Исчезновение Стефани Мейлер

– Папа, в конце концов, я с равным успехом могу попасть под автобус, выйдя из ресторана.

– Не играй словами, Анна. Марк – фантастический парень, не наделай глупостей.

В тот вечер мы с Марком крупно поссорились.

– Поверить не могу, ты пошел плакаться отцу в жилетку! – в бешенстве кричала я. – Наши семейные дела никого, кроме нас, не касаются!

– Я надеялся, твой отец тебя вразумит. Только он может как-то на тебя повлиять. Но, в сущности, ты только о себе и думаешь, о своем удовольствии. Ты поразительная эгоистка, Анна.

– Я люблю свою работу, Марк! И я хороший полицейский! Неужели так трудно понять?

– А ты, ты можешь понять, что я устал за тебя бояться? Трястись, когда твой телефон начинает трезвонить среди ночи и ты мчишься на срочный вызов?

– Не передергивай. Не так часто это случается.

– Но случается. Ну правда же, Анна, это слишком опасно! Эта работа не для тебя!

– Откуда ты знаешь, какая работа для меня, а какая нет?

– Знаю, и все.

– Просто удивительно, каким ты иногда бываешь идиотом…

– Твой отец со мной согласен!

– Марк, я выходила замуж не за своего отца! И мне плевать, что он думает!

И тут у меня зазвонил телефон. На дисплее я увидела, что звонит шеф. В подобный час это могло означать только чрезвычайную ситуацию, и Марк сразу это понял.

– Анна, пожалуйста, не отвечай!

– Марк, это шеф.

– У тебя выходной.

– Вот именно, Марк. Если он звонит, значит, это важно.

– Да елки зеленые, ты что, единственный коп в этом городе?

Мгновение я колебалась. Потом приняла вызов.

– Анна, – сказал шеф, – в ювелирном магазине на углу Мэдисон-авеню и Пятьдесят седьмой улицы захвачены заложники. Квартал оцеплен. Нам нужен переговорщик.

– Отлично, – ответила я, записывая адрес на бумажке. – Как называется магазин?

– Ювелирный Сабара.

Я нажала на отбой и схватила сумку с вещами, она всегда стояла у двери в полной готовности. Хотела поцеловать Марка, но он ушел на кухню. Я грустно вздохнула и ушла. Выходя из дому, я увидела в окне наших соседей, они сидели у себя дома в столовой за ужином. Вид у них был счастливый. И мне первый раз пришло в голову, что другие семьи живут, наверно, лучше нас.

Я села в немаркированную машину, включила маячки и умчалась в ночь.





Дерек Скотт




Четверг, 13 октября 1994 года. День, когда рухнуло все.

Мы на полной скорости влетели на автозаправку. Тед Тенненбаум не должен был уйти.

Мы настолько увлеклись погоней, что я забыл про Наташу, которая пристегивалась на заднем сиденье. Джесси показывал мне, куда ехать, следуя полученным по радио указаниям.

Мы свернули на 101-е шоссе, потом на 107-е. За Тенненбаумом уже гнались два полицейских патруля, которые всеми средствами пытались его остановить.

– Давай вперед, потом сверни на девяносто четвертое, – приказал Джесси, – перекроем ему дорогу.

Я еще прибавил скорость, чтобы опередить Тенненбаума, и помчался по 94-му шоссе. Но, когда мы подъезжали к 107-му, нас подрезал черный фургон с логотипом на заднем стекле. Я едва успел его заметить.

Я помчался следом. Он сумел оторваться от патрулей. Я твердо решил его не упускать. Вскоре перед нами показался большой мост через реку Серпент. Мы почти соприкасались бамперами. Мне удалось еще прибавить скорость, я почти поравнялся с ним. Впереди машин не было.


– Попробую прижать его к парапету на мосту.

– Отлично, валяй, – сказал Джесси.

В ту секунду, когда мы въезжали на мост, я резко крутанул руль и ударил сзади в фургон Тенненбаума. Фургон потерял управление и врезался в парапет. Но тот не выдержал удара, и фургон вылетел в пролом. Затормозить я не успел.

Фургон Теда Тенненбаума рухнул в реку. А за ним и наша машина.





