Безмолвный крик

Сыщик почувствовал, что снова погружается в пустоту. Он не знал, говорит Ранкорн правду или ищет оправданий.

Как он ненавидел эту слепую, давящую беспомощность! Он ничего не знал! Он сражался голыми руками. И не мог быть таким человеком! Ему не верилось, что это был он; но тогда насколько же его изменил несчастный случай? Или все из-за того, что он принужден смотреть на себя со стороны, как чужой человек, и открывать все новые недостатки?

– В самом деле? – медленно выговорил он. – Но почему ты? Почему я сделал это тебе? Почему не кому-то еще? Что ты мне сделал?

Ранкорн выглядел несчастным и озадаченным; он изо всех сил пытался собраться с мыслями.

Монк ждал. Торопить было нельзя. Одно неверное слово – только одно, – и правда навсегда ускользнет от него.

Подняв голову, Ранкорн посмотрел Уильяму в глаза, но заговорил не сразу.

– Думаю, что… ты меня бесил, – сказал он в конце концов. – Казалось, что у тебя всегда наготове верное суждение и правильный ответ. Тебе всегда везло, и ты никогда никому не уступал. И не прощал ошибок.

Это прозвучало как обвинительное заключение. Он не простил.

– А надо было прощать, – мрачно сказал Монк. – Я был не прав. Мне жаль, что так случилось с Дорой. Теперь я ничего не могу вернуть, но мне жаль.

Ранкорн взглянул на него.

– Тебе в самом деле жаль? – изумленно выговорил он и глубоко вздохнул. – Ты хорошо поработал по делу Даффа. Спасибо. – Этими словами Ранкорн дал понять, что принимает извинения.

Уильяму этого хватило. Он кивнул. Он не мог допустить, чтобы между ними осталась ложь. Она неизбежно разрушит тот хрупкий мостик, который он только что построил такой дорогой ценой.

– Я с ним еще не закончил. Пока нет уверенности в мотиве. Отец сам виноват по меньшей мере в одном изнасиловании в Сент-Джайлзе, а Севен-Дайлз он посещал регулярно.

– Что? – Ранкорн не верил тому, что слышит. – Это невозможно! Этого не может быть, Монк!

– Знаю. Но это правда. У меня есть дюжина свидетелей. Один видел его, перепачканного кровью, в ночь накануне сочельника, когда произошло изнасилование в Сент-Джайлзе, а миссис Кинэстон и леди Сэндон готовы поклясться, что Рис Дафф тем временем сидел вместе с ними за несколько миль от места преступления.

– Мы не обвиняем Риса Даффа в изнасиловании, – хмурясь, напомнил Ранкорн, лицо которого выражало сильное беспокойство. Хороший полицейский, он понимал, что дело осложняется.

Монк не стал с ним спорить. Он не видел в этом необходимости.

– Я тебе обязан, – сказал Ранкорн, покачивая головой.

Уильям кивнул, помялся мгновение, потом извинился и вышел. Он направился домой, чтобы принять ванну и поспать. А потом пойти и все рассказать Рэтбоуну.





Глава 12




Суд над Рисом Даффом начался днем ранее. Зал был заполнен, и еще за час до начала заседания пристав запер двери. Предварительные слушания уже прошли, жюри присяжных выбрали. Судья, красивый мужчина с военной выправкой, то и дело кривившийся от боли, призвал присутствующих к порядку. В зал он вошел, заметно хромая, и несколько неуклюже уселся на свой высокий резной стул, после чего поудобнее устроил ногу.

Со стороны обвинения выступал Эбенезер Гуд, человек любопытный и напористый, хорошо знакомый Рэтбоуну и весьма им уважаемый. Ему не нравилось выступать против настолько больного человека, как Рис Дафф, но он ненавидел не только то преступление, в котором обвиняли Риса, но и предшествующие, объяснявшие мотив. Он охотно пошел на уступки в связи с состоянием здоровья обвиняемого и разрешил ему сидеть на скамье подсудимых, расположенной на высокой площадке и обнесенной барьером, в мягком кресле, чтобы не так страдать от физической боли. Не стал он возражать и на просьбу Рэтбоуна не применять для Риса наручники, чтобы тот мог при желании пошевелиться и сесть удобнее.

Корриден Уэйд, как и Эстер, присутствовал в зале и мог в случае нужды оказать помощь. Им обоим разрешили подходить к обвиняемому, если тот знаками покажет, что требуется их внимание.

