Дорога тайн

– Эй, мистер! – звала его Консуэло.

Хуан Диего увидел маленькую девочку с косичками на пляже – она махала ему, и он помахал в ответ.

Ему почти не потребовалось никаких усилий, чтобы держаться на плаву, он почти не двигался. Плакал Хуан Диего так же легко, как плыл. Просто лились слезы.

– Видишь ли, я всегда любил ее – даже до того, как встретил! – сказал тогда Хуану Диего Эдвард Боншоу.

Айовец поначалу не признал во Флор ту девушку с пони. И когда сеньор Эдуардо узнал Флор, когда он понял, что взрослая Флор – это и есть та самая девушка с открытки, – он не смог сказать ей, что теперь ему известна ее печальная техасская история.

– Вы должны сказать ей, – ответил Хуан Диего айовцу; даже в свои четырнадцать лет читатель свалки был убежден в этом.

– Когда Флор захочет рассказать мне о Хьюстоне, она, бедняжка, расскажет… это ее история, – годами твердил Эдвард Боншоу Хуану Диего.

– Скажите ей! – продолжал повторять Хуан Диего сеньору Эдуардо, поскольку в ту пору они жили рядом друг с другом.

Хьюстонская история так и останется за Флор.

– Скажите ей! – прокричал Хуан Диего в теплое море Бохол.

Он смотрел вдаль, на бесконечный горизонт – разве Минданао не где-то там? (Ни одна живая душа на берегу не услышала бы, что он плачет.)

– Эй, мистер! – позвал его Педро. – Будьте осторожней с…

(Затем он крикнул: «Не наступите на…» Не расслышанное слово прозвучало как «корнишоны».) Но Хуан Диего плавал на глубине, он не доставал ногами до дна – ему не грозила опасность наступить на маринованные или морские огурцы или еще на что-нибудь странное, о чем предупреждал его Педро.

Хуан Диего мог долго рассекать воду, но хорошим пловцом он не был. Ему нравилось грести по-собачьи – это был его любимый стиль, медленный собачий гребок (хотя по-собачьи никто и не умел плавать быстро).

Плавающий по-собачьи представлял собой проблему для серьезных пловцов в крытом бассейне старого Манежа в Айове. Хуан Диего плавал очень медленно; на медленной дорожке его называли «собачьим гребцом».

Хуану Диего всегда предлагали уроки плавания, но у него были свои уроки плавания, и он предпочел плавание по-собачьи. (Хуану Диего нравилось, как плавают собаки; романы тоже продвигались небыстро.)

– Оставь ребенка в покое, – однажды сказала Флор спасателю у бассейна. – Ты видел, как этот мальчик ходит? Его нога не просто искалечена – она весит тонну. Набита металлом – попробуй плавать не по-собачьи, если на одной ноге у тебя висит якорь!

– У меня нога не железная, – возразил Хуан Диего Флор, когда они возвращались домой из Манежа.

– Это просто хорошая история, разве нет? – только и сказала Флор.

Но она не хотела рассказывать свою историю. Пони на той открытке был лишь эпизодом в истории Флор, единственным известным Эдварду Боншоу фактом из всего того, что случилось с ней в Хьюстоне.

– Эй, мистер! – закричала с пляжа Консуэло.

Педро шел по мелководью и внимательно смотрел себе под ноги, как будто указывая на что-то смертельно опасное, притаившееся на дне.

– Вот один! – крикнул Педро девочке с косичками. – Там их целая куча!

Консуэло побаивалась входить в воду.

Но для Хуана Диего, который медленно по-собачьи плыл к берегу, море Бохол, казалось, не представляло никакой опасности. Его не волновали ни морские огурцы-киллеры, ни прочее, что там так беспокоило Педро. Хуан Диего устал от бултыхания в воде, что у него и считалось плаванием, но он ждал, когда перестанут литься слезы, чтобы выйти наконец на берег.

По правде говоря, слезы так и не прекратились – он просто устал ждать, когда перестанет плакать. Едва коснувшись ногами дна, Хуан Диего решил дойти до берега пешком, хотя это и означало, что он снова будет хромать.

– Осторожнее, мистер, они тут повсюду, – предупредил его Педро, но Хуан Диего не заметил морского ежа и наступил на него (может, даже это был не первый и не второй еж). Наступать на эти покрытые твердым панцирем шары в шипах-иглах было не очень-то приятно, даже если вы не хромали.