Часть третья

Ввысь




1. Наташа

Четверг, 13 октября 1994 года




Джесси Розенберг




Четверг, 13 октября 1994 года



В тот день мы погнались за Тедом Тенненбаумом, Дерек потерял контроль над машиной, и парапет моста разлетелся вдребезги. Я вижу, словно в замедленной съемке, как мы летим в воду. Время как будто вдруг остановилось. Я вижу, как поверхность воды приближается к ветровому стеклу. Мне кажется, что падение длится минут десять. На самом деле все случилось за несколько секунд.

Когда машина в миллиметре от воды, я вспоминаю, что не пристегнулся. От удара влетаю головой в бардачок. Свет меркнет. Перед глазами проходит вся жизнь. Я возвращаюсь в прошлое.

Вижу себя девятилетним мальчиком, в конце 1970-х. После смерти отца мы с матерью переехали в Риго-парк, поближе к бабушке с дедушкой. Матери пришлось работать с утра до ночи, чтобы свести концы с концами. А поскольку она не хотела, чтобы я слишком долго болтался один после уроков, я должен был из школы идти к дедушке и бабушке, жившим на той же улице, где стояла моя начальная школа, и сидеть у них, пока не вернется мать.

Если говорить объективно, дедушка с бабушкой были люди жуткие, но я любил их самой нежной любовью. Никто не видел от них ни доброты, ни ласки, а главное, они были абсолютно не способны всегда держаться в рамках приличий. Любимой фразой дедушки было: “Шайка мелких ублюдков!”, а бабушки – “Какое говно!”. Они твердили свои ругательства целыми днями напролет, словно два скрюченных попугая.

На улице они бранили детвору и оскорбляли прохожих. Сперва слышалось: “Шайка мелких ублюдков!” Затем вступала бабушка: “Какое говно!”

В магазинах они не давали проходу продавцам. “Шайка мелких ублюдков!” – припечатывал дедушка. “Какое говно!” – добавляла бабушка.

На кассе супермаркета они беззастенчиво лезли без очереди. Если покупатели пытались возражать, дедушка изрекал: “Шайка мелких ублюдков!” Если те же покупатели молчали из уважения к пожилым людям, дедушка изрекал: “Шайка мелких ублюдков!” А после того, как кассир, отсканировав их покупки, объявлял общую сумму, бабушка отзывалась: “Какое говно!”

Когда на Хеллоуин кому-нибудь из детей приходила в голову злосчастная мысль позвонить к ним и потребовать конфет, дверь с грохотом распахивалась, и дедушка орал: “Шайка мелких ублюдков!” За ним появлялась бабушка с ведром холодной воды и с криком “Какое говно!” окатывала их с ног до головы. Бедные ряженые малыши, мокрые насквозь, бежали в слезах по ледяным улицам осеннего Нью-Йорка, обреченные в лучшем случае на простуду, а в худшем – на воспаление легких.



У бабушки с дедушкой сохранились привычки людей, переживших голод. В ресторане бабушка обычно перекладывала весь хлеб из корзинки к себе в сумку. Дедушка немедленно просил официанта принести еще, и бабушка продолжала заготовки. У вас были дедушка с бабушкой, которым официант в ресторане заявлял: “Если вы попросите еще хлеба, нам придется включить его в счет”? А у меня были. Сцена, разворачивавшаяся дальше, была еще невыносимей. Бабушка беззубым ртом клеймила официанта: “Какое говно!” Дедушка добавлял: “Шайка мелких ублюдков!” – и швырял ему хлеб в лицо.



Беседы матери со своими родителями сводились в основном к фразам типа: “Перестаньте сейчас же!”, или “Ведите себя прилично!”, или “Не позорьте меня, очень прошу!”, или “Ну хоть при Джесси придержите язык!”. Когда мы шли домой, мама часто говорила, что ей стыдно за родителей. Но мне не в чем было их упрекнуть.



После переезда в Риго-парк я, естественно, пошел в другую школу. После нескольких недель учебы на новом месте один мой одноклассник выдал: “Тебя зовут Джесси? Как Джессика!” Не прошло и четверти часа, как мое новое прозвище было у всех на устах. И мне весь день пришлось терпеть шуточки вроде “Джесси – девчонка!” или “Джессика – телка!”.

Из школы я вернулся в слезах, униженный и несчастный.

– Ты почему ревешь? – сухо спросил дедушка, когда я вошел. – Если мужчина плачет – он баба.

– Меня в школе прозвали Джессикой, – пожаловался я.

– Вот видишь, они правы.

Дедушка отвел меня на кухню, где бабушка готовила мне полдник.

– Что это он нюни распустил? – спросила бабушка.