Дорога тайн

– Она наша мать! Ты трахаешь нашу мать! – закричала Лупе.

– Ой, сестренка… – начал было говорить гринго. Он, естественно, ее не понял.

– Это наша мать, – сказал Хуан Диего, наполняя ванну.

– О, вау. Мы ведь все друзья, верно? Amigos, так ведь? – спросил юноша, но Лупе отвернулась и вышла из ванной.

Им было слышно, как сестра Глория и дети поднимаются из часовни по лестнице, поскольку Эсперанса оставила дверь в холл открытой, а Лупе не закрыла дверь в ванную. Сестра Глория называла принудительный марш для дошколят их «оздоровительным моционом»; дети топали наверх, скандируя подобающую молитву «!Madre!». Читая молитву, они маршировали по коридору, что делали ежедневно, а не только в дни святых. Сестра Глория заставляла детей маршировать ради того, чтобы производить хорошее впечатление на брата Пепе и Эдварда Боншоу, которым нравилось видеть и слышать, как дети повторяют это «отныне и навсегда». От такого занятия «дополнительная выгода», говорила сестра Глория.

Но у сестры Глории была карательная жилка. Возможно, сестре Глории хотелось покарать Эсперансу, застав ее – как это обычно бывало – в двух полотенцах, только что вышедшей из ванной. Сестра Глория, видимо, воображала, что трогательная святость поющих дошколят должна раскаленным мечом жечь грешное сердце Эсперансы. Возможно, сестра Глория заблуждалась еще больше, если полагала, что слова «ты будешь моей наставницей» в устах дошколят оказывают очищающее воздействие на своенравное отродье этой проститутки, то бишь на этих детей свалки, которым были предоставлены особые привилегии в приюте. Своя комната и даже своя ванная! – сестра Глория не так бы обращалась с los niños de la basura. Не так должно было быть в приюте, считала сестра Глория. Никаких особых привилегий для пропахших дымом мусорщиков с basurero!

Но этим утром, когда Лупе узнала, что ее мать и добрый гринго занимались любовью, она была не в настроении слушать, как сестра Глория и дошколята долдонят молитву «¡Madre!».

– Матерь! – не без усилия повторила сестра Глория: монахиня остановилась у открытой двери в спальню, где увидела Лупе, сидящую на одной из неприбранных кроватей.

Дошкольники перестали маршировать по коридору; они топотали на месте и поглядывали в спальню. Лупе рыдала, что было не совсем ново.

– Отныне и навсегда ты будешь моей наставницей, – повторяли дети, должно быть, в сотый (или в тысячный) раз, – по крайней мере, так показалось Лупе.

– Матерь Мария – это фигня! – закричала в их сторону Лупе. – Пусть Дева Мария покажет мне чудо – хоть малюсенькое чудо, пожалуйста! И я смогу на минуту поверить, что ваша Матерь Мария действительно может что-то сделать, кроме как украсть Мексику у нашей Гваделупской Девы. Что на самом деле делала Дева Мария? Она даже не беременела!

Но сестра Глория и скандирующие дошколята привыкли к непонятным вспышкам гнева со стороны вроде как недоразвитой бродяжки. («La vagabunda», – называла Лупе сестра Глория.)

– ¡Madre! – просто еще раз сказала сестра Глория, и дети снова повторили нескончаемую молитву.

Появление Эсперансы из ванной комнаты стало для воспитанников чем-то вроде призрачного видения – они замерли как раз посредине своей подобающей молитвы. На устах у них было заклинание «аhora y siempre – отныне и навсегда», когда они вдруг замолчали. На Эсперансе было только одно полотенце, которое едва прикрывало ее тело. Со своими всклокоченными, только что вымытыми волосами она совсем не походила на бедную уборщицу приюта; Эсперанса показалась детям каким-то другим, более уверенным в себе существом.

– Ой, да ладно тебе, Лупе! – сказала Эсперанса. – Он не последний голый мальчик, который разобьет тебе сердце! – (Этого оказалось достаточно, чтобы сестра Глория тоже перестала молиться.)

– Да, это он – первый и последний голый мальчик! – прокричала Лупе. (Конечно, дошколята и сестра Глория ничего не поняли из ее слов.)

– Не обращайте внимания на Лупе, дети, – сказала им Эсперанса, выходя босиком в коридор.