– Морские ежи – это очень плохо, мистер, – сказала Консуэло, когда Хуан Диего на четвереньках выбрался на берег – обе его исколотые иглами ступни обжигало болью.

Педро побежал за доктором Кинтаной.

– Можно плакать, мистер, – от морских ежей действительно больно, – говорила Консуэло, сидя рядом с ним на берегу.

Его слезы, возможно усугубленные долгим пребыванием в соленой воде, продолжали литься. Он видел Хосефу и Педро, бегущих к нему по пляжу; Кларк Френч отстал – он еще только набирал скорость – медленно, но неуклонно, как товарный поезд.

Плечи Хуана Диего тряслись – наверное, слишком много поразгреб воды; плыть по-собачьи – большая нагрузка для рук и плеч. Девочка с косичками обняла его своими маленькими тонкими ручками.

– Все в порядке, мистер, – попыталась успокоить его Консуэло. – А вот и доктор – с вами все будет в порядке.

Что это со мной и с женщинами-врачами? – спрашивал себя Хуан Диего. (Он знал, что должен был жениться на одной из них.)

– Мистер наступил на морских ежей, – сказала Консуэло доктору Кинтане, которая опустилась на колени рядом с Хуаном Диего. – Конечно, ему есть из-за чего плакать, – пояснила девочка с косичками.

– Он скучает по многому – по гекконам, по свалке, – начал перечислять для Хосефы Педро то, чего не хватало Хуану Диего.

– Не забудь про его сестру, – сказала Консуэло Педро. – Лев убил сестру мистера, – объяснила Консуэло доктору Кинтане, на тот случай, если доктор не слышала о причинах всех страданий Хуана Диего. – И теперь он еще и наступил на морских ежей!


Доктор Кинтана осторожно коснулась ступней Хуана Диего.

– Беда в том, что шипы морских ежей подвижны, – говорила доктор, – они укалывают несколько раз.

– Дело не в ногах… дело не в морских ежах, – попытался как можно тише сказать ей Хуан Диего.

– Что? – спросила Хосефа и наклонила голову, чтобы лучше расслышать.

– Мне следовало жениться на докторше, – прошептал он Хосефе; Кларк и дети его не слышали.

– Почему же вы этого не сделали? – улыбнулась ему доктор Кинтана.

– Я слишком поздно ее спросил – она уже сказала «да» другому, – прошептал Хуан Диего.

Разве он мог рассказать доктору Кинтане больше? Невозможно было объяснить жене Кларка Френча, почему он так и не женился, почему так и не обрел супругу, спутницу жизни до самого конца дней своих. Даже если бы Кларка и детей не было на пляже, Хуан Диего все равно не смог бы объяснить Хосефе, почему он не осмелился на брак, узы которого связали Эдварда Боншоу и Флор.

Случайные знакомые, даже коллеги и близкие друзья – включая студентов, с которыми он дружил и общался (не только в классе или на конференциях учителей и писателей), – все они полагали, что приемные родители Хуана Диего были парой, на месте которой никто не хотел бы (или не мог бы) оказаться. Они были такими странными – во всех смыслах этого слова! Конечно, это была банальная версия того, почему Хуан Диего никогда ни на ком не женился, почему он даже не сделал попытки найти спутницу жизни, ту, которая, по убеждению многих, должна быть у каждого. (Хуан Диего знал, что именно эту историю Кларк Френч поведал бы жене о своем бывшем учителе – закоренелом холостяке и, в глазах Кларка, безбожном светском гуманисте.)

Только доктор Штайн, считал Хуан Диего, – дорогая Розмари! – понимала его. Доктор Розмари Штайн не знала всего о своем друге и пациенте; она не понимала, что такое дети свалки, – ее не было рядом, когда он был ребенком и подростком. Но Розмари действительно знала Хуана Диего, когда он потерял сеньора Эдуардо и Флор; и доктор Штайн была также и их врачом.

Доктор Розмари, как с нежностью думал о ней Хуан Диего, знала, почему он никогда не был женат. И вовсе не потому, что Флор и Эдвард Боншоу были странной парой, просто они так любили друг друга, что Хуан Диего даже не представлял себе возможность составить с кем-то такую же пару, какой являлись они, – они были неподражаемы. И он любил их не только как родителей, не говоря уже о том, что они были «приемными», – он любил их как самую прекрасную (то есть самую недостижимую) пару на свете.

