Дорога тайн

Голова Долорес была сплошь в шампуне – глаза закрыты. Под тонкой фанерной перегородкой виднелись ее лодыжки и босые ступни, покрытые мыльной пеной. Хуан Диего подумал, что, возможно, свежие ссадины на ступнях щиплет от шампуня.

Укротитель львов замолчал, увидев Долорес в одной из душевых кабинок. Полицейские тоже посмотрели в сторону Дивы.

– Может, сейчас не самое подходящее время, – сказал Пивное Пузо своему приятелю карлику Пако.

– А я говорю, сейчас самое то, – сказал Пако, переваливаясь с ноги на ногу и пытаясь ускорить шаг.

Клоуны-карлики мелкой побежкой поспешили к душевой кабинке Долорес. Чтобы заглянуть за перегородку сверху, им надо было бы встать на плечи друг другу (задача для них непосильная), поэтому они заглянули под нее, снизу, подставив лица под падающие, пенные от шампуня водяные струи. Рассматривание заняло у них не более двух секунд, после чего они выпрямились и отошли в сторону, с мокрыми, в пене головами. Долорес продолжала мыть голову, так и не заметив, что карлики украдкой подглядывали за ней. Но тут Хуан Диего попытался глянуть на Долорес сверху, для чего ему пришлось подтянуться, ухватившись обеими руками за край тонкой фанеры.

Позднее Пивное Пузо сказал, что из этого получился бы смешной клоунский номер; на маленькой аллее, посреди палаток труппы, оказался самый невероятный состав персонажей. Клоуны-карлики, покрытые шампунем Долорес, были просто в роли зрителей. (Как раз самое смешное, это когда клоуны просто стоят и ничего не делают.)

Позднее дрессировщик слонов сказал, что действо на периферии поля зрения слона могло больше напугать животное, чем то, что слон видел прямо перед собой. Когда душевая кабинка грохнулась, Долорес вскрикнула; она ничего не видела из-за шампуня на лице, но явно почувствовала, что окружающие ее стенки исчезли.

Позднее Хуан Диего рассказывал, что, хотя его накрыло одной из сборных стенок душа, он ощутил, как под ним вздрагивает земля – это слон рванул с места, возможно перейдя на галоп (или еще на какой-то вид слоновьего бега, случающийся при панике животного).

Дрессировщик побежал за слоном; цепь, все еще прикрепленная к шее мертвой лошади, порвалась – но до того, еще при рывке, мерин Маньяна оказался на коленях (как бы в молитвенной позе).

Долорес опустилась на четвереньки на деревянную подставку, служащую полом для душа; она держала голову под водяными струями, чтобы смыть наконец шампунь и все увидеть собственными глазами. Хуан Диего выполз из-под рухнувшего фанерного щита и протянул Долорес ее полотенце.

– Это я сделал, я, прости, – сказал он ей.

Долорес взяла у него полотенце, но, казалось, не спешила им прикрыться. Она стала вытирать полотенцем волосы, и, только увидев Игнасио и десять полицейских, Дива цирка прикрылась полотенцем.

– А ты смелей, чем я думала, во всяком случае, не ссыкун, – только и сказала Долорес Хуану Диего.

Никому не пришло в голову, что она не заметит мертвую лошадь. Все это время клоуны-карлики, с полотенцами, обернутыми вокруг талии, просто стояли и смотрели на аллею. Груди Пако были такими маленькими, что ни один из десяти полицейских не удостоил клоуна повторным взглядом; полицейские явно приняли Пако за парня.

– Я же говорил, что у Долорес они больше, – сказал Пивное Пузо своему приятелю-клоуну.

– Ты шутишь? – спросил Пако. – Мои больше!

– Твои меньше, – сказал Пивное Пузо.

– Больше! – возразил Пако. – А ты что скажешь, брат Лупе? – спросил трансвестит Хуана Диего. – У Долорес больше или меньше?

– Они красивее, – сказал Хуан Диего. – У Долорес красивее, – повторил он.

– Ты точно не ссыкун, – сказала ему Долорес.

Сойдя с деревянной подставки, она ступила на аллею между палатками, где и упала на мертвую лошадь. Пулевое отверстие все еще кровоточило. Рана была на виске Маньяны, между ухом и широко открытым глазом лошади.

Позднее Пако в роли женщины скажет, что не согласен с Пивным Пузом – не только относительно размера груди Долорес, но и относительно пригодности эпизода с душем для клоунского номера.

– Только не с дохлой лошадью – это не смешно, – скажет Пако.