Ее встревожило видение распятого Христа. Ей привиделось, что у нее в ванне умирающий Иисус – терновый венец, сильное кровотечение, вся эта история-с-крестом-и-гвоздями! Кто не расстроится, проснувшись от такого? – спросила Эсперанса сестру Глорию, которая потеряла дар речи.

– И тебе доброе утро, сестра, – сказала Эсперанса, дефилируя по коридору, насколько это было возможно в тесном полотенце. На самом деле из-за туго обтягивающего полотенца Эсперансе приходилось передвигаться мелкими семенящими шажками – но при этом она шла довольно быстро.

– Что за голый мальчик? – спросила у Лупе сестра Глория.

Маленькая бродяжка сидела на кровати с каменным лицом; Лупе указала на открытую дверь ванной.

– Постой, не спеши, погоди! – пел кто-то. – Я тебе расскажу, что со мною случилось. Почему умираю я с пулей в груди.

Сестра Глория растерялась. После прекращения молитвы и бегства полуголой Эсперансы монахиня с вытянутым лицом услышала то, что приняла за голоса, раздающиеся из ванной комнаты. Поначалу сестре Глории показалось, что она слышит, как сам с собой разговаривает (или поет) Хуан Диего. Но затем сквозь звуки плещущей воды и водяной струи из крана монахиня различила два голоса: болтающего Хуана Диего, мальчика с basurero в Оахаке (лучшего ученика брата Пепе), и – что поразило сестру Глорию – голос, принадлежавший уже не мальчику, а скорее молодому человеку. Голый мальчик, как назвала его Эсперанса, судя по голосу, показался сестре Глории взрослым мужчиной – вот почему монахиня была в растерянности.

Однако дошколята были вымуштрованы; их обучали ходить строем, и строем они и двинулись вперед. Дошколята протопали через спальню прямо к ванной комнате.

Что оставалось делать сестре Глории? Если там был молодой человек, который почему-то напоминал распятого Христа – умирающего Иисуса в ванне, как описала его Эсперанса, – разве в обязанности сестры Глории не входило защитить сирот от того, что Лупе по ошибке приняла за видение (которое, по-видимому, так расстроило ее)?

Что касается самой Лупе, то она не осталась в спальне, а направилась в коридор.

– ¡Madre! – воскликнула сестра Глория, устремившись в ванную за дошколятами.

– Отныне и навсегда ты будешь нашей наставницей, – скандировала в ванной мелюзга, пока (чуть позже) не начала кричать.

А Лупе просто шла по коридору.

Разговор Хуана Диего с добрым гринго был чрезвычайно интересным, но, учитывая то, что произошло, когда дошколята строем вошли в ванную комнату, понятно, почему Хуан Диего (особенно в последние годы) с трудом вспоминал подробности этого разговора.

– Я не знаю, почему твоя мама продолжает называть меня «малышом», – я не так молод, как выгляжу, – начал el gringo bueno. (Конечно, для Хуана Диего, которому было всего четырнадцать, он не был похож на ребенка – ребенком был сам Хуан Диего, – но Хуан Диего просто кивнул.) – Мой отец умер на Филиппинах, на войне – там погибло много американцев, но не тогда, когда мой отец, – продолжил уклонившийся от призыва хиппи. – Моему отцу действительно не повезло. Знаешь, бывают семьи, отмеченные неудачей. Именно это было одной из причин, почему я считал, что не должен ехать во Вьетнам. Но, кроме того, я всегда хотел отправиться на Филиппины, посмотреть, где похоронен мой отец, и отдать дань уважения, то есть, понимаешь, просто сказать, как жаль, что я никогда не встречался с ним.

Разумеется, Хуан Диего просто кивнул; он заметил, что хотя оба крана с водой открыты, она остается на одном уровне. Это означало, что воды прибывает столько же, сколько убывает. Вероятно, хиппи выбил пробку – он продолжал скользить и елозить на своей татуированной голой заднице. Он также все продолжал лить шампунь на свои волосы, пока тот не кончился и пена от шампуня не поднялась вокруг скользкого гринго, полностью закрыв распятого Христа.

