Истории из легкой и мгновенной жизни

Не знаю как вам, а мне моё время пришлось впору.

…я был очень молод, и, хотя прочитал уже тысячи лучших стихов, написанных лучшими из поэтов, – ещё не задумывался о том, что история рядом: только протяни, в буквальном смысле, руку.

Потом вдруг обнаружил себя, сидящего в ошпаренном чеченским солнцем «козелке», сидящего на правом переднем сиденье с автоматом, – а позади, собранный, всесильный и злой, сидел легендарный генерал, покоритель восставших народов, и, слушая его речь, можно было предположить, что с той же интонацией говорил Ермолов или Жуков.

Несколько лет спустя я нашёл себя на рублёвских дачах, в гостях у людей, принимавших совсем недавно самые главные и самые страшные решения о судьбах моего Отечества, а теперь они пожинали сладкие плоды своих решений – но этих плодов хватило не всем, далеко не всем.

Они угощали меня столетним коньяком, они спорили со мной, с моими левацкими перегибами – и тогда возникало ощущение, что все мы люди, и сможем договориться.

Я находил себя в подвалах Центрального дома литераторов или ещё в каких-то мрачных и плохо проветренных комнатах, где собирались совсем другие люди, – ненавидящие тех, что жили на рублёвских дачах, и у их ненависти были весомые основания, понятные мне.

Они создавали шумные, немного смешные партии, в названиях которых обязательно присутствовало слово «спасение» – хотя эти люди не спасли бы даже друг друга, если б их лодка перевернулась в деревенском, поросшем ряской, пруду. Также в названиях их объединений присутствовали такие слова как «фронт» или там «рубеж», столь же мало соотносящиеся с физическими качествами людей, собиравшихся под этими железными вывесками, способными в случае падения придавить их насмерть.

Главный и самый очаровательный из них, грузный, замечательно остроумный, обильно посыпанный родинками и рябинками, немного похожий на мудрого водяного, который вынырнул – и ряска осталось у него на лице, – автор доброй сотни геополитических романов, десяток из которых были безусловными шедеврами, – смотрел на меня смеющимися глазами и готов был назначить меня своим преемником – к удивлению, а то и негодованию своей красно-коричневой паствы.

Забавно, но в те же годы мы выступали на одной площади, стоя плечом к плечу, с одним кудрявым человеком, который половину своей жизни тоже собирался стать главой страны, но случилось так, что его однажды застрелили на мосту напротив московского Кремля.

Пока кудрявый этот человек ещё был живым, он время от времени звонил мне и хохотал в телефоне, как весёлый бес. Он всё время был загорелый и счастливый, но вот застрелили, да.

Другой, с лёгким психопатическим тиком, кавказского обличья человек, чемпион мира по шахматам, заезжал ко мне в гости, и мы мило беседовали – он казался тогда мне почти нормальным. Наверное, он даже себе казался нормальным.

Жизнь, до начала очередной войны, была путаной, но представлялась бурной, лихой, стремительной. Ничего не происходило, а думалось, что происходит.

Я помню себя в одних кабаках с будущими политэмигрантами, изнывающими теперь от ненависти к отринувшей их стране. Помню себя прогуливавшегося с лидерами то одной, то другой думской фракции – всякий раз я ловил себя на мысли, что более всего они похожи на персонажей американских фильмов про всевозможных крёстных отцов – очень богатые люди с распавшимися представлениями о морали.

Я передвигался вдоль и наискосок по свету, с континента на континент, и помню, как мне хотели устроить встречу с бородатым создателем кубинского государства, отцом её революции, – но я отказался, и до сих пор не жалею об этом: о чём бы я смог с ним говорить?

В какой-то другой, уже не помню, в какой именно стране, ко мне подошёл режиссёр русского происхождения, перебравшийся в Голливуд, отец того самого парня, что стал братом всей стране и погиб под камнепадом, и этот режиссёр спокойно сказал, как любит то, что я пишу.

В Лондоне встречу и затем интервью со мной проводила актриса не совсем земной красоты, знакомая мне по десятку фильмов; забавы ради я начал с ней флиртовать – и она отозвалась; было понятно, что мы оба делаем это не всерьёз и валяем дурака, но когда вдруг появился её муж, всё равно было чуть стыдно.

В Киеве я сидел в окружении поэтов, пишущих на русском языке, но проживающих то в Канаде, то в США, то в Израиле, у них были восточные лица, восточные имена, восточные манеры, и вид такой, словно они только что ели рахат-лукум. Каждый из них знал Иосифа Бродского, которого я не знал. Но к тому моменту я давно уже поймал себя на мысли, что всех самых известных в мире людей я знаю через одно рукопожатие, делов-то. Просто Бродский уже умер.