Долорес, упав на мертвую лошадь, заколотила по ней голыми ногами и голыми руками и закричала. Игнасио не обратил на это никакого внимания. Он прошел мимо с десятью полицейскими, но прежде, чем продолжить спор с представителями закона, укротитель львов выдал Хуану Диего целую тираду:

– Если ты «не ссыкун», то чего ты ждешь, ходок по потолку? Когда ты собираешься попробовать подняться на восемьдесят футов? Я думаю, можно так тебя и назвать – Не Ссыкун. А как тебе Маньяна? Теперь это имя свободно, – сказал мальчику укротитель львов, указывая на мертвую лошадь. – Бери его, если хочешь – если всегда будешь откладывать на завтра свое превращение в первого небоходца-парня. Если ты собираешься так и откладывать – до следующего Mañana!

Долорес поднялась на ноги; ее полотенце было запачкано лошадиной кровью. Прежде чем направиться к палатке девочек-акробаток, она шлепнула Пако и Пивное Пузо по макушкам и сказала:

– Вы маленькие мерзкие отморозки.

– Больше твоих, – только и сказал Пивное Пузо Пако, когда Долорес ушла.

– Меньше моих, – тихо ответил Пако.

Игнасио и десять полицейских ушли; они все еще не договорились, хотя слышался лишь голос укротителя львов.

– Если мне нужно разрешение, чтобы избавиться от мертвой лошади, полагаю, мне не нужно разрешение, чтобы разделать животное и скормить моим львам, согласны? – говорил укротитель, не рассчитывая на ответ. – Надеюсь, вы от меня не ждете, что я повезу дохлую лошадь в Оахаку? – спрашивал полицейских Игнасио. – Я мог оставить лошадь подыхать на кладбище. Вам бы это не очень понравилось, верно? – продолжал укротитель львов, не получая ответа.

– Забудь о «Небесной прогулке», брат Лупе, – сказал Пако четырнадцатилетнему мальчику.

– Лупе нуждается в твоем присмотре, – сказал Пивное Пузо Хуану Диего.

Два карлика-клоуна удалились вразвалку; несколько открытых душевых кабинок стояли на своем месте, и два клоуна стали принимать душ.

Хуан Диего подумал, что на аллее никого не осталось, кроме него и Маньяны; он не видел Лупе, пока она не встала рядом с ним. Хуан Диего понял, что она все время была здесь.

– Ты все видела? – спросил он ее.

– Все, – ответила Лупе; Хуан Диего только кивнул. – Насчет нового номера с собаками, – сказала Лупе и замолчала, как будто ждала, что он догонит ее. Она всегда была на одну-две мысли впереди него.

– А что с номером? – спросил Хуан Диего.


– Я знаю, где ты можешь найти новую собаку-прыгуна, – сказала Лупе.



Сны или воспоминания, которые он пропустил из-за бета-блокаторов, поднялись и захлестнули его; последние два дня в «Энкантадоре» Хуан Диего послушно принимал правильную дозу лопресора.

Доктор Кинтана, должно быть, знала, что Хуан Диего не притворяется – его возвращение в состояние инертности, пониженный тонус и слабая физическая активность были очевидны для всех: он плавал по-собачьи в бассейне (никаких морских ежей там не было) и ел за детским столом. Он водил компанию с Консуэло и Педро, своими друзьями, нашептывавшими ему последние новости.

Ранним утром, сидя с чашкой кофе у бассейна, Хуан Диего перечитывал свои записи (и делал новые) к роману «Единственный шанс уехать из Литвы»; со времени своего первого визита в 2008 году он дважды возвращался в Вильнюс. Раса, его издатель, нашла для беседы с ним женщину из Государственной службы усыновления и защиты прав ребенка; на первую встречу он взял с собой Дайву, свою переводчицу, но женщина из службы по правам ребенка отлично говорила по-английски, и она была общительной. Ее звали Одетта, так же как и таинственную женщину на доске объявлений в книжном магазине, не имевшую ничего общего с невестой по переписке. Фотография и номер телефона той женщины исчезли с доски объявлений, но она по-прежнему мерещилась Хуану Диего – с ее скрываемыми, но очевидными несчастьями, с темными кругами под глазами от чтения по ночам, с неприбранными волосами. Неужели в ее жизни до сих пор нет никого, кто мог бы поговорить с ней о чудесных романах, которые она читала?

«Единственный шанс уехать из Литвы», разумеется, пошел в рост. Читательница не была невестой по переписке. Она отдала своего ребенка на усыновление, а усыновление (процесс долгий) провалилось. В романе Хуана Диего эта женщина хочет, чтобы ее ребенка усыновили американцы. (Она всегда мечтала уехать в Америку; теперь она откажется от своего ребенка, но только если сможет представить, что ее ребенок счастлив в Америке.)

