Дорога тайн

– Нет, я не хочу писать! – отозвалась Лупе. – Я ищу Грязно-Белого!

– Она там пошла по-маленькому или за водяными пистолетами? – спросил Ривера; Хуан Диего пожал плечами. – Мы должны начать сожжение тел, пока иезуиты не добрались до basurero, – сказал el jefe.

Лупе вернулась с мертвым щенком в руках, она плакала.

– Я всегда нахожу их в одном и том же месте или почти в одном и том же, – всхлипывала она. Мертвый щенок – это был ее Грязно-Белый.

– Мы будем сжигать Грязно-Белого вместе с твоей матерью и хиппи? – спросил Ривера.

– Если бы меня сожгли, я бы хотела сгореть вместе со щенком! – закричала Лупе.

Хуан Диего подумал, что это стоит перевести, и перевел. Ривера не обратил внимания на мертвого щенка: el jefe терпеть не мог Грязно-Белого. Хозяин свалки, несомненно, испытал облегчение от того, что противный недоносок не был бешеным и не укусил Лупе.

– Мне жаль, что собака там не прижилась, – сказал Ривера Лупе, когда девочка села в кабину грузовика, положив мертвого щенка себе на колени.

Едва Хуан Диего снова оказался в компании с Диабло и трупами в мешках в кузове пикапа, как Ривера поехал к basurero; там он подогнал грузовик к костру, который ярко пылал среди тлеющих куч.

Ривера чуть торопился, когда снимал с кузова два мешка и обливал их бензином.

– Грязно-Белый выглядит мокрым, – сказал Хуан Диего Лупе.

– Да, – сказала она, опуская щенка на землю рядом с мешками, в которых были Эсперанса и хиппи; Ривера с почтением побрызгал бензином на мертвую собачку.

Дети свалки отвернулись от огня, когда el jefe бросал трупы в мешках на раскаленные угли; внезапно пламя взметнулось к небу. Вскоре костер превратился в огромное пожарище, а Лупе все еще стояла спиной к нему. Ривера бросил маленького щенка в этот адский огонь.

– Я лучше отгоню грузовик, – сказал хозяин свалки.

Дети уже заметили, что боковое зеркало так и осталось разбитым. Ривера заявил, что никогда не заменит его; он сказал, что пусть его мучает воспоминание.

Как настоящий католик, подумал об el jefe Хуан Диего, наблюдая, как тот отъезжает подальше от внезапного жара погребального костра.

– Кто это настоящий католик? – спросила Лупе брата.

– Перестань читать мои мысли! – рявкнул Хуан Диего.

– Ничего не могу поделать, – пожала она плечами. Ривера все еще сидел в грузовике, когда Лупе сказала: – Сейчас самое время сунуть нос монстра в огонь.

– Не вижу в этом смысла, – буркнул Хуан Диего, но бросил отвалившийся нос Девы Марии в середину пожарища.

– А вот и они – как раз вовремя, – сказал Ривера, присоединяясь к ребятам, стоявшим на некотором расстоянии от этого пекла; им было видно, как к basurero мчится пыльный красный «фольксваген» брата Пепе.

Позже Хуан Диего подумал, что иезуиты, выпрыгивающие из маленького «фольксвагена», похожи на клоунов в цирке. Брат Пепе, два возмущенных священника – отец Альфонсо и отец Октавио – и, конечно, ошеломленный Эдвард Боншоу.

Вид погребального костра сам по себе свидетельствовал о том, о чем дети свалки молчали, но Лупе решила, что пение в данном случае будет уместным.

– В барабан тихо бейте и играйте на флейте, – пропела она. – И под траурный марш проводите ковбоя…

– Эсперанса не хотела бы сгореть на костре… – начал было отец Альфонсо, но хозяин свалки перебил его:

– Падре, именно этого хотели ее дети.

– Это то, что мы делаем с теми, кого любим, – сказал Хуан Диего.

Лупе безмятежно улыбалась; она наблюдала за поднимающимися, уплывающими далеко столбами дыма и вечно парящими стервятниками.

– «Там, в долине, отпойте и дерном укройте, – пропела Лупе. – Потому что я знаю вину за собою».

– Эти дети теперь сироты, – сказал сеньор Эдуардо. – Мы несем за них ответственность больше, чем когда-либо. Не так ли?

Брат Пепе не сразу ответил айовцу, а два старых священника просто переглянулись.

– А что сказал бы Грэм Грин? – спросил Хуан Диего Эдварда Боншоу.

– Грэм Грин! – воскликнул отец Альфонсо. – Только не говорите мне, Эдвард, что этот мальчик читал Грина…

– Как неуместно! – сказал отец Октавио.

– Грин едва ли подходит по возрасту… – начал было объяснять отец Альфонсо, но сеньор Эдуардо не хотел и слышать об этом.

– Грин – католик! – воскликнул айовец.

– Не очень-то, Эдвард, – сказал отец Октавио.


– Это Грин и подразумевает под «минутой»? – спросил Хуан Диего сеньора Эдуардо. – Это дверь в будущее – мое и Лупе?

– Эта дверь распахивается в цирк, – сказала Лупе. – Вот что будет дальше, вот куда мы направляемся.

Хуан Диего, разумеется, перевел это, еще до того, как спросил Эдварда Боншоу:

– Это наша единственная минута? Это единственная дверь в будущее? Это то, что имел в виду Грин? Вот так и заканчивается детство?

