Дорога тайн

На лестничной площадке между первым и вторым этажом стояла статуя святого Викентия де Поля[21] с двумя младенцами на руках. Эсперанса сообщила брату Пепе, что также вытерла кровь с подола плаща святого.

– Каждую неделю я вытираю ее, но она опять появляется! – сказала Эсперанса. – Должно быть, это чудотворная кровь.

– Это не может быть кровь, Эсперанса, – только и сказал Пепе.

– Что я вижу, вам неведомо, Пепе, – заявила Эсперанса, указывая на свои сверкающие глаза. – И что бы это ни было, оно оставляет пятно.

Они оба были правы. Это была не кровь, но каждую неделю на щеке Девы Марии вновь появлялось пятно. После происшествия с добрым гринго в ванной комнате детям свалки пришлось притихнуть со свекольным соком; им также пришлось сократить ночные визиты на улицу Сарагоса. Сеньор Эдуардо и брат Пепе – не говоря уже об этой ведьме сестре Глории и прочих монахинях – пристально следили за ними. И Лупе была права насчет подарков, которые мог себе позволить el gringo bueno: их нельзя было назвать чем-то особенным.

Хиппи, тут не было никаких сомнений, выторговал дешевые фигурки религиозных святых в магазине Дев на Индепенденсиа, где продавались рождественские Девы Марии. Одна из них представляла собой маленький тотем – статуэтку довольно условного вида, без малейших признаков правдоподобия. Зато другая – фигура Девы Гваделупской – была в натуральную величину.

Фактически Дева Гваделупская была чуть выше Хуана Диего. Это был подарок ему. На ней был традиционный сине-зеленый покров – нечто вроде плаща или накидки. Ее пояс или что-то вроде черного чресленника в один прекрасный день породит предположение, что Дева беременна. Много лет спустя, в 1999 году, папа Иоанн Павел II объявил Богоматерь Гваделупскую покровительницей Америки и заступницей нерожденных детей. («Уж этот мне польский папа, – как впоследствии будет поносить его Хуан Диего, – и его нерожденное дело».)

Гваделупская Дева из магазина Дев не выглядела беременной – в данном варианте ей было лет пятнадцать-шестнадцать, и у нее была грудь. Титьки делали ее совсем не религиозной.

– Она сексуальная кукла! – тут же сказала Лупе.

Конечно, это было не совсем так; однако в фигуре Девы Гваделупской было что-то от сексуальной куклы, хотя Хуан Диего не мог ее раздеть и у нее не было подвижных конечностей (или обозначенных репродуктивных частей тела).

– А мне какой подарок? – спросила Лупе юношу-хиппи.

Добрый гринго спросил Лупе, простила ли она его за то, что он спал с ее матерью.

– Да, – сказала Лупе, – но мы никогда не сможем пожениться.

– Это звучит почти как приговор, – сказал хиппи, когда Хуан Диего перевел ответ Лупе.

– Покажи мне подарок, – только и сказала Лупе.

Это была статуэтка Коатликуэ, такая же уродливая, как любая копия данной богини. Хуан Диего подумал: хорошо, что уродливая статуэтка такая маленькая – она была даже меньше, чем Грязно-Белый. El gringo bueno понятия не имел, как произносится имя ацтекской богини; Лупе, в своей невоспроизводимой манере, не могла помочь ему в этом.

– Твоя мама сказала, что ты обожаешь эту странную богиню-мать, – пояснил Лупе добрый гринго; его голос при этом звучал не слишком уверенно.

– Я и люблю ее, – сказала ему Лупе.

Хуану Диего всегда было трудно поверить, что у одной богини может быть так много противоречивых атрибутов, но ему было легко понять, почему Лупе любила ее. Коатликуэ была экстремисткой – богиней деторождения, сомнительного секса и дурного поведения. С ней было связано несколько мифов о Сотворении мира; в одном из них она была оплодотворена шаром из перьев, который упал на нее, когда она подметала в храме, – одного этого достаточно, чтобы взбесить кого угодно, считал Хуан Диего, но Лупе сказала, что нечто подобное могло случиться и с их матерью, Эсперансой.

В отличие от Эсперансы, Коатликуэ носила юбку из змей. Из извивающихся змей в основном и состояла ее одежда; на ней было ожерелье из человеческих сердец, рук и черепов. На руках и ногах Коатликуэ были когти, ее груди отвисли. В статуэтке, которую добрый гринго подарил Лупе, соски Коатликуэ были сделаны из погремушек гремучих змей. («Возможно, слишком много нянчилась», – заметила Лупе).