Одетта из службы по правам ребенка объяснила Хуану Диего, что литовских детей редко отдают на усыновление за пределами Литвы. Итак, ожидание главной героини длилось довольно долго, и у биологической матери появился шанс пересмотреть свое намерение относительно ребенка. Законы были строгими: для принятия решений между представителями двух стран требовалось не менее шести месяцев, но сам процесс усыновления (то есть период ожидания) мог занимать четыре года, поэтому иностранцы чаще всего усыновляли уже повзрослевших за это время детей.

В «Единственном шансе уехать из Литвы» в американской семье, ожидающей усыновления литовского ребенка, происходит трагедия: молодая жена погибает на велосипеде под колесами машины, водитель которой скрывается с места происшествия; овдовевший муж не в состоянии сам усыновить ребенка (служба по правам ребенка это ему и не позволяет).

В любом романе Хуана Диего Герреро каждый персонаж является своего рода лишним; персонажи Хуана Диего чувствуют себя чужаками, даже когда они у себя дома. Молодая литовка, у которой было два шанса изменить свое решение о передаче своего ребенка на усыновление, теперь имеет третий шанс изменить свое решение. Усыновление ее ребенка откладывается. Ей предстоит еще один ужасный период ожидания. Она помещает свою фотографию и номер телефона на доску объявлений в книжном магазине; она встречается с другими женщинами-читательницами за чашкой кофе или пивом, обсуждая прочитанные романы – то есть мириады других несчастий.

Эту коллизию мы должны предвидеть, размышлял Хуан Диего. Вдовец-американец отправляется в Вильнюс; он не ожидает увидеть ребенка, которого он и его покойная жена собирались усыновить, – в службе по правам ребенка никогда бы ему этого не позволили. Он даже не знает имени матери-одиночки, которая отдала своего ребенка на усыновление. Никаких встреч он не ждет. Он надеется напитаться той атмосферой, которую принес бы с собой в Америку их приемный ребенок. Или же его поездка в Вильнюс – это способ воссоединиться с умершей женой, способ хотя бы ненадолго продлить ее жизнь? Да, конечно, он ходит в книжный магазин; может, у него бессонница из-за смены часовых поясов, и он надеется, что какой-нибудь роман поможет ему уснуть. И там, на доске объявлений, он видит ее фотографию – той, чье несчастье скрыто и очевидно. Ее равнодушие к себе самой привлекает его к ней, а ее любимые романисты оказываются любимыми романистами его жены! Не зная, говорит ли она по-английски – конечно же, она говорит, – он просит книготорговца помочь позвонить ей.

А потом? Оставался вопрос, который был задан еще раньше, – а именно: чей это единственный шанс уехать из Литвы? Разрешение коллизии в «Единственном шансе уехать из Литвы» очевидно: они встречаются, выясняют, кем на самом деле каждый из них является, становятся любовниками. Но как им справиться с обрушившимся на них грузом такого невероятного совпадения – с тем, что они все-таки встретились? И что им делать со своей призрачной судьбой? Останутся ли они вместе, заберет ли она своего ребенка, отправятся ли все трое в Америку – или вдовец-американец останется в Вильнюсе с этой женщиной и ее ребенком? (Ребенок живет пока у ее сестры – не очень хорошая ситуация.)

В темноте крохотной квартирки матери-одиночки – она спит в его объятиях так крепко, как не спала уже много лет, – он лежит и думает. (Он до сих пор видел только фотографии ребенка.) Если он собирается бросить эту женщину и ее ребенка и один вернуться в Америку, то, как он чувствует, лучше это сделать сейчас.

Чего мы не должны предвидеть, размышлял Хуан Диего, так это того, что под единственным шансом уехать из Литвы может подразумеваться шанс американца – именно его последний шанс принять решение и сбежать.

– Вы пишете, верно? – спросил Кларк Френч у своего бывшего учителя.

Было еще раннее утро, и Кларк застал Хуана Диего возле бассейна «Энкантадора» с блокнотом в руке.

– Ты же меня знаешь – это просто заметки о том, что я собираюсь написать, – ответил Хуан Диего.

– Это писательство, – уверенно сказал Кларк.

Вполне естественно, что Кларк спросил Хуана Диего о романе, и Хуан Диего с удовольствием рассказал ему о «Единственном шансе уехать из Литвы» – откуда взялась эта идея и как стал развиваться роман.

– Еще одна католическая страна, – неожиданно сказал Кларк. – Осмелюсь спросить, какую злодейскую роль играет Церковь в этой истории?

