Дорога тайн

– Не вляпайтесь в слоновье дерьмо, – предупредила Флор, когда дети свалки шли со своими пожитками по аллее, вдоль которой стояли палатки труппы.

Эдвард Боншоу тут же наступил на свежую кучу; слоновье дерьмо покрыло всю его ступню до лодыжки.

– От слоновьего дерьма сандалии не спасешь, дорогой, – сказала ему Флор. – Тебе будет лучше босиком, пока мы найдем подходящий шланг.

– Боже милостивый, – ответил сеньор Эдуардо. Прихрамывая, миссионер двинулся дальше; хромота его была не такой явной, как у Хуана Диего, но все же наводила айовца на определенные мысли. – Теперь все будут думать, что мы связаны, – добродушно сказал мальчику Эдвард Боншоу.

– Я хотел бы, чтобы мы и были связаны, – выпалил Хуан Диего. Это прозвучало так непосредственно, что он не смог бы сдержаться, даже если бы захотел.

– Вы будете связаны всю оставшуюся жизнь, – сказала Лупе, но Хуан Диего не смог это перевести; его глаза вдруг наполнились слезами, и он был не в силах ни заговорить, ни осознать, что в этом случае Лупе была точна насчет будущего.

Эдварду Боншоу тоже было трудно говорить.

– Очень мило с твоей стороны, Хуан Диего, – запинаясь, промолвил айовец. – Я бы гордился тем, что мы с тобой связаны.

– Ну, разве это не круто? Вы оба такие красавчики, – сказала Флор. – За исключением того, что священники не могут иметь детей, – один из недостатков безбрачия, как я полагаю.

На «Circo de La Maravilla» опускались сумерки, и самые разные исполнители между двумя представлениями были свободны. Четверка новоприбывших выглядела странновато: иезуит-схоласт, занимавшийся самобичеванием, проститутка-трансвестит, которая провела в Хьюстоне несколько не подлежащих огласке лет, и двое брошенных детей. У некоторых палаток был откинут полог, и дети видели каких-то артистов, возящихся кто с гримом, кто с костюмами, – среди них был и карлик-трансвестит, точнее, карлица. Она стояла перед зеркалом в человеческий рост и красила губы.

– ¡Hola, Флор! – Дородная карлица вильнула бедрами и послала Флор воздушный поцелуй.

– Saludos, Пако, – ответила Флор, махнув своей узкой, с длинными пальцами кистью.

– Я не знал, что Пако может быть женским именем, – вежливо сказал Эдвард Боншоу.

– Нет, – ответила Флор. – Пако – это мужское имя, Пако такой же парень, как и я.

– Но вы не такая…

– Такая, – отрезала Флор. – Я, дорогой, просто более естественная, чем Пако. Пако не пытается быть естественным – Пако клоун.

Они пошли дальше; их ждали в палатке укротителя львов. Эдвард Боншоу продолжал молча смотреть на Флор.

– У Флор есть такая же штука, как у мальчика, – услужливо сказала Лупе. – Человек-попугай понял, что у Флор есть пенис? – спросила она Хуана Диего, который не перевел ее полезную подсказку сеньору Эдуардо, хотя знал, что его сестра с трудом читает мысли человека-попугая.

– El hombre papagayo – это я, не так ли? – спросил айовец Хуана Диего. – Лупе говорит обо мне, не так ли?

– По-моему, ты очень милый человек-попугай, – сказала Флор; она заметила, что айовец покраснел, и это побудило ее быть с ним пококетливей.

– Спасибо, – поблагодарил Эдвард Боншоу; он хромал еще больше.

Слоновье дерьмо, подобно глине, затвердело на его порванной сандалии и между пальцами ног, но что-то еще отягощало его. Похоже, сеньор Эдуардо нес какое-то бремя; что бы это ни было, оно казалось тяжелее слоновьего дерьма – никакое количество плетей по собственной спине не снимало эту тяжесть. Каков бы ни был крест и сколь долго ни нес бы его айовец, больше он не мог сделать ни шагу. Он боролся не только с тем, чтобы заставить себя двинуться дальше.

– Не думаю, что я смогу это сделать, – сказал сеньор Эдуардо.

– Что сделать? – спросила Флор, но миссионер только покачал головой; его хромота больше походила на покачивание из стороны в сторону, чем на хромоту.

Где-то играл цирковой оркестр – просто начало музыкального произведения. Музыка вскоре прекратилась, а затем возобновилась. Музыкантам никак не давался трудный пассаж – и они пытались себя заставить.

У входа в палатку с открытым пологом стояла симпатичная аргентинская пара. Воздушные акробаты – они осматривали друг у друга страховочные ремни, проверяли прочность металлических колец, к которым крепились страховочные тросы. На воздушных акробатах были обтягивающие трико с золотыми блестками, и эти двое не переставали лобызаться, проверяя свое снаряжение.