– Но что тебе в ней нравится, Лупе? – спросил сестру Хуан Диего.

– Некоторые из ее собственных детей поклялись убить ее, – ответила Лупе. – Una mujer difícil. Непростая женщина.

– Коатликуэ – пожирающая мать, в ней сосуществуют утроба и могила, – объяснил Хуан Диего хиппи.

– Я это вижу, – сказал добрый гринго. – Она выглядит смертельно опасной, друган на колесах, – более уверенно заявил хиппи.

– Никто с ней не связывается! – провозгласила Лупе.

Даже Эдвард Боншоу (всегда остающийся на светлой стороне) нашел страшной подаренную Лупе фигурку Коатликуэ.

– Я понимаю, что это негативные последствия того несчастного случая с шаром из перьев, но все же эта богиня не очень-то симпатичная, – сказал сеньор Эдуардо c максимально возможным почтением.

– Коатликуэ не просила, чтобы ее родили такой, – ответила Лупе айовцу. – Она была принесена в жертву – предположительно ради созидания. Ее лицо образовали две змеи – после того, как ей отрубили голову, кровь хлынула из шеи в виде двух гигантских змей. Некоторые из нас, – сказала Лупе новому миссионеру, подождав, пока Хуан Диего допереведет, – не имеют возможности выбрать, какими родиться.

– Но… – начал было Эдвард Боншоу.

– Я такая, какая есть, – сказала Лупе.

Хуан Диего закатил глаза, переводя это сеньору Эдуардо. Лупе прижала к щеке гротескный тотем Коатликуэ; было очевидно, что она любит богиню не только потому, что добрый гринго подарил ей эту статуэтку.

Что касается подарка Хуану Диего, то читатель свалки иногда мастурбировал с куклой Девы Гваделупской, положив ее к себе в кровать, – он видел на подушке ее зачарованное лицо рядом со своим лицом. Груди Девы слегка выступали.

Бесстрастный манекен был сделан из легкого, но твердого пластика, неподатливого на ощупь. Хотя Дева Гваделупская была на пару дюймов выше Хуана Диего, она была полой и весила так мало, что Хуан Диего мог носить ее под мышкой.

Пытаясь заняться сексом с куклой Девы Гваделупской в ее натуральную величину, Хуан Диего испытывал неловкость по двум причинам, – точнее сказать, он испытывал неловкость от самих мыслей о сексе с пластиковой девственницей. Во-первых, Хуану Диего было необходимо оставаться одному в спальне, которую он делил со своей младшей сестрой, не говоря уже о том, что Лупе знала мысли брата о сексе с куклой Девы Гваделупской – ведь Лупе читала их.

Второй проблемой был пьедестал. Очаровательные ножки Девы Гваделупской были прикреплены к похожему на автомобильную шину пьедесталу из травы цвета шартреза. Пьедестал мешал Хуану Диего прижиматься к пластиковой девственнице, когда он лежал рядом с ней.

Хуан Диего подумывал о том, чтобы отпилить пьедестал, но это означало, что придется до лодыжек укоротить красивые ножки Девы Марии, то есть статуя не сможет стоять. Естественно, Лупе знала мысли брата.

– Я не собираюсь смотреть на лежащую Богоматерь Гваделупскую, – сказала Лупе Хуану Диего, – или на прислоненную к стене. Даже и не думай ставить ее на голову в углу нашей спальни, чтобы вверх торчали обрубки ампутированных ног!

– Посмотри на нее, Лупе! – воскликнул Хуан Диего. Он указал на фигуру Гваделупской Девы, стоявшую у одной из книжных полок в бывшем читальном зале; Дева отчасти походила на потерявшуюся литературную героиню, на женщину, которая сбежала из романа и не может найти дорогу обратно в книгу, где ей и было место. – Посмотри на нее, – повторил Хуан Диего. – Разве тебе не ясно, что Гваделупская Дева вовсе не собирается лежать?


Как нарочно, мимо спальни детей свалки проходила сестра Глория; монахиня заглянула из коридора в их комнату. Сестра Глория была против того, чтобы у них в спальне находилась кукла Гваделупской Девы в натуральную величину – это было, по мнению сестры, более чем незаслуженной привилегией, – однако брат Пепе встал на сторону детей свалки. Но как привыкшая все осуждать монахиня могла осудить религиозную статую? Сестра Глория считала, что Гваделупская Дева у Хуана Диего больше похожа на манекен у портного – притом «непристойного вида», как, обращаясь к Пепе, отметила монахиня.

– Ни слова не желаю слышать о том, что Богоматерь Гваделупская лежит, – сказала сестра Глория Хуану Диего.