Тем не менее, когда начались выступления свидетелей, Рис оказался один на один с враждебно настроенными зрителями, обвинителями и судьями. В его защиту говорил только Рэтбоун – одинокая фигура в черной мантии и белом парике, пытавшаяся противостоять волне ненависти.

Гуд вызывал одного свидетеля за другим: женщин, обнаруживших два тела, Шоттса, Джона Ивэна. Его обвинитель заставил рассказать о расследовании подробно, шаг за шагом, но не останавливаясь на ужасных деталях; однако побелевшее лицо и срывающийся голос полицейского позволили слушателям представить себе эти подробности.

Вызвал он и доктора Райли, который спокойно и удивительно доходчиво рассказал о страшных повреждениях, полученных Лейтоном Даффом, от которых тот скончался.

– А обвиняемый? – вопросил Гуд, стоявший посреди зала. Руки его прятались в полах мантии, придавая ему сходство с большой вороной. Лицо с орлиным профилем и выцветшими глазами живо откликалось на весь ужас этой трагедии, которую он, несомненно, прочувствовал очень глубоко.

Эстер прокурор понравился еще в их первую встречу по делу Стоунфилда. Она обвела взглядом зал, скорее чтобы определить настроения присутствующих, а не в поисках знакомых, и ощутила настоящую радость, заметив Энид Рэйвенсбрук. Судя по лицу, та уже оправилась от прошлых испытаний и с улыбкой следила за Гудом ясным нежным взглядом[14]. Присмотревшись повнимательнее, Эстер увидела у нее на пальце золотое обручальное кольцо – не то, что она носила раньше, а новое. Эстер сразу забыла о страшной трагедии, про которую сейчас говорили в зале.

Но ненадолго. Ответ Райли вернул ее к действительности.

– Он тоже получил тяжелейшие травмы, – спокойно отвечал доктор.

В помещении установилась почти полная тишина. Слышались лишь слабые шорохи, едва различимые вздохи, тихое покашливание. Присяжные следили за происходящим, не отрывая глаз.

– Потерял много крови? – уточнил Гуд.

Райли заколебался.

Никто не шевелился.


– Нет… – сказал наконец доктор. – Когда человека бьют кулаками и пинают, остаются ужасные кровоподтеки, но кожа не обязательно рвется. Разрывы были, особенно в местах, где сломались ребра. Один осколок пронзил кожу. И на спине. Там тоже разорвались ткани.

По залу пронесся вздох. Некоторые присяжные заметно побледнели.

– Но сержант Ивэн сказал, что одежды обвиняемого пропитались кровью, доктор Райли, – указал Гуд. – Откуда она взялась, если не из его ран?

– Полагаю, это кровь покойника, – отвечал Райли. – Он получил более тяжелые повреждения, и в нескольких местах пострадали кожные покровы. Но я удивлен, что он потерял так много крови.

– А из ран обвиняемого столько крови вытечь не могло?

Райли покачал головой.

– У него не было таких ран.

– Спасибо, доктор Райли.

Рэтбоун встал. Надежда была призрачная, но больше ничего не оставалось. Он понимал, что должен попробовать все, даже имеющее отдаленное отношение к делу. Адвокат не представлял, что именно сумеет найти Монк, но существовала вероятность, что Артур и Дьюк причастны к трагедии.

– Доктор Райли, существуют ли способы определить, чья кровь на одежде Риса Даффа?

– Нет, сэр, – отвечал тот без малейших колебаний. Грустное лицо доктора говорило о том, что сам он относительно данного случая ни в чем не уверен и лишь глубоко опечален, что он вообще произошел.

– Значит, она могла принадлежать кому-то третьему или даже четвертому, о ком здесь еще не говорилось?

– Могла… если они там присутствовали.

Присяжные выглядели ошеломленными.

Судья с беспокойством наблюдал за Рэтбоуном, но не вмешивался.

– Благодарю вас, – сказал адвокат. – Это все, что я хотел спросить, сэр.

Гуд пригласил Корридена Уэйда; тот побледнел и едва слышным голосом высказал мнение, что из ран Риса не могло вытечь столько крови. Он ни разу не посмотрел на скамью подсудимых, где неподвижно сидел Рис с непонятным выражением на лице – в нем словно смешались горечь бессилия и палящий гнев. Не взглянул Уэйд и на галерею, где рядом с Эглантиной сидела Сильвестра, – они обе не сводили с него глаз. Глядя исключительно на Гуда, доктор подтвердил, что в результате событий в ночь гибели его отца Рис потерял способность общаться – как голосом, так и письменно. Он мог лишь кивать и качать головой. Уэйд выразил глубокую озабоченность состоянием здоровья Риса и отсутствием уверенности в его выздоровлении.

