Дурная кровь

Робин ахнула:

– Кара Вулфсон!

– Что-что?

– Кара Вулфсон. Из тех, чье убийство приписывали Криду. Она работала в одном из ночных клубов Сохо… а когда исчезла, владельцы распустили слух, что она была стукачкой!

– Как ты это узнала? – поразился Страйк: он не припоминал, чтобы эта информация содержалась в «Демоне Райского парка».

Робин услышала это от Брайана Такера, тогда еще, в кафе «Звезда». Ей пока не ответили из Министерства юстиции насчет возможности опроса Крида, а поскольку Робин не делилась со Страйком своими замыслами, сейчас она только сказала:

– Кажется, в интернете прочла…

Но, взяв новый грех на душу, Робин вспомнила, что единственный оставшийся в живых близкий родственник Кары, воспитанный ею брат, допился до смерти. Хатчинс говорил, что на основании той пленки полиция не может предпринять ровным счетом ничего. Тело Кары Вулфсон не найдено и может находиться где угодно. У некоторых историй нет гладкого финала: принести цветы на могилу Кары Вулфсон не было возможности, разве только положить их на углу возле стрип-клуба, где Кару Вулфсон видели в последний раз.

Борясь с депрессией, которая грозила одержать над ней верх, Робин поднесла к глазам Страйка телефон с найденной информацией и сказала преднамеренно будничным тоном:

– Я как раз читала про сомнофилию, другое название – «синдром Спящей красавицы».

– В чем и заключался, как я понимаю…

– Бзик Бреннера, – продолжила Робин и прочитала с телефона: – «Сомнофилия – сексуальная девиация, которая выражается в навязчивом стремлении к совокуплению со спящим, находящимся в бессознательном состоянии или коме человеком. Классический случай – желание совершить половой акт со спящей партнершей. Сомнофилия может быть предвестником или неявной формой некрофилии». Корморан… тебе известно, что у него в кабинете был склад барбитуратов?

– Да, – медленно произнес Страйк, когда они шли обратно по направлению к его машине. – Что ж, у нас теперь есть предмет для разговора с сыном Дороти, так? Интересно, была ли она сама готова изображать покойницу? Или обнаруживала, что спит, уже после ухода Бреннера, забегавшего к ней на ланч?

Робин слегка передернуло.

– Знаю, – продолжил Страйк, закуривая сигарету, – я говорил, что он – наша последняя надежда, но у нас остается еще три месяца. Начинаю думать, что придется все же наведаться к Мутному Риччи.





57




Но ум его подвластен лишь кукану,

Кой правит мутны помыслы его

На службу золотому истукану.





Эдмунд Спенсер. Королева фей



Внесение в график дежурств нового пункта – дневного наружного наблюдения за домом престарелых «Сент-Питерс», находившимся под патронатом Католической церкви, – означало, что в течение мая агентству вновь придется напрягать все силы, чтобы не запустить остальные текущие дела. Страйк хотел расписать по часам количество входящих и выходящих посетителей, чтобы прикинуть, в какое время риск столкнуться в этой богадельне с кем-нибудь из родственников старого гангстера будет минимальным.

Частный дом престарелых располагался на тихой, застроенной в георгианском стиле окраине Кларкенуэлла, в укромном, заросшем лиственными деревьями переулке, где палевого цвета кирпичные здания щеголяли неоклассическими фронтонами и полированными черными входными дверями. На темной деревянной доске у входа красовался золоченый крест, а под ним цитата из Библии:

Зная, что не тленным серебром или золотом искуплены вы от суетной жизни, преданной вам от отцов, но драгоценною Кровию Христа, как непорочного и чистого Агнца.

Петр 1: 18-19



– Приятный настрой, – так прокомментировал это Страйк, обращаясь к Робин при очередной пересменке, – но, чтобы определить сюда какого-нибудь старикана, придется выложить уйму наличности.

Пансионат был небольшим и явно дорогим. Служащие, которых в агентстве скоро стали определять по виду, носили темно-синюю медицинскую форму и в основном были родом из-за границы. Среди них выделялись темнокожий санитар – судя по его акценту, выходец с Тринидада – и две блондинки, которые каждое утро болтали друг с дружкой по-польски, проходя мимо дежурного сотрудника агентства: тот либо слонялся без дела, притворяясь, что звонит по мобильному, либо читал газету, либо с легким нетерпением ожидал знакомого, который так ни разу и не появился.

В определенное время приходили и уходили мозольный оператор и парикмахер, но после двух недель дневного наружного наблюдения сыщики пришли к предварительному выводу, что Риччи принимает посетителей только по воскресеньям: его навещают двое сыновей с отрешенными лицами исполнителей обременительных поручений. Газетные фотографии позволяли без труда различить братьев. Лука выглядел, по словам Барклая, «так, будто ему на башку рояль сбросили»: испещренный шрамами голый череп был приплюснут сверху. Марко, тот, что меньше ростом, тоньше и волосатее, буквально источал едва сдерживаемое насилие, судя по тому, как неистово он колотил по дверному звонку, если ему сразу не открывали, и как надавал внуку подзатыльников, когда тот уронил на тротуар шоколадку. Жены обоих братьев постоянно ходили мрачными, и ни один из членов семьи не отличался той красотой, что у Робин ассоциировалась с итальянцами. Если безмолвный прадед, засевший в недрах пансионата, и был настоящим латинянином, то его потомство, вплоть до рыжего мальчугана, уронившего шоколадку, демонстрировало удручающе пресную саксонскую внешность.

