Дорога тайн

Эдвард Боншоу и брат с сестрой ехали в автобусе с собачницей леди Эстреллой и ее собаками. Клоуны-карлики – Пивное Пузо и его не очень женственный партнер Пако-трансвестит – были в том же автобусе. Как только сеньор Эдуардо заснул, Пако усеял лицо айовца пятнами коревой сыпи (а заодно и лица детей свалки); чтобы изобразить слоновью корь, Пако использовал румяна; он также усеял пятнами свое лицо и лицо Пивного Пуза.

Аргентинские воздушные акробаты заснули, лаская друг друга, но карлики не стали пачкать румянами лица влюбленных. (Аргентинцы могли вообразить, что слоновья корь передается половым путем.) Девушки-акробатки, не перестававшие болтать на заднем сиденье автобуса, были о себе слишком высокого мнения, чтобы интересоваться такого рода шутками, – Хуану Диего показалось, что клоуны-карлики всегда разыгрывали что-то подобное с ничего не подозревающими новичками во время цирковых поездок «La Maravilla».

Всю дорогу до Мехико гуттаперчевый акробат по прозвищу Человек-Пижама спал, растянувшись на полу автобуса, в проходе между сиденьями. Дети свалки раньше не видели этого акробата полностью вытянувшимся; они были удивлены, обнаружив, что он на самом деле довольно высокий. Акробата к тому же не волновали собаки, которые беспокойно расхаживали по проходу, наступая на него и обнюхивая.

Дива цирка Долорес сидела в стороне от менее опытных акробаток. Она смотрела в окно автобуса или дремала, прижавшись лбом к оконному стеклу, тем самым подтверждая для Лупе свой статус «драной сучки» в тандеме с «мышиными сиськами». Даже колокольчики на лодыжках девушки, ходящей по небу, заслуживали осуждения Лупе, считавшей Долорес «шумной, назойливой шлюхой», хотя отчужденность Долорес от всех, по крайней мере в автобусе, заставляла Хуана Диего предполагать обратное.

Долорес казалась Хуану Диего печальной, даже какой-то обреченной; хотя он не мог себе представить, что ей грозит падение с лестницы, подвешенной под куполом цирка. Именно Игнасио, укротитель львов, омрачал будущее Долорес, как и предупреждала Лупе: «Пусть укротитель львов обрюхатит ее! – восклицала Лупе. – Сдохни при родах, манда обезьянья!» Возможно, подобное Лупе выдала в мимолетном приступе гнева, но, по мнению Хуана Диего, такое проклятие нельзя было снять.

Мальчик не только желал Долорес; он восхищался отвагой девушки, ходящей по небу, – он достаточно потренировался, чтобы осознать, насколько действительно ужасна перспектива попробовать этот трюк на высоте восьмидесяти футов.

Игнасио не было в автобусе с детьми свалки – он ехал в грузовике, перевозившем больших кошек. (Соледад сказала, что Игнасио всегда путешествовал со своими львами.) У Омбре, которого Лупе называла «последняя собака, самая последняя», была своя отдельная клетка. Las Señoritas – юные леди, названные по самым своим выразительным частям тела, – были заперты вместе. (Как заметила Флор, львицы прекрасно ладили между собой.)

Цирковая площадка в северной части Мехико – недалеко от Серро-Тепейак, холма, где, по словам ацтекского тезки Хуана Диего, в 1531 году видели la virgen morena, – находилась не так уж близко к центру Мехико, но зато недалеко от базилики Святой Девы Гваделупской. Тем не менее автобус, в котором ехали дети свалки и Эдвард Боншоу, оторвался от циркового каравана и по наущению двух клоунов-карликов сделал импровизированный крюк в центр Мехико.

Пако и Пивное Пузо хотели, чтобы их коллеги из «La Maravilla» побывали в старом квартале карликов, – оба клоуна были из Мехико. Когда автобус еле пополз в потоке городского транспорта, то недалеко от оживленного перекрестка улиц Анийо де Сиркунваласьён и Сан-Пабло сеньор Эдуардо проснулся.