Хуан Диего не собирался писать о роли Церкви; он даже не думал об этом – пока что. Но, конечно же, в «Единственном шансе уехать из Литвы» Церковь сыграет определенную роль. И учитель, и его бывший ученик знали это наверняка.

– Ты не хуже меня знаешь, Кларк, какую роль играет Церковь в случае нежелательных детей, – ответил Хуан Диего. – Прежде всего какую роль она играет в том, что приводит к рождению нежелательных детей… – Он замолчал, увидев, что Кларк закрыл глаза. Хуан Диего тоже закрыл глаза.

Их религиозные разногласия не имели выхода – они неизменно приводили в знакомый тупик, к удручающей мертвой точке. Когда в прошлом Кларк использовал слово «мы», он никогда не имел в виду «вы и я»; когда Кларк говорил «мы», он имел в виду Церковь – особенно когда Кларк пытался казаться прогрессивным или толерантным. «Мы не должны быть столь настойчивы в таких вопросах, как аборты, или использование методов контрацепции, или однополые браки. Учение Церкви, – тут Кларк всегда колебался, – ясно и однозначно». Затем Кларк продолжал: «Но нет никакой необходимости все время говорить об этих проблемах, причем столь воинственно».

О, конечно, Кларк мог, когда хотел, выглядеть прогрессивно; он не был таким догматиком в этих вопросах, как Иоанн Павел II!

И Хуан Диего на протяжении многих лет тоже был не совсем искренним; он сдерживал свои удары. Он слишком часто поддразнивал Кларка цитатой из Честертона: «Хорошая религия проверяется тем, можно ли шутить над ней». (Кларк, естественно, отделывался на сей счет смешками.)

Хуан Диего сожалел, что не раз попусту прибегал в спорах с Кларком к любимой молитве дорогого брата Пепе. Разумеется, Кларк не мог узнать себя в молитве святой Терезы Авильской, которую Пепе добросовестно повторял среди своих ежедневных молитв: «От глупых молитв и святых с кислыми минами, Господи, избавь нас».

Но почему Хуан Диего вновь так остро воспринимал переписку с братом Пепе, как будто Пепе только вчера писал ему? Много лет назад он написал, что отец Альфонсо и отец Октавио умерли во сне с разницей в несколько дней. Пепе выразил Хуану Диего свою тревогу по поводу того, что два старых священника просто «ускользнули»; будучи такими догматиками, ревнителями кары небесной – как эти двое посмели умереть без финальной суеты?

И уход Риверы из этой жизни тоже рассердил Пепе. El jefe был сам не свой с тех пор, как в 1981 году старую свалку закрыли. Теперь там новая свалка. Те первые десять семей из колонии в Герреро давно уехали.

Что действительно сломало Риверу, так это новые правила – отказ от сжигания мусора, – установленные после создания новой свалки. Как они могли положить конец огню? На какой свалке не сжигают мусор?

Пепе настоял на том, чтобы хозяин свалки рассказал ему еще кое-что. Брата Пепе не волновало прекращение адских огней на свалке, но он хотел узнать побольше о том, кто отец Хуана Диего.

Женщина, работавшая на старой basurero, сказала Пепе, что хозяин свалки – «не совсем» отец читателя свалки; сам Хуан Диего всегда считал, что еl jefe, «вероятно, не был» его отцом.

Но Лупе сказала: «Ривера что-то знает – он просто не говорит».

Ривера сказал ребятам, что, «скорее всего», отец Хуана Диего умер от разбитого сердца.

«Сердечный приступ, да?» – спросил Хуан Диего у еl jefe, потому что Эсперанса говорила то же самое своим детям и всем остальным.

«Если это то, что говорят о сердце, которое постоянно разбито», – вот все, что Ривера когда-либо сообщал детям.

Но брат Пепе в конце концов убедил Риверу рассказать ему больше.

Да, хозяин свалки был почти уверен, что он биологический отец Хуана Диего; Эсперанса в то время ни с кем не спала, – по крайней мере, так она говорила. Но позже она сказала Ривере, мол, он слишком глуп, чтобы стать отцом такого гения, как читатель свалки. «Даже если ты его отец, он никогда об этом не узнает, – сказала Эсперанса еl jefe. – Если Хуан Диего узнает, что ты его отец, это подорвет его уверенность в себе», – сказала она. (Это, несомненно, подрывало то немногое, что оставалось у хозяина свалки от уверенности в себе.)

Ривера велел Пепе ничего не говорить Хуану Диего, пока он, хозяин свалки, не умрет. Кто знает, не убило ли еl jefe его собственное сердце?