Айовец глубоко задумался, так же глубоко, как обычно, а он был человеком серьезным и вдумчивым.

– Да, вы правы! Совершенно правы! – вдруг сказала Лупе айовцу, касаясь его руки.

– Она говорит, что вы правы, что бы вы там ни думали, – перевел Хуан Диего Эдварду Боншоу, который продолжал смотреть на бушующее пламя.

– Он думает, что прах бедного уклониста будет возвращен на его родину, к его скорбящей матери, вместе с прахом проститутки, – сказала Лупе.

Хуан Диего перевел и это.

Внезапно в погребальном костре что-то зафырчало, и среди ярких оранжевых и желтых языков пламени вспыхнуло лезвие голубого огня, как будто загорелось какое-то химическое вещество, а может быть, лужа бензина.

– Видимо, это из-за щенка – он был такой мокрый, – сказал Ривера, когда они все уставились на ярко-синее пламя.

– Щенок? – воскликнул Эдвард Боншоу. – Вы сожгли собаку вместе с вашей матерью и этим милым юным хиппи? Вы сожгли еще и собаку в их огне?

– Сгореть вместе со щенком – это большое счастье, – сказал Хуан Диего айовцу.

Шипящее голубое пламя привлекло всеобщее внимание, но Лупе притянула голову брата к своим губам. Хуан Диего думал, что она собирается поцеловать его, но Лупе хотела что-то прошептать ему на ухо, так чтобы никто не услышал пусть даже непонятные слова.

– Это явно мокрый щенок, – говорил Ривера.

– La nariz, – прошептала Лупе на ухо брату, касаясь его носа.

Как только она заговорила, шипение прекратилось – голубое пламя исчезло. «Прекрасно! Огненно-голубое шипение – это нос», – подумал Хуан Диего.

Толчок при посадке самолета «Филиппинских авиалиний», рейс 177, на Бохоле даже не разбудил его, как будто ничто не могло помешать Хуану Диего видеть сон о том, когда началось его будущее.





16

Король зверей




Несколько пассажиров остановились возле кабины самолета «Филиппинских авиалиний», рейс 177, чтобы сообщить стюардессе о своих опасениях по поводу пожилого смуглого джентльмена, развалившегося в кресле у окна.

– Он либо мертвецки пьян, либо просто мертв, – сказал стюардессе один из пассажиров, выдав эту сбивающую с толку комбинацию просторечия и лаконичности.

Хуан Диего определенно выглядел мертвым, однако в своих видениях он был далеко и высоко, на шпилях дыма, закручивающегося воронкой над basurero Оахаки; возможно даже, что мысленно он, вооруженный зрением парящего стервятника, обозревал городские кварталы – Синко-Сеньорес c цирковыми площадками и далекие, но яркие цветные шатры «Circo de La Maravilla».

Из кабины пилотов последовал вызов врачей, и прежде, чем все пассажиры покинули самолет, в салоне уже поспешно появилась экстренная медицинская служба. Через несколько секунд один из медиков определил, что Хуан Диего жив, но к тому времени ручную кладь этого пассажира, которого вроде как хватил удар, уже проверили. Набор лекарств обратил на себя самое пристальное внимание. Бета-блокаторы означали, что у пассажира проблемы с сердцем; виагра с напечатанным на бумажке предупреждением – не принимать препарат заодно с нитратами – побудила одного из парамедиков[28] спросить Хуана Диего, не принимал ли он нитраты.

Хуан Диего не только не знал, что такое нитраты; мысленно он был в Оахаке, сорок лет назад, и Лупе шептала ему на ухо про нос.

– La nariz, – едва произнес Хуан Диего встревоженному парамедику; это была молодая женщина, немного понимавшая по-испански.

– Ваш нос? – переспросила молодая женщина. Чтобы прояснить ситуацию, она коснулась собственного носа.

– Вам трудно дышать? У вас проблемы с дыханием? – спросил другой парамедик; он тоже тронул свой нос, явно в подтверждение своего вопроса.

– Виагра может вызывать удушье, – сказал третий парамедик.

– Нет, мой нос ни при чем, – засмеялся Хуан Диего. – Мне снился нос Девы Марии, – сказал он бригаде парамедиков.

Это не помогло. Шизофреническое упоминание носа Девы Марии остановило парамедиков в их намерении порасспросить Хуана Диего, не нарушал ли он предписанную дозировку лопресора. Тем не менее, по мнению бригады парамедиков, показатели жизнеспособности пассажира были в порядке; то, что он ухитрился не проснуться во время турбулентной посадки (плачущие дети, кричащие женщины), не имело отношения к медицине.

– Он выглядел мертвым, – повторяла стюардесса всем, кто ее слушал.

Но Хуан Диего не почувствовал жесткой посадки и не слышал ни рыдающих детей, ни воплей женщин, которые были уверены, что самолет разобьется и они погибнут. Чудо (или не чудо), связанное с носом Девы Марии, полностью завладело мыслями Хуана Диего, как и много лет назад; все, что он видел и слышал, представляло собой шипение голубого пламени, которое исчезло так же внезапно, как и возникло.

Парамедики не стали заниматься Хуаном Диего, они были не нужны. Тем временем друг и бывший ученик сновидца носов продолжал слать текстовые сообщения своему старому учителю, спрашивая, все ли с ним в порядке.