаривать о том, что баба Нюся уже старенькая, плохо себя чувствует и, возможно, ей придется лечь в больницу. Настя выслушала спокойно и сказала:

– Ты хочешь сказать, что она умрет? Я знаю. Только не плати врачам, чтобы ее лечили. Пусть лучше один раз отмучается.

Мне стало плохо, я начала задыхаться. А Настя вдруг начала рассказывать то, что узнала от нянечки.

Баба Нюся часто рассказывала ей про смерть и как именно хотела бы умереть. Ее родной брат долго мучился, тяжело болел почти шесть лет. Онкология. Врачи давали не больше года, но он протянул дольше благодаря заботе семьи. Однако его смерти ждали как облегчения от непосильной ноши – все ценные вещи давно были проданы, семья жила впроголодь, чтобы продлить ему жизнь хотя бы еще на несколько месяцев. На похоронах никто не плакал, даже вдова. Все ожидали избавления и начала новой жизни. Усталость – вот что чувствовалось на похоронах.

Баба Нюся все время повторяла Насте: «Если я заболею или у меня остановится сердце, ты должна сказать маме, чтобы ничего не делала». Нянечка не хотела, чтобы ее остановившееся сердце снова заставляли биться.

Ее тетя по материнской линии страдала от другого недуга – деменции. И это оказалось не менее страшным, чем онкология. Баба Нюся рассказывала, как ее тетя не узнавала близких, могла уйти не пойми куда в одной комбинации. Как изводила своего мужа. Но вдруг случались моменты просветления, когда тетя становилась прежней. И тогда ее муж был счастлив. Никто не знал, когда тетя не узнает любимую племянницу, когда бросится на родного мужа с кулаками. Никто, даже врачи, не давали прогнозов – сколько продлятся мучения тети и ее близких. На этот случай Настя тоже получила четкие инструкции от бабы Нюси, которые она, как и рецепты, аккуратно записала печатными буквами в свою тетрадку. Я должна была отправить бабу Нюсю в психушку. Даже если она будет сопротивляться. Тетку моей нянечки родные, естественно, в психушку не отправили, и она превратила их жизнь в ад.

Тетка бабы Нюси прожила долгую жизнь в беспамятстве, но у ее мужа уже были другая жизнь и другая женщина. И они тоже ждали, когда деменция заберет ту, которая уже никому не была нужна, не узнавала близких и жила в своем мире, где кругом были враги. Когда тетка моей нянечки в очередной раз бродила по округе в сорочке, босая, в поисках не пойми чего, ее мужу звонили соседи и говорили, где ее видели. Но муж больше не бежал ее искать и уводить домой. Однажды он просто положил телефонную трубку. От усталости и отчаяния. От того, что дальше так продолжаться не могло. И тетка бабы Нюси замерзла в сугробе. К ее счастью, она не понимала, что умирает и что лежит в сугробе, а мимо идут люди. И никто, даже муж, не ищет ее и не спешит спасать. Наверное, она умерла, думая, что проснется утром в своей кровати, а рядом будет сидеть муж и протягивать чашку горячего чая с лимоном. Баба Нюся надеялась, что в последний момент ее тетка думала про чай с лимоном.

Я настояла на том, чтобы баба Нюся прошла полное обследование. Договорилась с поликлиникой и лично водила ее по врачам. Мы сидели в очередях, ждали приема, а я старалась запомнить, зафиксировать все, что видела. Я будто находилось в кино и смотрела фильм. Или вернулась в молодость, когда проходила практику и наблюдала, остро чувствовала, переживала за каждого пациента. Отчего-то я думала, что мне необходимы эти наблюдения, эта жизнь в коридорах поликлиники, бесконечные разговоры.

Для светских выходов в поликлинику у нашей нянечки имелись специальные платья и блузки. На ночь она накручивалась на бигуди. Меня баба Нюся заставляла надеть парадное платье и сделать солидную прическу.

Нянечка всегда встречала в очереди знакомых. Разговоры повторялись, но мне они не надоедали:

– Ну что, совсем зрение потеряла? – спрашивала баба Нюся у сидящей в очереди к окулисту старушки, тоже нарядной, с маникюром и кольцами чуть ли не на каждом пальце.

– Да я с физиотерапии, вот и решила заглянуть сюда для профилактики, – отвечала старушка. – Ой, ты знаешь, Наташка Смирнова умерла.

– Да, слышала, жалко Наташку, – отвечала баба Нюся. – А как там Ленька? Жив еще?

– Звонил недавно. Еще как жив. В ресторан приглашал. Ему уже восемьдесят три, а никак не успокоится. Он же опять вдовец, – хихикала старушка.


– Да сволочь он, что с ним станется, с пескоструйщиком? – отвечала баба Нюся.

– Сволочь, конечно, но я согласилась, – снова хихикнула старушка.

