Дорога тайн

Толпы паломников шествовали по середине широкой улицы, хотя многие из них впервые прибыли на Дорогу тайн автобусом. Такси еле продвигалось вперед, тормозило и снова осторожно кралось дальше. Толпа пешеходов застопорила движение транспорта; объединенные и целеустремленные пешеходы собирались группами. Людское скопище неумолимо текло вперед, блокируя и огибая переполненные машины. Пешим ходом паломники одолевали Дорогу тайн успешней, чем это получалось в душном и жарком, вызывающем клаустрофобию такси.

Брат и сестра не были одиноки в своем паломничестве к храму Девы Гваделупской субботним утром в Мехико. По выходным темнокожая Дева – la virgen morena – собирала толпы.

Хуан Диего сидел на заднем сиденье в такси, где почти нечем было дышать, держа на коленях священную банку из-под кофе; Лупе хотела сама держать банку, но у нее были слишком маленькие руки, и она могла выронить ее, случись каким-нибудь истовым паломникам толкнуть машину.

Таксист снова притормозил; они остановились в людском море – широкая дорога, ведущая к базилике Святой Девы Гваделупской, была забита до отказа.

– И все это ради индейской сучки, чье имя означает «разводящая койотов», – вот что такое Гваделупе на языке науатль или на одном из этих индейских языков, – со злобным видом сказал их водитель.

– Ты не знаешь, о чем говоришь, ты, дерьмо, крысиная морда! – крикнула Лупе водителю.

– Что это было – она говорит на науатле или как? – спросил водитель. У него не хватало двух передних зубов.

– Не надо нам пересказывать путеводитель – мы не туристы. Просто езжай, – ответил Хуан Диего.

Когда мимо остановившегося такси прошествовали монахини какого-то ордена, у одной из них порвались четки, и бусины посыпались на автомобиль и покатились по капоту.

– Обязательно взгляните на картину с крещением индейцев, не пропустите ее, – сказал им водитель.

– Индейцам пришлось отказаться от своих индейских имен! – воскликнула Лупе. – Индейцы должны были брать испанские имена – вот как проходило conversión de los indios[47], ты, мышиный член, гребаная продажная курица!

– Это не науатль? Она, конечно, похожа на индианку… – начал было таксист, но тут к лобовому стеклу перед ним приникло лицо в маске; он нажал на клаксон, но проходящие мимо в масках просто оборачивались на такси. На них были маски животных со скотного двора – коров, лошадей или ослов, коз и кур.

– Рождественские паломники – долбаные crèche, – пробормотал таксист себе под нос; кто-то заодно выбил ему верхние и нижние клыки, однако всем своим видом он выражал неколебимое превосходство над окружающими.

Гремели песни во славу la virgen morena; дети в школьной форме били в барабаны. Такси дернулось вперед и снова остановилось. Мужчины, с повязками на глазах, в деловых костюмах, были связаны веревками; их вел священник, который произносил заклинания. (Из-за музыки никто не слышал его заклинаний.)

Лупе сидела, насупившись, на заднем сиденье, между братом и Эдвардом Боншоу. Сеньор Эдуардо, то и дело с беспокойством поглядывавший на банку из-под кофе, которую Хуан Диего держал на коленях, не меньше был обеспокоен сумасшедшими паломниками, окружившими их такси. А теперь паломники смешались с торговцами, продающими дешевые религиозные тотемы: фигурки Девы Гваделупской, Христа размером с палец (многократно претерпевающего страдания на кресте), даже – ужасной Коатликуэ в юбке из змей (не говоря уже о ее очаровательном ожерелье из человеческих сердец, рук и черепов).

Лупе была явно расстроена, увидев такое количество вульгарных версий гротескной статуэтки, которую подарил ей добрый гринго. У одного торговца с пронзительным голосом было на продажу не меньше сотни статуэток Коатликуэ – все в одежде из извивающихся змей, с дряблыми грудями и сосками из гремучих змей. У каждой статуэтки, как и у принадлежащей Лупе, руки и ноги были с хищными когтями.

– Твоя все-таки особенная, Лупе, потому что el gringo bueno дал ее тебе, – сказал своей младшей сестре Хуан Диего.

– Слишком много чтения мыслей, – отрезала Лупе.

– Я понял, – сказал таксист. – Если она не говорит на языке науатль, значит у нее что-то не в порядке с голосом. Вы везете ее к «разводящей койотов», чтобы вылечить!

– Выпусти нас из своего вонючего такси – пешком мы быстрей доберемся, чем с твоей помощью, черепаший пенис, – сказал Хуан Диего.