Девы из «La Niña de las Posadas» были ненастоящими Девами, полагала сестра Глория. Владельцы магазина Дев для рождественских праздников и сестра Глория расходились во взглядах относительно наружности Богоматери Гваделупской. Во всяком случае, Дева не должна была сексуально искушать, считала сестра Глория, не должна была выглядеть соблазнительницей!



Увы, именно это воспоминание – среди прочих – пробудило Хуана Диего ото сна в непонятно откуда взявшейся удушливой жаре гостиничного номера в «Макати Шангри-Ла». Как это возможно, чтобы холодильник в гостиничном номере был горячим?

В затихшем аквариуме поверхность освещенной зеленым светом воды была покрыта мертвыми рыбками; морской конек, прежде державшийся вертикально, теперь лежал на боку, его безжизненный цепкий хвост означал, что конек навсегда присоединился к павшим членам семейства игловых рыб. Что это – вернувшаяся проблема водяных пузырей в аквариуме? Или одна из дохлых рыб засорила систему циркуляции воды? Аквариум перестал булькать, вода была недвижной и мутной, но с затуманенного дна на Хуана Диего смотрела пара желтоватых глаз. Мурено-угорь – его жабры жадно глотали оставшийся в воде кислород – оказался единственным, кто выжил в этой катастрофе.

О-хо-хо! – Хуан Диего вспомнил: после ужина он вернулся в ледяной гостиничный номер; кондиционер опять гнал мощную струю холода. Должно быть, горничная снова включила его до упора, заодно оставив включенным и радио. Хуан Диего не мог понять, как выключить безжалостную музыку; ему пришлось вырубить радиочасы, чтобы избавиться от пульсирующих звуковых волн.

Этой горничной было нелегко угодить: она ведь видела, что он приготовил лишь необходимую дозу бета-адреноблокаторов, однако разложила по-своему все его лекарства (включая виагру) и резак для пилюль. Это одновременно раздражало и расстраивало Хуана Диего – еще хуже, что вторжение горничной в мир его туалетных принадлежностей и таблеток он обнаружил лишь после того, как вырубил радиочасы и выпил одну из четырех бутылок испанского пива, хранящихся в ведерке со льдом. Бывал ли вездесущий Сан-Мигель в Маниле?

При резком свете аквариумной драмы Хуан Диего увидел, что в ведерке, где был лед, покачивается в теплой воде только одна бутылка пива. Стало быть, он выпил три бутылки после ужина? А когда он полностью выключил кондиционер? Может, он проснулся, стуча зубами, и в полусне, до смерти замерзший, дрожа, добрался до терморегулятора на стене спальни?

Не сводя глаз с сеньора Моралеса, Хуан Диего осторожно сунул указательный палец в аквариум и тут же вытащил его – Южно-Китайское море никогда не было таким теплым. Вода в аквариуме была почти такой же горячей, как готовящийся на медленном огне буйабес[22].

О боже, что я такое натворил? – спросил себя Хуан Диего. И такие яркие сны! Не как обычно – не от положенной дозы бета-блокаторов.

Ох-ох, вспоминал он, о-хо-хо! Он захромал в ванную. Ключу к разгадке полагалось быть там. Очевидно, он использовал резак, чтобы разделить пополам таблетку лопресора; он принял половину нужной дозы. (По крайней мере, он не принял вместо этого половину виагры!) Двойная доза бета-блокаторов накануне вечером и только половина прошлым вечером – что бы на это сказала своему другу доктор Розмари Штайн?

– Нехорошо, нехорошо, – бормотал себе под нос Хуан Диего, возвращаясь в душную спальню.

Перед ним на телевизионном столике стояли три пустые бутылки из-под «Сан-Мигеля»; они напоминали маленьких, но непреклонных телохранителей, защищавших пульт. О да, вспомнил Хуан Диего, после ужина он сидел ошеломленный (интересно, как долго?), наблюдая, как черный экран телевизора поглощает хромающего террориста в Минданао. К тому времени, как он лег спать, после трех бутылок холодного пива и кондиционера, его мозг, должно быть, уже подмерз; половина таблетки лопресора не шла ни в какое сравнение со снами Хуана Диего.

Он вспомнил, как жарко и влажно было на улице, когда Бьенвенидо отвез его из ресторана в «Макати Шангри-Ла»; рубашка Хуана Диего прилипла к спине. У входа в отель тяжело дышали собаки-бомбоищейки. Хуана Диего огорчило, что ночные собаки были не те, с которыми он познакомился утром; охранники тоже были другие.