– Он и тебя в могилу сведет, ты и пикнуть не успеешь. Мухомор. Ленка-то тоже умерла, которая Коростылева.

– Да ты что? А я и не знала.

– Да и я не знала. Там родственники никого не позвали на похороны.

– Вот ведь люди.

– Да, Ленку жалко. Хорошая была. Но смерть дочери ее подкосила. Такая девочка была талантливая.

– Говорят, пила сильно.

– Может, и так. Любка-то как?

– Жива. Что с ней станется? Видела ее здесь, на процедуры какие-то приходила. Та еще фифа.

– Понятно, что жива. Та еще сучка.

– Сучка не сучка, а выглядит хорошо. Что-то с собой сделала точно. Глазками хлопает, не признается.

Меня завораживали слова бабы Нюси – «мухоморы, пескоструи, трухали».

Про смерть баба Нюся всегда говорила красиво, с уважением, даже нежностью. Чаще всего называла «смертонькой» или «смердушкой».

– Почему, баба Нюся? – спрашивала я.

– Так от слова «смердеть», «пахнуть». Старики плохо пахнут. А когда умирают, так смрад идет такой, что задохнешься.

А потом случилось то, за что я не могу себя простить до сих пор. Моя вина, которую не загладить, не отмолить, не забыть. И много лет я не могла в этом признаться даже самой себе. Я совершила колоссальную ошибку. Когда умерла баба Нюся, я сделала вид, что ее в нашей с Настей жизни вроде как и не было. Будто ее и не существовало. Я хотела защитить Настю, а теперь думаю, что все надо было сделать по-другому – заставить ее страдать, плакать, переживать. Может, тогда бы она научилась если не любить, то хотя бы испытывать сострадание.

Так вот, баба Нюся ушла поздно вечером в свою квартирку, где не было ни вещей, ни одежды, ни посуды. Она легла на кровать, голую сетку без матраса. Без подушки и одеяла. Ее любимая подушка лежала на диванчике в Настиной комнате, как и ее любимое пуховое одеяло – старое, теплое. Она давно отдала его Насте, а сама прикрывалась детским. И в тот вечер никто из всевидящих и всезнающих соседок не заметил, что баба Нюся вернулась домой.

Я проснулась рано утром от непривычной тишины – никто не громыхал тарелками на кухне, не шаркал тапочками по коридору. Я зашла в детскую и увидела, что дочь спит, хотя давно должна была завтракать. На диванчике нашей нянечки лежал лишь аккуратно сложенный плед.

– Баба Нюся, баба Нюся! – Я прошлась по квартире, хотя понимала, что нянечки нет.

– Она тебе ничего не говорила? – Я разбудила Настю.

– Нет.

Иногда баба Нюся рано уходила из дома, чтобы отстоять утреннюю службу или съездить на кладбище, но всегда предупреждала. Только не в этот раз.

«Может, у соседки?» – спросила я сама у себя.

Баба Нюся дружила со всеми соседками и могла забежать рано утром за мукой или яйцами и задержаться. Но она всегда с вечера говорила, куда собирается пойти утром.

Не зная, что предпринять, я позвонила Илье – все-таки он знал бабу Нюсю лучше, чем многие.

– Если волнуешься, иди в милицию, пиши заявление, – ответил равнодушно Илья. – Или она, как в прошлый раз, обиделась и пропала.

– Я не могу написать заявление! Я не знаю ни имени, ни отчества, ни фамилии бабы Нюси!

– Как это? – не понял Илья.

– Так это! Да, за эти годы я не удосужилась даже в паспорт ее заглянуть. Для меня она всегда была бабой Нюсей. Что я скажу в милиции? «Пропала баба Нюся»?

Я заплакала. Мне стало стыдно. Да и сердце было не на месте. И тогда я созвала нашу команду.

– Чегодайкина Анастасия Петровна, – прочитала Нинка в записях в Настиной тетрадке.

– Анастасия? Не Анна? – удивилась я.

– Чегодайкина? – переспросил Мишка.

Баба Нюся умерла, как и обещала, – тихо, спокойно, не причиняя никому беспокойства, не на глаза у Насти, не на моих руках.

Уже поздно вечером Нинка с Юрасиком, Миша, Марина с рынка собрались у нас на кухне.

– Что делать дальше? Я ведь даже не знаю, есть у нее близкие или уже все умерли. Наверное, надо заказать отпевание, она ведь верующая была, – сказала я.

Настя, крутившаяся на кухне, вдруг вскочила из-за стола и убежала в свою комнату. Вернулась она с чемоданом, который, как выяснилось, хранился под диваном, на котором всегда спала наша нянечка. Настя поставила чемодан посередине кухни, открыла его, достала свою тетрадку, встала так, чтобы ее все видели, и начала зачитывать из тетрадки последнюю волю бабы Нюси. Мы все были в шоке – нянечка оставила распоряжения, в малейших подробностях и, как оказалось, отрепетировала с Настей этот самый момент.