– Я видел, как ты ходишь, chico, – сказал водитель. – Думаешь, Гваделупская Дева избавит тебя от хромоты, ага?

– Мы останавливаемся? – спросил Эдвард Боншоу детей свалки.

– Мы и не двигались! – воскликнула Лупе. – Наш водитель переспал со столькими проститутками, что мозги у него стали меньше собственных яиц!

Когда сеньор Эдуардо расплачивался за такси, Хуан Диего по-английски попросил его не давать водителю чаевых.

– ¡Hijo de la chingada! – сказал таксист Хуану Диего.

Это было то, что сестра Глория, возможно, думала о Хуане Диего; Хуан Диего решил, что таксист назвал его «сыном шлюхи», Лупе сомневалась в таком переводе. Она слышала, как девушки-акробатки употребляли слово chingada; она считала, что оно означает «ублюдок».

– ¡Pinche pendejo chimuelo! – крикнула водителю Лупе.

– Что сказала индианка? – спросил водитель Хуана Диего.

– Она сказала, что ты «жалкий беззубый мудак», – видно, кто-то уже вытряхивал из тебя дерьмо, – сказал Хуан Диего.

– Какой прекрасный язык! – заметил со вздохом Эдвард Боншоу, он всегда это говорил. – Мне бы хотелось выучить его, но, похоже, я не слишком продвинулся.

Затем детей свалки и айовца поглотила толпа. Сначала они застряли позади медленно движущейся группы монахинь – те ковыляли на коленях, – их рясы были задраны до середины бедер, колени до крови ободраны о булыжники. Потом детей свалки и неудавшегося миссионера задержала кучка монахов из безвестного монастыря, которые хлестали себя кнутами. (Если они и истекали кровью, то ее под коричневыми одеждами не было видно, однако удары кнутов заставляли сеньора Эдуардо съеживаться.) Прибавилось и детей в школьной форме, стучащих в барабаны.

– Боже милостивый, – только и смог вымолвить Эдвард Боншоу; он перестал бросать тревожные взгляды на банку из-под кофе, которую нес Хуан Диего, – вокруг было слишком много ужасного, и они еще не добрались до святилища.

В Часовне Колодца сеньору Эдуардо и детям свалки пришлось пробиваться сквозь толпу паломников-самобичевателей, выставлявших себя напоказ. Какая-то женщина раздирала себе лицо щипчиками для ногтей. Какой-то человек кончиком пера расковырял себе лоб; кровь и чернила смешались, заливая глаза. Естественно, что он не переставая моргал, – казалось, он плачет фиолетовыми слезами.

Эдвард Боншоу посадил Лупе себе на плечи, чтобы ей было видно поверх голов мужчин в деловых костюмах; те сняли повязки, дабы узреть Богоматерь Гваделупскую на смертном одре. Темнокожая Дева лежала в стеклянном саркофаге, но связанные вместе мужчины в деловых костюмах не хотели двигаться дальше и никому не давали возможности увидеть ее.

Священник, который привел к саркофагу бизнесменов с завязанными глазами, продолжал свои заклинания. Священник также держал в руке все повязки на глаза; он напоминал плохо одетого официанта, который сдуру собрал использованные салфетки в эвакуированном ресторане во время угрозы взрыва бомбы.

Хуан Диего подумал, что лучше бы музыка заглушала заклинания священника, потому что священник, казалось, застрял, повторяя одну и ту же простейшую фразу. Разве все, кто хоть что-то знал о Деве Гваделупской, не помнили наизусть ее самое знаменитое высказывание?

– ¿No estoy aquí, que soy tu madre? – повторял священник, сжав в руке смятые повязки: «Разве я не здесь, поелику я Матерь твоя?»


Подобное звучало и в самом деле бессмысленно из уст человека, державшего в руке дюжину (или более) повязок на глаза.

– Опусти меня, я не хочу это видеть, – сказала Лупе, но айовец не мог понять ее; Хуан Диего перевел слова сестры.

– Дрыноголовые банкиры не нуждаются в повязках – они слепы и без повязок, – также сказала Лупе, но Хуан Диего не перевел это. (Цирковые рабочие называли шатровые столбы «дрынами мечты»; Хуан Диего подумал, что это только вопрос времени, когда язык Лупе опустится до уровня выражений типа «дрын мечты».)

Впереди сеньора Эдуардо и детей свалки ждала бесконечная лестница, ведущая к Эль-Серрито-де-лас-Росас – поистине представлявшая собой испытание преданности и выносливости. Эдвард Боншоу храбро начал подниматься по лестнице с мальчиком-калекой на плечах, но ступенек было слишком много – подъем был слишком длинным и крутым.