– Я слышала, что они все время занимаются сексом, хотя уже в браке, – сказала Флор Эдварду Боншоу. – Они не дают спать людям в соседних палатках. Может быть, заниматься все время сексом – это что-то сугубо аргентинское, – предположила Флор. – Думаю, что это совсем не брачное дело, – добавила она.

Возле одной из палаток труппы стояла девочка примерно возраста Лупе. На ней были сине-зеленое трико и маска с птичьим клювом; она упражнялась с хулахупом. Несколько девочек постарше, одетых в невероятные костюмы фламинго, пробежали мимо детей свалки по аллее между палатками; на девочках были розовые балетные пачки, на их головах красовались головы фламинго на длинных жестких шеях. Прозвенели их серебряные браслеты.

– Los niños de la basura, – услышали Хуан Диего и Лупе от одной из девочек, на которой не было головы фламинго. Дети свалки не подозревали, что их узнают в цирке, но Оахака была маленьким городом.

– Зассыхи безмозглые, рвань пернатая, – бросила им вслед Флор и больше не проронила ни слова, хотя, разумеется, знала слова и покрепче.

В семидесятые годы на Бустаманте, неподалеку от улицы Сарагоса, был гей-бар. Бар назывался «Ля-Чина» в честь кокой-то китаянки с вьющимися волосами. (Около тридцати лет назад название изменили, но бар на Бустаманте все еще там – и все еще гейский.)

Флор чувствовала себя там свободно; в «Ля-Чине» она могла быть самой собой, но даже там ее называли La Loca – Чумовая. В те дни трансвеститам было непросто оставаться самими собой – то есть переодеваться в женскую одежду, куда бы они ни пошли, как это делала Флор. И на жаргоне завсегдатаев «Ля-Чины» прозвище Флор La Loca имело гейский намек[33] – это было все равно что назвать ее Королевой[34].

Даже в семидесятые годы существовал специальный бар для трансвеститов. «Ля-Коронита» – «Маленькая корона» – находился на углу Бустаманте и Ксочитль. Это было место для вечеринок, куда в основном приходили геи. Трансвеститы любили наряжаться – они были просто чокнутыми насчет того, чтобы выглядеть как другой пол, и прекрасно проводили время, – но «Ля-Коронита» не предназначалась для проституции, и трансвеститы посещали это место в своей мужской одежде; они чувствовали себя в безопасности внутри «Маленькой короны», переодеваясь лишь для бара.

Только не Флор; она всегда была женщиной, куда бы ни пошла – работала ли на улице Сарагоса или просто развлекалась на Бустаманте, – Флор всегда была самой собой. Вот почему ее называли Королевой: куда бы она ни отправилась, она везде была La Loca.

Ее знали даже в «La Maravilla»; цирк знал, кто такие настоящие звезды, – настоящие звезды оставались звездами навсегда.

Только теперь, наступив на слоновье дерьмо в «Дива-цирке», Эдвард Боншоу узнал, кто такая Флор. (Она и была для сеньора Эдуардо дивом.)

У одной из палаток тренировался жонглер и разминался акробат по имени Человек-Пижама. Его так прозвали, потому что он казался тряпичным, со свободно болтающимися конечностями, чем напоминал пижаму, висящую на бельевой веревке.

Возможно, цирк не самое подходящее место для калеки, подумал Хуан Диего.


– Помни, Хуан Диего, ты читатель, – сказал сеньор Эдуардо встревоженному мальчику. – В книгах и в мире твоего воображения есть жизнь; даже здесь есть нечто большее, чем физический мир.

– Жаль, что я не встретилась с тобой, когда была ребенком, – сказала Флор миссионеру. – Мы могли бы помочь друг другу не вляпаться в какое-нибудь дерьмо.

Они посторонились, чтобы пропустить дрессировщика с двумя его слонами; заглядевшись на настоящих слонов, Эдвард Боншоу ступил в еще одну огромную кучу слоновьего дерьма, на этот раз другой ногой, в чистой сандалии.

– Боже милостивый, – снова сказал айовец.

– Хорошо, что не ты поступаешь в цирк, – заметила Флор.

– Слоновье дерьмо немалых размеров, – бормотала Лупе. – Как человек-попугай умудряется его не замечать?

– Опять мое имя – я знаю, что ты говоришь обо мне, – весело сказал сеньор Эдуардо. – El hombre papagayo звучит любопытно, не правда ли?

– Тебе нужна не только жена, – сказала Флор айовцу. – Чтобы должным образом о тебе заботиться, нужна целая семья.

Они подошли к клетке с тремя львицами. Одна из львиц безразлично посмотрела на них – две другие спали.