Управляющий отелем описывал подводный термометр аквариума как «очень чуткий»; может быть, он хотел сказать «термостат»? Разве в гостиничном номере с кондиционером подводный термостат не должен был поддерживать ту температуру, которая привычна для обитателей Южно-Китайского моря? Когда Хуан Диего выключил кондиционер, термостат заработал иначе. Хуан Диего сварил в аквариуме экзотических питомцев тетушки Кармен; только сердитый мистер Мурена цеплялся за жизнь среди своих мертвых, всплывших на поверхность друзей. Разве термостат не мог поддерживать достаточно прохладной морскую воду?

– Lo siento, сеньор Моралес, – повторил Хуан Диего.

Перегруженные работой жабры мурено-угря не просто колыхались – они хлопали, как крылья.

Хуан Диего позвонил управляющему отеля, чтобы сообщить о массовом убийстве; нужно было предупредить магазин экзотических животных тетушки Кармен в Макати-Сити. Может быть, Моралеса удастся спасти, если команда зоомагазина прибудет достаточно быстро, чтобы разобрать аквариум и оживить мурено-угря в свежей морской воде.

– Может быть, мурене нужно дать успокоительное перед поездкой, – предположил управляющий отелем. (Судя по тому, как сеньор Моралес смотрел на него, Хуан Диего подумал, что мурене не нравится успокоительное.)

Хуан Диего включил кондиционер и вышел из номера в поисках завтрака. В дверях своей комнаты он бросил последний взгляд на арендованный аквариум – аквариум смерти. Мистер Моралес проводил Хуана Диего таким взглядом, как будто не мог дождаться новой встречи с писателем – желательно, когда Хуан Диего будет на смертном одре.

– Lo siento, сеньор Моралес, – повторил Хуан Диего, тихо закрывая за собой дверь. Но, оказавшись в душной вонючей кабине лифта – естественно, там не было кондиционера, – Хуан Диего крикнул во всю силу своих легких: – Пошел в жопу, Кларк Френч! И ты пошла в жопу, тетушка Кармен, – так или иначе!

Он замолк, когда увидел, что камера наблюдения направлена прямо на него; камера была установлена над кнопками лифта, но Хуан Диего не знал, записывает ли камера наблюдения звук. Впрочем, и без звука писатель мог себе представить охранников отеля, наблюдающих за сумасшедшим калекой, который кричит наедине с самим собой в спускающемся лифте.

Управляющий отелем застал почетного гостя за завтраком.

– Об этих несчастных рыбах, сэр, уже позаботились. Команда зоомагазина приехала и уехала – они были в хирургических масках, – понизив голос, доверительно сообщил управляющий. (Зачем тревожить других гостей; разговоры о хирургических масках могут означать инфекцию.)

– Не слышали, что там с муреной… – начал Хуан Диего.

– Угорь выжил. Полагаю, такого трудно убить, – сказал управляющий. – Но он очень возбужден.

– В каком смысле? – спросил Хуан Диего.

– Укусил кого-то, сэр, – ничего серьезного, как мне сказали, но укусил. До крови, – признался управляющий, снова понизив голос.

– Куда укусил? – спросил Хуан Диего.

– В щеку.

– В щеку!

– Ничего серьезного, сэр. Я видел лицо этого человека. Заживет – шрам не очень плохой, просто человек невезучий.

– Да, невезучий, – только и смог сказать Хуан Диего.

Он не осмелился спросить, приезжала ли тетушка Кармен с командой зоомагазина. Если повезет, она уже уехала из Манилы в Бохол, – может, она в Бохоле, ждет встречи с ним (вся семья Кларка Френча с филиппинской стороны). Естественно, весть о гибели рыбы дойдет до тетушки Кармен в Бохоле – включая сообщение о возбужденном сеньоре Моралесе и об укушенной щеке невезучего работника зоомагазина.

Что со мной происходит? – подумал Хуан Диего, вернувшись в свой номер. На полу у кровати он увидел полотенце, – несомненно, там из аквариума выплеснулась морская вода. (Хуан Диего представил себе, как мурена бьет хвостом и нападает на испуганного работника, но на полотенце не было крови.)

Писатель уже собирался сходить в туалет, когда заметил на полу ванной крохотного морского конька; он был так мал, что, должно быть, ускользнул от внимания команды зоомагазина в тот момент, когда его собратьев вылили в отходы. Круглые изумленные глаза морского конька все еще казались живыми; на его миниатюрном доисторическом лице они выражали ярость и негодование по отношению ко всему человечеству – как глаза преследуемого дракона.