Потом вся эта задорная, пустая, нелепая жизнь треснула напополам, и я вдруг обнаружил себя в городе, который начинали обстреливать каждое утро, ровно в шесть, из «Градов».

Самый известный на тот момент полевой командир русского происхождения, бесстрашный и удивительный парень, бывший автомойщик, имевший уголовный (условный) срок за то, что однажды забрал с автомойки вымытую им машину и часа три катался на ней по городу с друзьями, звонил мне и говорил, пародируя малоросскую речь: «Ну чи шо? Давно не бачив тебе!»

Глава нового – воюющего и страдающего – государства, злой, умный, знающий цену боли, бесстрашный офицер и балагур, дал мне собрать свой батальон, и я собрал его.

Наши дома располагались на одной улице, и время от времени он вдруг подъезжал ночью с охраной на большой чёрной машине к моему дому, и мы шли пешком к нему домой поговорить о том о сём.

Утром мы разъезжались – я на свои позиции, он на какие-нибудь головокружительные переговоры в верхах.

А вы говорите: Фидель. А вы говорите: в какое время ты хотел бы жить.

…и потом, помню, я сижу в окопе, то есть буквально, а не фигурально, и мы рассматриваем дом на той стороне, где находится укрепившийся и наглый наш противник, и мы советуемся, как бы нам этот дом разнести в хлам, и занять их позиции, и тут раздаётся звонок телефона – это мой телефон звонит, я забыл его выключить, потому что на позициях я его выключаю.

Меня впервые в жизни набрал человек, фильмы которого строили моё детское сознание, мою эстетику, меня самого, и один из этих фильмов, про десять негритят, где на самом деле никаких негритят не было, я смотрел более тридцати раз, а другой фильм, где этот человек играл, прогуливаясь среди серых камней, главную роль, являлся самым любимейшим моим фильмом – и сам этот человек, напоминавший мне моего отца, долгое время служил для меня образцом стиля и мужского поведения.

Он сказал мне:

– Приветствую вас, Захар, – или как-то наподобие.

И я смотрел на летнее малоросское поле, на стоящих рядом бойцов – одного с биноклем, другого за «Утёсом», третьего с трубой гранатомёта на плече, и думал: какая у меня хорошая жизнь.

Удивительная, прекрасная, непостижимая жизнь.





Памяти артиста




Кобзон приезжал к нам в дзержинский ОМОН сразу после первой чеченской, жал нам руки, улыбался, вёл себя замечательно: видно было, что не в первый и даже не в сотый раз среди военных. Мы были свои для него, и он для нас сразу стал свой.

Потом поехал с нами на кладбище – на могилы погибших на чеченской и афганской.

Я там искоса поглядывал на Кобзона – мне было, не скрою, любопытно. И мне показалось, что он по-настоящему скорбит. Он стоял, опустив голову, и тяжело смотрел прямо в землю – в ноги нашему недавно погибшему и похороненному бойцу.

Другому бы, наверное, я не поверил, а Кобзону поверил. Хотя, казалось бы, он же его не знал, этого бойца, – зачем ему? И про всех остальных, рядом похороненных, тоже не слышал.


С кладбища Кобзон снова вернулся к нам в подразделение, посидел с отцами-командирами. Меня не звали – не знаю, о чём они там говорили. Вышли все трезвые. На входе в расположение мы сфотографировались. Где-то есть фотография, где я, юный – 21 год – командир отделения ОМОН, стою с краю, и Кобзон среди бойцов, тоже почти ещё молодой, сильный, статный.

Спустя день услышал разговор куривших офицеров о том, что Кобзон приехал на очередной передел дзержинских химических предприятий, а к нам – по пути заскочил: военных любит, вот и заехал.

Мне было всё равно. Предприятия всё равно кто-то делит: Кобзон или кто иной – уже неважно. Другие заезжавшие делить нас не навещали и на могилы с нами не ездили. Они просто угрюмо пилили.

Впоследствии имя Кобзона в дзержинских наших делах так и не проявилось ни разу, так что, может, и напутали шептавшие по углам.

Зато он точно пел в Афганистане, пел в Чернобыле, пел для бойцов всех – и удачных, и неудачных, и самых грязных – войн, потому что на любой войне людям тяжело, люди ползают в грязи и тем становятся чище.