– Видишь, как женские особи ладят друг с другом? – заметила Флор. Становилось все яснее, что она знает «La Maravilla» вдоль и поперек. – Только не этот парень, – сказала Флор, останавливаясь у клетки со львом; предполагаемый царь зверей был предоставлен самому себе, и, похоже, ему это не нравилось. – Hola, Hombre[35], – сказала Флор льву. – Его зовут Омбре, – пояснила Флор. – Взгляните на его яйца – большие, правда?

– Господи, помилуй! – воскликнул Эдвард Боншоу.

Лупе возмутилась.

– Бедный лев не виноват, у него не было выбора насчет яиц. Омбре не нравится, когда над ним смеются, – добавила она.

– Наверное, ты можешь читать мысли льва, – сказал Хуан Диего сестре.

– Любой может прочитать мысли Омбре, – ответила Лупе.

Она смотрела на льва, на его огромную морду и густую гриву, а не на его мошонку. Лев, казалось, внезапно заволновался из-за нее. Возможно, почувствовав волнение Омбре, две спящие львицы проснулись; все три львицы смотрели на Лупе так, как будто она была их соперницей. Хуан Диего чувствовал, что Лупе и львицам жаль льва, – казалось, они жалели его не меньше, чем боялись.

– Омбре, – тихо сказала Лупе льву, – все будет так, как нужно. Ты ни в чем не виноват.

– О чем ты там говоришь? – спросил Хуан Диего.

– Пошли, niños, – сказала Флор, – у вас назначена встреча с укротителем львов и его женой – ваше дело никак со львами не связано.

По тому, как пристально Лупе смотрела на Омбре, и по тому, как, глядя на нее, беспокойно ходил по своей клетке лев, можно было подумать, что присутствие Лупе в «Circo de La Maravilla» целиком и полностью связано с этим львом-одиночкой.

– Все будет так, как нужно, – повторила она Омбре, словно что-то пообещав.

– Что будет так, как нужно? – спросил Хуан Диего у сестры.

– Омбре – последняя собака. Он последний, – сказала Лупе брату.

Естественно, в этих словах не было никакого смысла – Омбре был львом, а не собакой. Но Лупе отчетливо произнесла: «El último perro» – последняя собака – и повторила для полной ясности: «El último».

– Что ты имеешь в виду, Лупе? – нетерпеливо спросил Хуан Диего; ему надоели ее бесконечные пророчества.

– Этот Омбре – главный «пес крыши», и он последний, – только и сказала она, пожимая плечами; Хуана Диего раздражало, что Лупе не удосужилась объясниться.

Наконец цирковой оркестр одолел повторяющееся начало музыкального произведения и заиграл дальше. Наступила темнота, в палатках зажегся свет. Впереди на аллее дети свалки увидели Игнасио, укротителя львов; он сворачивал свой длинный хлыст.

– Я слышала, ты любишь кнуты, – тихо сказала Флор хромающему миссионеру.

– Ранее вы упомянули шланг, – несколько натянуто ответил Эдвард Боншоу. – Прямо сейчас мне нужен шланг.

– Скажи человеку-попугаю проверить на себе хлыст укротителя львов – он большой, – пробормотала Лупе.

Игнасио спокойно и изучающе смотрел на приближающихся, словно оценивая храбрость и безотказность новых львов. Узкие штаны укротителя походили на штаны матадора; кроме них, на нем был лишь облегающий жилет с V-образным вырезом на груди, дабы были видны мускулы. Жилет был белым, не только для того, чтобы подчеркнуть смуглую кожу Игнасио; если на него когда-нибудь на арене нападет лев, пусть толпа увидит, какая красная у Игнасио кровь – кровь ярче всего заметна на белом фоне. Даже умирая, Игнасио будет полон тщеславия.

– Забудь про его кнут, посмотри на него, – прошептала Флор обляпанному чужим дерьмом айовцу. – Игнасио – прирожденный любимец публики.

– И бабник! – пролопотала Лупе. Не имело значения, если она не слышала, что именно вы шепчете, потому что она уже знала, о чем вы думаете. И все же Лупе было трудно читать мысли человека-попугая, как и Риверы. – Игнасио любит львиц – ему нравятся всякие дамы, – говорила Лупе, но к этому моменту дети свалки уже оказались возле палатки укротителя львов, и Соледад, жена Игнасио, вышла из палатки, чтобы встать рядом со своим самовлюбленным, с виду сильным мужем.

– Если ты думаешь, что только что видел короля зверей, – все еще шептала трансвеститка Флор миссионеру Эдварду Боншоу, – подумай еще раз. Сейчас ты с ним встретишься. Игнасио – вот кто король зверей.

– Король свиней, – внезапно сказала Лупе, но, разумеется, Хуан Диего был единственным, кто понял ее. И он никогда не поймет ее полностью.