– Коррехидор, май тысяча девятьсот сорок второго года – это была кульминация битвы на Филиппинах, – говорил хиппи. – Американцы были уничтожены. Месяц назад проходил Батаанский марш смерти – шестьдесят пять гребаных миль после капитуляции США. Многие американские заключенные не прошли этот путь. Вот почему на Филиппинах есть такое большое американское кладбище и мемориал – это в Маниле. Вот куда я должен отправиться и сказать отцу, что люблю его. Я не могу отправиться во Вьетнам и умереть там, не навестив прежде отца, – вздохнул молодой американец.

– Понятно, – только и сказал Хуан Диего.

– Я думал, смогу убедить их, что я пацифист, – продолжал добрый гринго; он был полностью покрыт шампунем, за исключением бородки в форме маленькой лопаты под нижней губой.

Казалось, только в этом месте и растет у хиппи бородка в виде клочка темных волос; он выглядел слишком молодо, чтобы брить остальную часть лица, однако уже три года как уклонялся от призыва в армию. Он сказал Хуану Диего, что ему двадцать шесть; его пытались забрить после окончания колледжа, когда ему было двадцать три. Именно тогда он и сделал татуировку с умирающим Христом, дабы убедить армию США, что он пацифист. Естественно, религиозная татуировка не помогла.

В знак своих антипатриотических чувств добрый гринго украсил свои ягодицы – щель между ними как бы разрывала пополам американский флаг – и бежал в Мексику.


– Вот что значит притворяться пацифистом – три года в бегах, – говорил гринго. – Но смотри, что случилось с моим бедным отцом: он был моложе меня, когда его отправили на Филиппины. Война почти закончилась, но он оказался в десантных войска, отбивавших Коррехидор, – это февраль сорок пятого. Знаешь, можно погибнуть, когда побеждаешь в войне, – так же как можно погибнуть, когда проигрываешь. Но что это, если не невезение?

– Да, невезение, – согласился Хуан Диего.

– Вот и я о том же. Я родился в сорок четвертом, всего за несколько месяцев до того, как убили моего отца. Он никогда меня не видел, – сказал добрый гринго. – Моя мама даже не знает, видел ли он мои детские фотографии.

– Мне жаль, – сказал Хуан Диего.

Он стоял на коленях на полу рядом с ванной. Хуан Диего был впечатлителен, как и большинство четырнадцатилетних; он считал американского хиппи самым очаровательным на свете молодым человеком.

– Друган на колесах, – сказал гринго, касаясь скользкими от шампуня пальцами руки Хуана Диего. – Пообещай мне кое-что, друган на колесах.

– Конечно, – ответил Хуан Диего; в конце концов, он только что дал Лупе пару абсурдных обещаний.

– Если со мной что-нибудь случится, ты должен съездить на Филиппины ради меня – ты должен передать моему отцу, что мне жаль, – сказал el gringo bueno.

– Конечно-конечно, – ответил Хуан Диего.

Впервые на лице хиппи прочиталось удивление.

– Ты съездишь? – спросил он Хуана Диего.

– Да, съезжу, – подтвердил читатель свалки.

– Вау! Друган на колесах! Мне бы побольше таких друзей, как ты, – сказал гринго.

В этот момент он с головой ушел под воду в мыльную пену; хиппи и его кровоточащий Иисус полностью исчезли, когда дошколята, сопровождаемые возмущенной сестрой Глорией, вошли строем в ванную комнату под неустанное скандирование «¡Madre!» и «отныне и навсегда» – не говоря уже об этой чепухе насчет «ты будешь моей наставницей».

– Ну и где же он? – спросила Хуана Диего сестра Глория. – Здесь нет голого мальчика. Что за голый мальчик? – повторила монахиня: она не заметила пузырьки под водой (помимо пены от шампуня), но один из дошколят показал на них пальцем, и сестра Глория вдруг посмотрела, куда указывал наблюдательный ребенок.

И в этот момент из пены поднялось морское чудище. Можно только предположить, что для замуштрованных маленьких воспитанников приюта именно таким показался образ татуированного хиппи и распятого Христа (или же слитых воедино благодаря шампуню) – морским чудищем из религиозных мифов. И по всей вероятности, добрый гринго полагал, что после того, как он рассказал Хуану Диего такую тяжелую историю, его появление из воды должно развеять грустные мысли; возможно, хиппи-уклонист намеревался приподнять ему настроение. Мы никогда не узнаем, что задумал сумасшедший хиппи, словно кит выскочив из глубин и разбрызгав воду вокруг. Он сделал вдох и раскинул в стороны руки, будто пригвожденный к кресту и умирающий, подобно истекающему кровью Иисусу, вытатуированному на его груди. Что же двигало высокорослым мальчиком – что побудило его встать в ванне в полный рост во всей своей нагой очевидности? М-да, мы никогда не узнаем, о чем думал el gringo bueno, если даже он и думал. (На улице Сарагоса молодой американский беглец не отличался разумным поведением.)