Самого Риччи первой увидела Робин, на третье воскресенье наблюдения. В тот раз она пришла на дежурство в платье, которое, правда, скрывал плащ: вечером ей предстояла встреча со Страйком, а затем и беседа с К. Б. Оукденом в мейфэрском отеле «Стаффорд». Робин, никогда там не бывавшая, навела справки и узнала, что этот пятизвездочный отель со швейцаром в шляпе-котелке – один из старейших и самых престижных в Лондоне; этим и объяснялся ее нетипичный выбор одежды для наружки. Поскольку до этого перед каждым дежурством у «Сент-Питерса» она маскировалась (попеременно вязаная шапочка, зачесанные наверх волосы, темные контактные линзы и солнцезащитные очки), сегодня ей захотелось для разнообразия побыть собой, что казалось вполне безопасным; Робин прогуливалась по тротуару, изображала телефонные разговоры, но на всякий случай все же надела очки с простыми стеклами, которые собиралась снять в «Стаффорде».

Престарелых обитателей пансионата время от времени выводили или вывозили на прогулку по улице до ближайшей площади, в центре которой находился обнесенный оградой и запиравшийся на замок частный сквер, где старики, хорошенько укутанные, чтобы не простудиться, могли вздремнуть или полюбоваться сиренью и фиалками. До сих пор на виду у сыщиков свежим воздухом дышали только старушки, но сегодня в группу, спускавшуюся по боковому пандусу, затесался один старик. Робин мгновенно опознала Риччи, но не по его перстню со львом, который, если и налезал до сих пор ему на палец, был надежно скрыт от посторонних глаз клетчатым пледом, а по профилю – пусть утрированному, однако не искаженному временем. Густые черные волосы были теперь темно-серыми, а нос и мочки ушей до предела увеличились в размерах. Уголки больших, как у бассета (по словам Страйка), глаз теперь опустились еще заметнее. Пока санитарка родом из Польши катила Риччи к площади, весело болтая, но не получая отклика, тот сидел с полуоткрытым ртом.

– Все чики-пики, Инид, солнце мое? – обратился темнокожий санитар к чахлой старушке, и та со смехом кивнула папахой из овчины.


Робин пропустила группу вперед, затем пошла следом и посмотрела, как одна из санитарок отпирает калитку, чтобы впустить в сквер всю процессию. Прогуливаясь вокруг площади с прижатым к уху телефоном, Робин задумалась о характерном невезении: именно сегодня, когда так близка была возможность подойти и обратиться к Риччи, ее угораздило надеть туфли на шпильке. Группа из дома престарелых остановилась на площадке перед клумбой с лиловыми и желтыми цветами; инвалидное кресло Риччи припарковали у пустой садовой скамьи. Санитары болтали между собой и с женщинами преклонного возраста – своими подопечными, еще не утратившими связную речь, а старик в это время бездумно смотрел вдаль поверх газонов.

В джинсах и удобных кроссовках, думала Робин, можно было бы перемахнуть через ограду и за купой деревьев незаметно для санитаров подобраться к Риччи, чтобы как минимум определить, не страдает ли он деменцией. К сожалению, у нее не было ни единого шанса совершить такой подвиг в платье и в туфлях на шпильке.

Сделав круг по площади, Робин заметила идущего к ней Сола Морриса. Моррис пришел пораньше, что норовил сделать всякий раз, когда сменял Робин.

«Сейчас выскажется либо насчет каблуков, либо насчет очков», – подумала Робин.

– Шпильки! – обшаривая Робин своими ярко-голубыми глазами, отметил Моррис, как только приблизился на расстояние голоса. – Кажется, раньше я не видел тебя на каблучках. Занятно: никогда не считал тебя рослой, но ты реально высокого роста, правда? А очки-то какие сексуальные.

Прежде чем Робин смогла его остановить, он наклонился и чмокнул ее в щеку.

– Можно считать, у нас свидание вслепую, – сказал он ей, выпрямляясь и подмигивая.

– А как мы будем расценивать тот факт, что я вот-вот уйду, а ты останешься? – Робин не улыбнулась, а Моррис делано засмеялся, как смеялся самым непритязательным шуткам Страйка.

– Не знаю… что может подвигнуть человека уйти со свидания вслепую? – спросил Моррис.

«Твое появление», – молча ответила Робин, посмотрела на часы и сказала:

– Если ты готов заступать, я пойду…

– Вот они, – тихо сказал Моррис. – О, сегодня старик выполз на улицу, да? А я-то думаю: почему это ты отошла от входной двери?