Перро Местисо, он же Дворняга, похититель младенцев – Кусака, как теперь называл его Хуан Диего, – спал на коленях у Лупе, но песик умудрился пописать на бедро Эдуардо. Айовец же вообразил, что он сам напрудил в собственные штаны.

На этот раз Лупе удалось прочитать мысли Эдварда Боншоу, поэтому она поняла, почему он так растерян после пробуждения.

– Скажи человеку-попугаю, что это Перро Местисо помочился на него, – повернулась Лупе к Хуану Диего, но к этому моменту айовец уже увидел следы «слоновьей» кори на лицах детей свалки.

– У вас сыпь – вы подхватили что-то ужасное! – воскликнул сеньор Эдуардо.

Пивное Пузо и Пако пытались организовать пешеходную экскурсию по улице Сан-Пабло – автобус уже остановился, – но Эдвард Боншоу заметил, что на лицах клоунов-карликов тоже коревая сыпь.

– Это эпидемия! – воскликнул айовец. (Лупе позже рассказала, что он вообразил себе, будто ранним симптомом болезни является недержание мочи.)

Пако вынул из кошелька и протянул будущему-бывшему схоласту маленькое зеркальце (на внутренней крышке пудреницы).

– У тебя тоже слоновья корь. В каждом цирке случаются ее вспышки – обычно это не смертельно, – сказал клоун.

– Слоновья корь! – причитал сеньор Эдуардо. – Обычно не смертельно, – то и дело повторял он, пока Хуан Диего не прошептал на ухо обезумевшему миссионеру:

– Они клоуны – это их шутка. Это просто грим.

– Это мои бургундские румяна, Эдуардо, – сказал Пако, указывая на пудреницу с зеркальцем.

– Я обоссался из-за этого! – с негодованием сообщил Эдвард Боншоу карлику-трансвеститу, но Хуан Диего был единственным, кто понимал взволнованный английский айовца.

– Это Дворняга нассала вам на штаны – тот придурочный пес, который вас укусил, – сказал Хуан Диего сеньору Эдуардо.

– Это не похоже на цирк, – говорил Эдвард Боншоу, вместе с детьми свалки следуя за артистами, выходящими из автобуса.

Не все были заинтересованы в прогулке по старому кварталу, где жили когда-то Пако и Пивное Пузо, но для Хуана Диего и Лупе это была единственная возможность взглянуть на центр Мехико – дети свалки хотели увидеть людские толпы.

– Торговцы, протестующие, шлюхи, революционеры, туристы, воры, продавцы велосипедов… – объявлял Пивное Пузо, шагая впереди.

Действительно, на углу улиц Сан-Пабло и Ролдан был магазин велосипедов. На тротуаре перед выставленными на продажу велосипедами стояли проститутки, и еще больше проституток было во дворе «отеля шлюх» на улице Топасио; слоняющиеся там девушки выглядели ненамного старше Лупе.

– Я хочу вернуться в автобус, – сказала Лупе. – Я хочу вернуться в «Потерянных детей», даже если мы… – Она вдруг замолчала и больше не произнесла ни слова, словно какая-то новая мысль пришла ей в голову – или она внезапно увидела в будущем нечто такое, что делало маловероятным (по крайней мере, в ее представлении) возвращение в дом «Потерянных детей».

Понял ли ее Эдвард Боншоу, прежде чем озадаченный Хуан Диего успел перевести просьбу сестры, или Лупе, которая внезапно схватила айовца за руку, достаточно ясно дала понять, чего она хочет, но девочка и иезуит вернулись в автобус. (Этот момент ускользнул от Хуана Диего.)

– Это что-то наследственное – что-то в крови – то, почему они становятся проститутками? – спросил Хуан Диего у Пивного Пуза. (Мальчик, должно быть, подумал о своей покойной матери, Эсперансе.)