Справедливости ради следует отметить, что хиппи погрузился в воду, когда они с Хуаном Диего были в ванной комнате вдвоем; восставший из воды добрый гринго понятия не имел, что его появление будет встречено массовкой, не говоря уже о том, что представители массовки будут в основном детьми пяти лет от роду, верящими в Иисуса. Этот Иисус не был виноват в том, что там были маленькие дети.

– Вау! – воскликнул распятый Христос; в данный момент он больше походил на утопленного Христа, и слово «вау» было иностранным для испаноговорящих детей.

Четверо или пятеро малышей тут же обмочились от испуга; одна маленькая девочка так завизжала, что несколько девочек и мальчиков больно прикусили себе языки. Те, кто был ближе к двери в спальню, с криками выбежали и бросились в коридор. Те, кому, видимо, показалось, что от гринго не убежать, писались и плакали, упав на колени и закрыв головы руками; один маленький мальчик так крепко стиснул маленькую девочку, что она укусила его за нос.

В голове у сестры Глории помутилось – чтобы не упасть, она уцепилась одной рукой за ванну, и Иисус-хиппи, боясь, что монахиня грохнется, обхватил ее мокрыми руками.

– Эй, сестра… – только и успел он сказать, как сестра Глория ударила голого мальчика обоими кулаками в грудь.

Она нанесла несколько ударов по взывающему к небесам, страдальческому лику вытатуированного Иисуса, но, с ужасом обнаружив, что она творит, сестра Глория вскинула руки и закатила глаза в самой истовой молитве, адресованной Царствию Небесному.

– ¡Madre! – еще раз воскликнула сестра Глория, как будто Мать Мария была единственной спасительницей и наперсницей монахини, то есть и в самом деле, как утверждала подобающая молитва монахини, – ее единственной наставницей.

В тот же момент el gringo bueno поскользнулся и упал в ванну; мыльная вода хлынула через край ванны, заливая пол. У хиппи, оказавшегося на четвереньках, хватило ума выключить кран. Вода наконец пошла на убыль, но по мере того, как она вытекала, перед дошколятами, из тех, кто не осмелился убежать, все больше вырисовывался разорванный пополам американский флаг на голой заднице Христа-гринго.

Сестра Глория тоже увидела флаг – эта татуировка, столь мирская по своей сути, скандально контрастировала с татуировкой агонизирующего Иисуса. Монахине, инстинктивно настроенной на осуждающий лад, показалось, что от обнаженного мальчика в пустой ванне исходит сатанинский хаос.

Хуан Диего не двигался. Он опустился на колени – его штаны намокли от воды, разлитой по полу. Вокруг него, съежившись, лежали мокрыми комочками малыши. Должно быть, в нем уже просыпался будущий писатель: Хуан Диего думал о десантниках, погибших при отвоевании Коррехидора, некоторые из них были еще совсем юнцами. Он думал о безумном обещании, которое дал доброму гринго, и испытывал трепет – так можно трепетать в четырнадцать лет от совершенно неправдоподобного видения своего будущего.

– Ahora y siempre – отныне и навсегда, – скулил один из промокших дошколят.

– Отныне и навсегда, – сказал Хуан Диего более уверенно.

Он знал, что это было обещание самому себе: то есть начиная с данного момента не упускать ничего, что было бы похоже на его будущее.





14

Nada[20]




В коридоре перед классной комнатой Эдварда Боншоу на втором этаже в «Niños Perdidos» стоял бюст Девы Марии со слезой на щеке. На другой щеке Богоматери часто виднелось свекольно-красное пятно; Эсперансе оно казалось кровью – каждую неделю она вытирала его, но на следующей неделе оно опять появлялось.

– Может, это кровь, – сказала она брату Пепе.

– Не может быть, – сказал Пепе. – В «Потерянных детях» не было сообщений о случаях стигматизации.