– Вы же знаете, я сам могу идти, – попытался объяснить Хуан Диего айовцу. – Не важно, что я хромаю, – я к этому привык!

Но сеньор Эдуардо продолжал преодолевать подъем; он задыхался, дно банки из-под кофе билось о его голову. Конечно, никто не догадался бы, что неудавшийся схоласт действительно тащит на плечах по лестнице калеку. Размахивающий руками иезуит был похож на любого другого самобичевателя – с таким же успехом он мог тащить на себе кирпичи или мешки с песком.

– Ты хоть понимаешь, что будет, если человек-попугай упадет замертво? – спросила Лупе брата. – Ты потеряешь шанс выбраться из этого бардака, из этой сумасшедшей страны!

Дети свалки сами видели, какие осложнения могут возникнуть, когда умирает лошадь, – мерин Маньяна был из другого города, верно? Если Эдвард Боншоу преставится, поднимаясь по лестнице к Эль-Серрито – ну, ведь айовец из другого города, верно? И что тогда им с Лупе делать? – подумал Хуан Диего.

Естественно, у Лупе был ответ на его мысли.

– Нам придется очистить карманы мертвого сеньора Эдуардо – просто чтобы у нас были деньги заплатить таксисту, который отвезет нас обратно в цирк. Или нас похитят и продадут в бордели для детей проституток!

– Ладно-ладно, – ответил ей Хуан Диего. А задыхающемуся, вспотевшему сеньору Эдуардо он сказал: – Опустите меня – дайте мне самому хромать. Я могу ковылять быстрее, чем вы меня несете. Если вы умрете, мне придется продать Лупе в детский бордель, чтобы у меня были деньги на еду. Если вы умрете, мы никогда не вернемся в Оахаку.

– Боже Милосердный! – молился Эдвард Боншоу, стоя на коленях на лестнице.

На самом деле он не молился; он опустился на колени, потому что у него не было сил снять Хуана Диего с плеч; он встал на колени, потому что упал бы, если бы попытался сделать еще шаг.

Дети свалки стояли рядом с запыхавшимся, коленопреклоненным сеньором Эдуардо, пока айовец пытался отдышаться. Мимо них по лестнице поднялась съемочная телевизионная группа. (Годы спустя, когда Эдвард Боншоу умирал – когда дорогой Хуану Диего человек точно так же тяжело дышал, – бывший читатель свалки вспомнит тот момент, когда мимо них по лестнице прошли телевизионщики – в храм, который Лупе любила называть «Розами».)

Телевизионная журналистка – молодая женщина, симпатичная, но притом вполне профессиональная – заученно рассказывала об известном чуде. Возможно, это были съемки передачи о путешествиях или телевизионного документального фильма – для самых рядовых телезрителей.

– В тысяча пятьсот тридцать первом году, когда Дева Мария впервые явилась Хуану Диего – то ли знатному ацтеку, то ли крестьянину, согласно противоречивым свидетельствам, – епископ не поверил Хуану Диего и попросил у него доказательств, – рассказывала симпатичная тележурналистка.

Она замолчала, увидев иностранца на коленях; возможно, ее внимание привлекла его гавайская рубашка, если не встревоженные дети, сопровождавшие этого явно молящегося человека. И тут оператор переключил свое внимание: ему явно понравился Эдвард Боншоу, стоящий на коленях на лестнице, и двое детей рядом с ним. На всех троих оператор и направил телевизионную камеру.

Хуан Диего не в первый раз слышал о «противоречивых свидетельствах», хотя предпочитал думать, что его назвали в честь знаменитого крестьянина; Хуана Диего немного беспокоила мысль, что его могли назвать в честь знатного ацтека. Знатность не соответствовала тому образу, который сложился у Хуана Диего о себе самом, а именно образу «знаменосца читателей свалок».

Сеньор Эдуардо отдышался; он встал и, пошатываясь, стал подниматься по лестнице. Но оператор сосредоточился на мальчике-калеке, взбирающемся к Эль-Серрито-де-лас-Росас. Поэтому телевизионщики замедлили шаг, последовав за айовцем и детьми свалки; так вместе они и поднимались по лестнице.

– Когда Хуан Диего вернулся на холм, снова появилась Дева Мария и велела ему нарвать роз и отнести их епископу, – продолжала журналистка.

За спиной хромающего мальчика, когда он и сестра поднялись на вершину холма, открылся захватывающий вид на Мехико; телевизионная камера запечатлела этот вид, но ни Эдвард Боншоу, ни дети свалки так и не обернулись в сторону города. Хуан Диего осторожно держал перед собой банку из-под кофе, словно пепел был священным жертвоприношением храму под названием «Маленький холм», отметившему место, где росли чудесные розы.