– Ты не хочешь верить, что это наследственное, что это «в крови», – сказал Пивное Пузо мальчику.

– У кого в крови? Что за кровь? – вмешался Пако.

Его парик съехал набок, щетина на лице странно контрастировала с розовато-лиловой помадой и с такого же цвета обводкой глаз, не говоря уже о сыпи, похожей на коревую.

Хуан Диего тоже хотел вернуться в автобус; мысль о возвращении в приют «Потерянных детей», несомненно, занимала и мальчика. «Беда не в географии, милый», – вспомнил он, как, не вполне понятно по какому поводу, сказала Флор сеньору Эдуардо. (Разве проблемы Флор в Хьюстоне не были географическими?)

Может, Хуан Диего нуждался в том, чтобы рядом была дарующая чувство покоя кофейная банка со всем ее разнородным содержимым, – он и Лупе оставили банку в автобусе. Что касается возвращения в дом «Потерянных детей», не чувствовал ли Хуан Диего, что это стало бы поражением? (По крайней мере, для него это бы означало своего рода отступление.)

«Я смотрю на вас с завистью, – услышал Хуан Диего слова Эдварда Боншоу, обращенные к доктору Варгасу. – Ваша способность исцелять, изменять жизни…» Варгас тогда прервал его: «Завистливый иезуит звучит как „иезуит в беде“. Только не говорите мне, что вы сомневаетесь, человек-попугай». – «Сомнение – это часть веры, Варгас, а уверенность – это для вас, ученых, которые закрыли другую дверь», – сказал ему Эдвард Боншоу. «Другая дверь!» – воскликнул Варгас.

Вернувшись в автобус, Хуан Диего оглядел тех, кто пренебрег экскурсией. Не только хмурая Долорес – сама Дива – не покидала своего места у окна, но и другие девушки-акробатки. То, что происходило в Мехико или, по крайней мере, в этой части города, едва ли занимало их, тем более не занимали их проститутки. Может быть, цирк избавил девушек-акробаток от необходимости непростого выбора? Может быть, из-за «La Maravilla» Игнасио и вмешивался в судьбу этих девушек на той стадии, когда приходится принимать то или иное решение, но жизнь девушек, продававших себя на Сан-Пабло и Топасио, была совсем иной, чем жизнь акробаток в «Дива-цирке», – по крайне мере, пока.


Аргентинские воздушные гимнасты тоже не выходили из автобуса; они прижимались друг к другу, как будто застыли в ласках – их неприкрытая сексуальная жизнь, казалось, защищала их от падения с трапеции, как делали это лонжи, которые супруги тщательно прикрепляли друг к другу. Гуттаперчевый акробат, Человек-Пижама, растянулся в проходе между сиденьями – ему меньше всего хотелось выставлять публике на посмешище свою гибкость. (В цирке над ним никто не смеялся.) Эстрелла и не собиралась покидать автобус – она оставалась со своими любимыми собаками.

Лупе спала, заняв два места и положив голову на колени Эдварда Боншоу. Лупе было все равно, что Перро Местисо помочился на бедро айовца.

– Я думаю, Лупе напугана. Я думаю, вы оба должны вернуться в «Потерянных детей»… – увидев Хуана Диего, заговорил сеньор Эдуардо.

– Но ведь вы уезжаете, правда? – спросил его четырнадцатилетний мальчик.

– Да, с Флор, – тихо ответил айовец.

– Я слышал ваш разговор с Варгасом, тот, что о пони на открытке, – сказал Хуан Диего.

– Тебе не следовало слушать этот разговор, Хуан Диего, – я иногда забываю, насколько хорош твой английский, – нахмурился сеньор Эдуардо.

– Я знаю, что такое порнография, – сказал Хуан Диего. – Это была порнооткрытка, верно? Открытка с изображением пони – молодая женщина держит пенис пони во рту. Правильно? – спросил миссионера четырнадцатилетний мальчик.

Эдвард Боншоу виновато кивнул:

– Я был в твоем возрасте, когда увидел это.