Ему было несложно петь для нас: он считал это своим обязательством и, может, оправданием. Таких, как он, мало. Он за нас заступался, когда все норовили плюнуть в нас.

А то, что его по каким-то причинам не пускали в Америку, что его имя мелькало в крупных финансовых разборках и околокриминальных хрониках, – ну, господа, вы ж так любите классические фильмы с Аль Пачино и Робертом Де Ниро: вот оно и на нашей почве, пожалуйста.

Чего вы лица воротите? Или вам только американская и итальянская мафия нравятся?

Его только они и могут сыграть, причём желательно сразу оба – Де Ниро и Пачино, – или кто-то третий, похожий и на них, и на него; я пока подходящего артиста не нахожу – потому что такая фактура, да? Подобную фактуру надо выращивать в специальных оранжереях.

Это был бы мощнейший фильм.

Иосиф Кобзон – стопроцентный герой эпической саги о явлении и становлении титана.

Из донецкого ребёнка и советского срочника он стал всем – главным голосом советского пространства, надземного, космического и подземного, сотоварищем и застольным собеседником всех генсеков, всех президентов, всех маршалов, а заодно и всех воров в законе, и всех прочих великих мира всего, и всех, самое главное, малых мира сего – тоже.

Кобзон – среди тех гениальных советских евреев, что вдруг пропели о самом главном в русской душе, коснулись самых тихих её струн. Наряду с Бернесом, Утёсовым и Высоцким он стал тем кодом, что расшифровал нас, и заставил страну любить себя и плакать о себе.

Кобзон обрусел и сам стал Россией. Он спел самое большое количество русских советских песен, и, когда я года четыре назад, вдохновлённый тем, как Иосиф Давыдович поддерживает воюющий Донбасс, начал делать сборку из его лучших песен себе в машину, чтоб колесить по донецким дорогам под голос Кобзона, мне пришлось загнать на один диск добрую сотню классических композиций.

И как хорошо было разъезжать под его пение!

Он здорово пел. Он был ещё одним бойцом в нашей машине.

И ещё – он был прирождённый мастер, не потерявший лица за целую эпоху. Это так сложно!

Он – из тех времён, где жили Синатра и Дассен, и он был им ровня. Но только на нём стоял советский знак качества: с этим знаком взлетали в космос и вгрызались во льды – его голос символизировал всё это, наряду с радиосводками Левитана и чарующими интонациями Шульженко, Кристалинской, Зыкиной.

Кобзон оказался не меньше своего Отечества: он высоко и без пафоса нёс свою стать, и потому мы неизбежно увидели и услышали его в Донецке, куда он на свои деньги загонял фуры дорогущих лекарств и где пел, обколотый обезболивающими, по пять, шесть, семь часов подряд.

«Человек! Сейчас таких не делают», – сказал о нём Захарченко, который всяких людей повидал, причём в самых страшных ситуациях.

Сейчас таких не делают.

На одном из московских концертов Кобзон посвятил песню Арсену Мотороле Павлову, только что погибшему, – и я снова увидел те самые глаза, что заметил тогда, молодым омоновцем, на свежей бойцовской могиле, и в этот раз поверил Иосифу Давыдовичу окончательно и на всю жизнь.

Иосиф Давыдович, спасибо тебе, русский человек.

Поклон тебе от бойцов, от людей Донбасса, выстоявшего под твой голос, и от всего русского века, пронумерованного цифрой XX, будто крестами или офицерскими ремнями.





Мелочи сказочной жизни




Так волнительно, когда, зайдя в электронную почту, сразу ищешь имя дочери среди заголовков непрочитанных писем. И вдруг видишь!

И скорей его открываешь, раньше ста других писем, которые, разбухая полужирным шрифтом, требуют прочтения: минкульт, минобороны, дарители, просители, агенты, контрагенты.

«Папочка, ты где сейчас, я по тебе скучаю, когда приедешь, я пошла на ипподром, приезжай скорей».

Письма короткие, как сердечный укол, – а перечитываешь их, словно любимое стихотворение.

Столько в этом, длиной в строку, письме видишь смысла. Да что там смысла – узнаёшь, ошарашенный, огромные и удивительные итоги своей жизни: она была прекрасна, она была!

И ещё: тебя ждут. Едва ли есть вещи в жизни, которые важней этого пронзительного ощущения.

…А можно старшему сыну написать смс.

Как там твой университет, сын? Что читаешь, что слушаешь во время свободное от?

«Учёба, чтоб её. Пошли доклады да рефераты всякие, времени на “саморазвитие” уже не остаётся почти».