Гуд заколебался, словно хотел спросить доктора о чем-то, касающемся личности обвиняемого, но затем решил этого не делать. Его обязанностью было доказательство фактов и установление мотива преступления. И здесь перед Рэтбоуном открывалась возможность предположить невменяемость Риса.

Поблагодарив Уэйда, обвинитель вернулся в свое кресло.

Его место занял Рэтбоун. Он понимал, что Уэйд является таким же сочувствующим свидетелем, как и он сам, в отличие от Эстер, вызывать которую не было оснований.

Оливер не знал, о чем спросить Уэйда. Любой ответ мог причинить больше вреда, чем пользы. Он отчаянно нуждался хоть в какой-то информации от Монка и не знал, на что надеяться, что искать или предполагать. Стоя посреди зала, Рэтбоун чувствовал одиночество и всю нелепость своего положения. Присяжные ждали, что он наконец что-то скажет, вступит в схватку. Пока что адвокат не сделал ничего, только задал вопрос о крови, который, как он понимал, не укрепил его позиций.

Спросить Уэйда о деградации характера Риса и заложить основу для заявления о невменяемости? По крайней мере, хоть какое-то смягчающее обстоятельство… Он думал о том, что именно этого хочет Сильвестра. В подобном деле такое заявление встретят с пониманием…

Но это была бы защита не по закону, и она не годится для Риса. Он может быть злым, может действовать на основании иных моральных принципов, чем присутствующие в зале, но Рис достаточно нормален, чтобы понимать требования закона и осознавать характер своих действий. Ничто не указывает на то, что он страдает умственным расстройством.

– Благодарю вас, доктор Уэйд, – начал Рэтбоун с уверенностью, которой отнюдь не испытывал. – Мне кажется, вы знали Риса бо́льшую часть его жизни, правильно?

– Знал, – согласился Уэйд.

– И когда это требовалось, являлись его лечащим врачом?

– Да.

– Вы знали, что у него существовали серьезные, острые разногласия с отцом, и если да, то по какому вопросу?

Отвечать утвердительно на этот вопрос Уэйду было крайне трудно. Если признать наличие конфликта, то покажется странным, что он ничего не сделал для предотвращения трагедии. Кто-то сказал бы, что он силен задним умом, но Сильвестра сочла бы это предательством, как и некоторые присяжные.

– Доктор Уэйд? – окликнул его Рэтбоун.

Подняв голову, врач решительно посмотрел на него.

– Я знал о некоторой напряженности между ними. – В его голосе звучало сожаление, но говорил он твердо. – Я считал нормальным негодование сына в ответ на требования отца по вопросам дисциплины. – Закусив губу, он глубоко вздохнул. – Я и подумать не мог, чем это кончится. И виню себя. Мне следовало проявить бо́льшую предусмотрительность. Я накопил значительный опыт общения с мужчинами всех возрастов, причем в чрезвычайных условиях, в период моей службы на флоте. – Тень улыбки коснулась его губ и тут же исчезла. – Мне думается, когда ты близок к семье и привязываешься к людям, не хочется признаваться себе в таких вещах.

Это был умный ответ – прямой и без выгораживания себя. И он заслужил одобрение присяжных. Рэтбоун видел это по их лицам. Он поступил бы мудро, не задавая такого вопроса, но теперь слишком поздно.

– Вы не предвидели подобного исхода? – спросил он.

– Нет, – тихо ответил Уэйд, опустив взгляд. – Не предвидел, да простит меня Бог.

Оливер собирался спросить, считает ли доктор Риса вменяемым, но передумал. Любой ответ мог оказаться достаточно рискованным.

– Спасибо, доктор Уэйд. Это всё.

Таким образом, Гуд установил тот факт, что состоялась жестокая драка, что в ней участвовали Лейтон Дафф и Рис, и нет оснований подозревать еще чье-то участие. Вопреки желанию слуг семейства Даффов, обвинитель вызвал их и заставил давать показания о ссоре, имевшей место в вечер накануне гибели хозяина, и о времени, когда оба – отец и сын – покинули дом. По крайней мере, Сильвестру он пощадил, и ее не вызвали для дачи показаний.