– Я понимаю, почему это вас расстроило, – сказал мальчик. – Я уверен, что меня это тоже расстроило бы. Но почему это до сих пор вас расстраивает? – спросил Хуан Диего. – Неужели взрослые не могут такое забыть?

Эдвард Боншоу побывал тогда на сельской ярмарке. Хуан Диего вспомнил их разговор с доктором Варгасом.

«В те дни сельские ярмарки были не очень приличные», – говорил айовец доктору Варгасу.

«Да-да, лошади с пятью ногами, корова с лишней головой. Уродливые животные – мутанты, верно?» – подхватил Варгас.

«И шоу с девушками, подглядывание за обнаженными девушками в палатках – пип-шоу, как это называли», – продолжал сеньор Эдуардо.

«В Айове!» – смеясь воскликнул Варгас.

«Кто-то в палатке этих девиц продал мне порнографическую открытку – она стоила доллар», – признался Эдвард Боншоу.

«Девушка, сосущая у пони?» – уточнил Варгас.

Сеньор Эдуардо выглядел потрясенным.

«Вам знакома эта открытка?» – спросил миссионер.

«Все видели эту открытку. Ее изготовили в Техасе, верно? – сказал Варгас. – Здесь эта открытка всем была известна, поскольку девушка на ней походила на мексиканку…»

Но Эдвард Боншоу перебил врача:

«Там, на переднем плане, был человек – лица его не видно, но он был в ковбойских сапогах и с хлыстом. Это выглядело так, будто он заставил девушку…»

Теперь его, в свою очередь, перебил Варгас:

«Конечно, кто-то ее заставил. Вы же не думаете, что это была идея девушки? – И добавил: – Или пони».

«Эта открытка преследовала меня. Я не мог оторвать от нее глаз – я любил эту бедную девушку!» – сказал айовец.

«А разве не для этого существует порнография? – спросил Варгас. – Зачем же отрывать глаза от этой открытки!»

«Особенно меня беспокоил хлыст», – сказал сеньор Эдуардо.

«Пепе говорил мне, что у вас есть кое-что вроде хлыста…» – начал Варгас.

«Однажды я взял эту открытку на исповедь, – продолжал Эдвард Боншоу. – Я признался священнику, что пристрастился к этой открытке. Он сказал мне: „Оставь ее у меня“. Естественно, я думал, что она ему нужна по тем же причинам, что и мне, но священник сказал: „Я уничтожу ее, если ты мне ее отдашь. Пора оставить бедняжку в покое“».

«Сомневаюсь, что бедняжка когда-нибудь знала покой», – усмехнулся Варгас.

«Именно тогда я впервые захотел стать священником, – сказал Эдвард Боншоу. – Я хотел сделать для других то, что сделал для меня этот священник: он спас меня. Кто знает? – добавил сеньор Эдуардо. – Может быть, эта открытка погубила священника».

«Полагаю, девушке пришлось хуже», – только и сказал Варгас.

Эдвард Боншоу тогда ничего не ответил. Но Хуан Диего не понимал, почему открытка и теперь все еще беспокоила сеньора Эдуардо.

– Вам не кажется, что доктор Варгас был прав? – спросил в цирковом автобусе Хуан Диего айовца. – Вам не кажется, что хуже всех пришлось девушке на порнофото?

– Эта бедная девушка не была девушкой, – сказал сеньор Эдуардо; он взглянул на Лупе, спящую у него на коленях, просто чтобы убедиться, что она все еще спит. – Бедную девушку звали Флор, – прошептал айовец. – Это то, что случилось с Флор в Хьюстоне. Бедная девушка сошлась с пони.



Хуан Диего и раньше плакал по Флор и по сеньору Эдуардо; он не мог перестать плакать по ним. Но сейчас он был далеко от берега – никто не видел, что он плачет. И разве соленая вода не заставляла всех плакать? В соленой воде можно плавать вечно, думал Хуан Диего, так легко было раздвигать воду в спокойном и теплом море.