– На этот раз епископ поверил ему – образ Девы Марии был запечатлен на плаще Хуана Диего, – продолжала миловидная тележурналистка, а оператор между тем потерял интерес к сеньору Эдуардо и детям свалки, его внимание привлекла группа японских молодоженов – их гид объяснял чудо Девы Гваделупской по-японски в мегафон.

Лупе расстроило, что японские молодожены были в хирургических масках, прикрывающих рты и носы. Ей представилось, что молодые японские пары умирают от какой-то ужасной болезни, – она подумала, что они пришли к «Розам», чтобы умолять Богоматерь Гваделупскую спасти их.

– А они не заразны? – спросила Лупе. – Сколько людей они уже заразили от Японии досюда?

Сколько слов из перевода Хуана Диего и объяснений Эдварда Боншоу Лупе пропустила в шуме толпы? Поняла ли Лупе что-нибудь из того, что ей было сказано про склонность японцев к «осторожности», к ношению хирургических масок, дабы защитить себя от плохого воздуха или болезней?

Еще более огорчило то, что туристы и верующие, которые слышали, как говорит Лупе, подняли свой собственный суеверный гвалт. Один истово верующий указал на Лупе и объявил, что она в состоянии религиозного экстаза. Быть заподозренной в том, что она, ребенок, бредит каким-то откровением… нет, это расстроило Лупе.

В храме шла месса, но казалось, что толпе, поднимающейся к Эль-Серрито, было не до нее – всей этой армии монахинь, детей в форме, поротых монахов и связанных веревкой мужчин в деловых костюмах. Бизнесменам снова завязали глаза, из-за чего многие спотыкались и падали на лестнице (брюки на них были порваны или потерты на коленях, а двое или трое из этой связки хромали чуть ли не так же заметно, как Хуан Диего).

Нельзя сказать, что Хуан Диего был единственным калекой: калек там хватало, включая безногих и безруких (пришедших за исцелением). Все были там – глухие, слепые, нищие – вместе с никого не примечающими парами японских молодоженов в масках.

На пороге храма дети свалки слышали, как симпатичная тележурналистка сказала:

– Один немецкий химик и вправду проанализировал красные и желтые волокна плаща Хуана Диего[48]. Химик научно установил, что цвета плаща не были ни животного, ни растительного, ни минерального происхождения.

– Какое дело немцам до этого? – спросила Лупе. – Дева Гваделупская или чудо, или ее не существует. Причем тут плащ!

Базилика Святой Девы Гваделупской представляла собой группу церквей, часовен и святилищ, собранных на скалистом склоне холма, где предположительно и произошло чудо. Как оказалось, Эдвард Боншоу и дети свалки видели только Часовню Колодца, где под стеклом на смертном одре покоилась Дева Гваделупская, и Эль-Серрито-де-лас-Росас. (Священный плащ они так и не увидят.)

Правда, внутри Эль-Серрито Деву Гваделупскую не прятали в боковой алтарь; она возвышалась в передней части часовни. Но много ли толку с того, что они сделали ее главной достопримечательностью? Они придумали Гваделупскую Деву заодно с Девой Марией, они сделали из обеих одно и то же. Католический фокус-покус был исполнен: священное место «Роз» представляло собой зоопарк. Безумцы намного превосходили числом истинно верующих, которые пытались следить за действом мессы. Священники заученно играли свои роли. Хотя использовать мегафон в храме не позволялось, экскурсовод говорил в него, продолжая свой рассказ по-японски группе молодоженов в хирургических масках. Связанные веревкой мужчины в деловых костюмах – у них снова сняли повязки с глаз, – подслеповато моргая, пялились на темноликую деву, как Хуан Диего в своих сновидениях.

– Не трогай пепел, – сказала Лупе, но Хуан Диего и так крепко прижимал крышку к банке. – Ни пятнышка здесь не оставим, – добавила Лупе.

– Я понимаю… – кивнул Хуан Диего.

– Наша мать скорее сгорит в аду, чем позволит развеять здесь ее прах, – сказала Лупе. – El gringo bueno никогда не будет спать вечным сном в Эль-Серрито – он был так прекрасен, когда спал.

Хуан Диего не мог не отметить, что его сестра больше не называла этот храм «Розами». Лупе обошлась тем, что назвала храм «Маленьким холмом»; для нее он перестал быть священным.

– Мне не нужен перевод, – сказал сеньор Эдуардо детям свалки. – Эта часовня не святое место. Все здесь не так – все неправильно, все не так, как должно быть.