Эта реплика раздосадовала Робин еще сильнее, чем игривое обращение. Неужели она бы позволила себе отойти от входа, если бы объект не переместился? Тем не менее она дождалась рядом с Моррисом, чтобы после двадцати минут пребывания на свежем воздухе санитары вместе со своими подопечными потянулись обратно по другой стороне улицы.

– Моих детей точно так же выгуливали в яслях, – тихо сказал Моррис, изучая процессию. – Персонал всех упаковывал в коляски и вывозил в скверик. Думаю, кстати, что здесь и о подгузниках не забывают, – добавил он, провожая своими ярко-голубыми глазами компанию из пансионата «Сент-Питерс». – Господи, надеюсь, я до такого не доживу. Риччи – единственный мужчина среди теток, бедолага.

– Думаю, им всем обеспечивают прекрасный уход, – сказала Робин, когда санитар-тринидадец прокричал:

– Не отставайте, не отставайте, Иден!

– Это – как детство, – заметил Моррис, наблюдая за процессией катящихся вперед кресел-колясок. – Только без единой радости.

– Наверное, – сказала Робин. – Я тогда пошла, если ты готов заступить.

– Да без проблем, – сказал Моррис, но тут же добавил: – Куда-то идешь – так разоделась?

– Встречаюсь со Страйком.

– О-о, – у Морриса приподнялись брови, – понимаю…

– Нет, – парировала Робин, – не понимаешь. Мы кое-кого опрашиваем в шикарном отеле.

– Ну ясно, – сказал Моррис. – Извини.

Но в его последней фразе сквозило нелепое, почти заговорщическое самодовольство, и только в конце улицы Робин посетила неприятная мысль – наверняка Моррис ошибочно истолковал ее резкое опровержение грядущего свидания со Страйком и подумал, что она таким способом дала понять: ее сердце свободно.

Неужели Моррис до такой степени заблуждался на свой счет, что возомнил, будто в результате его неуклюжих заигрываний она втайне надеется на какие-нибудь отношения? Даже после событий второго дня Рождества, когда она по телефону смешала его с грязью за присланное фото готового к действию члена? Как бы ни хотелось ей отмахнуться от этих подозрений, Робин опасалась, что ответ будет «да». Моррис был жутко пьян, когда она на него орала, и, вероятно, не сумел оценить всю меру ее отвращения и злости. После рождественских праздников он вроде бы искренне устыдился своих действий, поэтому Робин, чтобы не нарушать сплоченность их небольшой команды, заставила себя проявить доброжелательность – и, видимо, перестаралась. В итоге Моррис вернулся к своей прежней, «допорнографической» манере поведения. Если Робин и отвечала на поступающие от него вечерние эсэмэски, содержащие в основном анекдоты и потуги на шутливую беседу, то лишь для того, чтобы поставить заслон назойливым продолжениям типа: «Я тебя не оскорбил?» Теперь ей пришло в голову, что все ее положительные профессиональные оценки Моррис расценивал как приглашения к флирту. Ведь все сказанное им по работе указывало на его мнение о ней как о самой бесполезной и малоопытной из всех сотрудников агентства, а вдобавок он, судя по всему, считал ее наивной маргариткой, которая польщена вниманием такого мужчины – в действительности заносчивого и скользкого.

Моррис, размышляла Робин на пути к метро, на самом деле недоброжелательно относится к женщинам. Его к ним влечет, но это, конечно, совершенно другая история: Робин, на всю жизнь отмеченная неистребимой памятью о мужчине в маске гориллы, знала лучше других, что влечение и доброжелательность – вещи совершенно разные, а подчас взаимоисключающие. Моррис постоянно себя выдавал – и не только тем, что в каждом деловом разговоре принижал Робин, но и тем, что постоянно называл Миссис Смит «богатой сучкой», приписывал корыстные или провокационные мотивы каждой женщине, за которой устанавливалось наблюдение, а теперь еще и нескрываемым отвращением в отзыве о Мутном Риччи, который на старости лет вынужден прозябать в окружении «теток»: «Не дай бог до такого дожить…» Робин прошла еще несколько шагов и внезапно остановилась как вкопанная, чем заслужила вопросительный взгляд инспектора дорожного движения. Слова Морриса навели ее на одну мысль, а если точнее – эта мысль пробилась на передний край ее сознания, хотя давно сидела в подкорке и ждала признания.

Отойдя в сторону, чтобы не стоять на пути у прохожих, Робин достала телефон и проверила список парафилий, который просматривала в связи с «синдромом Спящей красавицы».

Аутонефиофилия.

– О господи, – пробормотала Робин. – Вот же оно. Почти наверняка.

Робин позвонила Страйку, но его номер был переключен на голосовую почту; вне всякого сомнения, он был уже в метро и направлялся в «Стаффорд». После секундного раздумья она позвонила Барклаю.

– Алло? – отозвался шотландец.

– Ты все еще у дома Элинор Дин?

– Ага.

– У нее сейчас кто-нибудь есть?

– Нету.

– Сэм, я, кажется, знаю, чем она ублажает своих гостей.

– Что?