– Он скучает по многому, – сказал Педро, упомянув гекконов и свалку.

– Не забудь его сестру, – сказала Консуэло.

Хуан Диего знал, что не один только лев убил Лупе, но об этом он не мог сказать никому из них там, на пляже, – как не мог научиться «хождению по небу». Хуану Диего не было дано спасти свою сестру, равно как ему не было дано стать Дивом цирка.

А если бы он попросил-таки доктора Розмари Штайн выйти за него замуж – то есть до того, как она сказала «да» другому, – кто знает, а вдруг она приняла бы предложение читателя свалки?

– Как поплавали? – спросил Кларк Френч у своего бывшего учителя. – Я имею в виду, до встречи с морскими ежами, – пояснил Кларк.

– Мистер любит бултыхаться на одном месте, – ответила Консуэло. – Правда, мистер? – спросила девочка с косичками.

– Да, Консуэло, – ответил Хуан Диего.

– Плавать по-собачьи – это все равно что писать роман, Кларк, – сказал читатель свалки своему бывшему студенту. – Как будто отправляешься в долгий путь, потому что впереди много работы, но в основном пересекаешь уже известные места – болтаешься на знакомой территории.

– Понимаю, – осторожно сказал Кларк.

Хуан Диего знал, что Кларк его не понял. Кларк был преобразователем мира; его миссией как писателя была позитивная программа действий.

Кларку Френчу претило плавать по-собачьи или бултыхаться в воде; это было все равно что жить в прошлом и никуда не спешить. Там, в этом прошлом, Хуан Диего и жил, заново переживая в своем воображении потери, постигшие его.





22

Mañana[45]




«Если что-то в твоей жизни не так или просто еще не решено, Мехико, вероятно, не ответ на твои мечты», – писал Хуан Диего в одном из своих ранних романов. «Если ты не чувствуешь себя хозяином своей жизни, не отправляйся туда». Женщина, которая говорит это, не мексиканка, и мы никогда не узнаем, что с ней происходит в Мехико – в своем романе Хуан Диего обошел этот город стороной.

Цирк находился в северной части Мехико, рядом с кладбищем. Скудная трава на каменистом поле, где они тренировали лошадей и выгуливали слонов, посерела от копоти. В воздухе стоял такой смог, что у львов, когда Лупе их кормила, слезились глаза.

Игнасио заставлял Лупе кормить Омбре и львиц; девушки-акробатки – те, что ждали своих первых месячных, – восстали против уловок укротителя львов. Игнасио убедил их, что львы знают, когда у девушек начинаются месячные, и девушки боялись оказаться в таком состоянии рядом с большими кошками. (Конечно, прежде всего девушки боялись самих месячных.)

Лупе, которая говорила, что у нее никогда не будет месячных, ничего такого не боялась. И поскольку Лупе могла читать мысли львов, она знала, что Омбре и львицам не было никакого дела до менструаций девушек.

– Только один Игнасио думает об этом, – сказала Лупе Хуану Диего. Ей нравилось кормить Омбре и львиц. – Вы не поверите, больше всего они думают о мясе, – пояснила она Эдварду Боншоу.

Айовец хотел посмотреть, как Лупе кормит львов, – просто чтобы убедиться в безопасности данного процесса.

Лупе показала сеньору Эдуардо, как запирать и отпирать дверцу клетки, через которую подавался лоток с едой. Кормовой лоток ездил по полу клетки туда и обратно. Омбре протягивал лапу к мясу, которое Лупе клала в лоток; едва ли он действительно хотел ухватить мясо – скорее, просто демонстрировал свое нетерпение.

Когда лоток, полный мяса, оказывался в клетке льва, Омбре всегда убирал вытянутую лапу. Лев ждал мяса в сидячем положении; его хвост, как метла, шаркал из стороны в сторону по полу клетки.

Львицы никогда не тянулись за мясом, которое Лупе выкладывала в лоток; они сидели и ждали, помахивая хвостами.

Чтобы очистить кормовой лоток, надо было его полностью выкатить по полу из клетки. Даже когда лоток не был вдвинут в дверцу, она была недостаточно велика, чтобы Омбре или львицы могли выбраться из клетки; Омбре не мог просунуть в нее свою большую голову. И ни одна из львиц не смогла бы пролезть в открытую для кормежки дверцу.