Любовь по обмену

И это слово режет меня, как острое стекло. Кажется, что, произнесенное почти шепотом, оно разрывает вдруг тишину дома, словно взрыв. Панически прислушиваюсь, и мне уже мерещится топот ног по коридору, а перед глазами встает взбешенный отец, который, задыхаясь от бессилия, орет и орет на брата. И мама рядом — плачет, и ее слезам, таким горьким и безнадежным, нет ни конца, ни края.

Невольно оглядываюсь на дверь. Там никого, она плотно закрыта. Но кровь все равно отливает от моего лица — мне страшно, неприятно и мерзко.

— В первый раз мы услышали об этом два года назад… — Гляжу, как Джастин примеряет кастет, и замираю. — Я услышала. — Понижаю голос до еле слышного шепота. — Степа пришел домой поздно, весь в синяках, лицо было разбито. Я зашла, чтобы что-то спросить у него, и увидела, как он в спешке раздевается и прячет испачканную одежду в шкаф. Думала, что случилось что-то серьезное, но он был так весел… энергичен…

Парень сжимает руку в кулак и ладонью другой руки гладит неровную поверхность кастета, ударяет легонько, потом сильнее. Останавливается, смотрит на меня виновато, снимает железяку и бросает обратно в коробку.

— Прости.

— И это стало повторяться все чаще и чаще. — Кутаюсь в плед, меня знобит. — Родители заподозрили неладное, но брат каждый раз отвечал, что просто подрался. Правду знала только я. Он говорил мне, что в их группировке нет хулиганов, все участники взрослые, образованные люди. Студентов хватало, но были среди них и юристы, и инженеры, и даже предприниматели. Он заверял, что они не бьют витрин, никого не провоцируют, просто поддерживают свою команду, посещают все матчи, устраивают перформансы на трибунах. И даже о драках с другими группировками они якобы договариваются заранее и придерживаются правил — никакого оружия, только кулаки.

— Я уже видел эту символику. — Джастин крутит в руках шарф. — На стадионе. На форме тех парней, с которыми играл в футбол.

— Да. Это наша команда. — Киваю и указываю на вещи. — А такая вот у них «группа поддержки». — Едва шарф возвращается на место, беру крышку и закрываю злосчастную коробку. — Старый порт Марселя. Чемпионат Европы по футболу. Массовые беспорядки и драка российских болельщиков с английскими.

— Две тысячи шестнадцатый. Помню.

— Да. — Смотрю на Джастина пристально. — Степа тоже там был. Чудом не попал в лапы полицейских. А когда вернулся, радостно рассказывал, что жители Европы благодарили их за усмирение британских ультрас, которые каждый год громят магазины, и никто не может найти на них управу. А они вроде как смогли. Герои. Думаю, именно тогда он и вошел во вкус.

Оглядываюсь, пытаясь придумать, куда бы деть пока коробку, чтобы завтра вынести из дома и уничтожить.

— Полгода назад. — Говорю монотонно, будто выпуск новостей пересказываю. — Он пришел домой весь в крови. Шокированный, бледный, оглушенный. Помню, папа рвал на себе волосы и все отчитывал его, отчитывал. Мама вообще чуть с ума не сошла. Степа закрылся в ванной и долго не открывал, а я слышала, как он там тихонько всхлипывает. Как трет мылом одежду снова и снова, шоркает, а потом разбивает стаканчик для щеток о кафельный пол и тихо стонет, собирая осколки. Я ждала почти до утра, чтобы поговорить с ним и узнать, что произошло. В ту ночь… убили его лучшего друга. Никто до сих пор не знает, кто это сделал и как именно.

Закрываю дверцы шкафа, наваливаюсь на них спиной и продолжаю:

— Парень получил удар по голове и умер. Когда поднялась паника, лидер их группировки не позволил Степе остаться рядом с телом, они просто выволокли моего брата оттуда за шкирку, как щенка. Сбежали. Не хотели нести ответственности. А потом началось расследование. К нам приходили, допрашивали брата, родителей, меня. Снова и снова. Папа каждый раз повторял, что Степа был в этот день дома. И брат ненавидел себя за эту ложь. Он хотел найти виновных, но никто из его «собратьев» не хотел поднимать шума. Ему пригрозили, чтобы держал язык за зубами, а после похорон он и вовсе замкнулся. Винил во всем себя. Отец, боясь, что сын возьмется за старое, велел вплотную заняться учебой, записал в программу по обмену…

— И его тоже отправили подальше от дома. — Джастин сжимает челюсти, на его шее, дергаясь, пульсирует вена. «Два парня из разных стран. Он и Степа. Оба отправлены в ссылку вместо того, чтобы получить отеческое тепло, совет и психологическую помощь». — Так они его спасти хотели? Или наказать?

Он качает головой и шумно выдыхает.

— Степа… выглядел довольным. — Задумываюсь я, глядя на него. — Кажется. — Собираюсь с мыслями, затем делаю предположение: — Возможно, он понял, что это может стать шансом, чтобы отвлечься, решить, что важно в этой жизни. Шансом, чтобы… все забыть и попробовать начать сначала.

После того, как я поделилась с кем-то этим грузом, мне становится намного легче. Я рада, что Джастин меня выслушал. Благодарна ему за то, как спокойно он реагирует. За то, что он согревает своим вниманием мой вечер, прячет свои колючки и выглядит таким настоящим, таким искренним сейчас, в тишине этой комнаты.

Мы замолкаем, и вдруг слышим легкие шаги за дверью.

— Мама! — Догадываюсь я.

Становится тихо.

— Джастин, — раздается снаружи, и она вежливо стучит несколько раз. — Мама… Э… Тут твоя мама звонит… Телефон!

Трудно объясниться, когда вы говорите на разных языках, а под рукой нет даже словаря. Еще труднее сделать это через закрытую дверь.

Быстро перевожу парню ее слова, и Джастин подскакивает:

— Еще бы. У меня ведь телефон сутки выключен! — Помогает мне подняться, забирает плед и подсказывает: — Окно.

Я не могу вылезать в окно, пока он на меня пялится. Только не это. Блин! Мои шортики такие короткие, что их и шортиками-то назвать стыдно. Но выхода нет — едва створка открывается, молча запрыгиваю на стол, перелезаю на подоконник и осторожно выпрыгиваю на крышу.

— Белые, — бормочет себе под нос американец.

— Что? — Спрашиваю, обернувшись.

Стук в дверь повторяется.

— Ничего, — отмахивается он. — Спокойной ночи, Зоя.

И закрывает окно прямо перед моим носом. Еще секунду смотрю через стекло, убеждаюсь, что Степина коробка надежно спрятана в шкафу, и только тогда делаю шаг в сторону и прячусь в темноте. Вижу, как Джастин открывает дверь и берет из рук моей матери телефон. Дольше не жду, крадусь по крыше и возвращаюсь в свою комнату. В ней прохладно. Поэтому, едва коснувшись подушки, я крепко засыпаю.

Мне снится… нет, не угадали.

Мне снится Слава.

— Ты меня любишь? — Спрашивает он.

Его глаза недоверчиво сощурены, плечи заметно напряжены.

— Я… я… — кто-то лишает меня способности говорить. — Я… — Натягиваю на лицо улыбку, беру его за руку и пытаюсь улыбнуться. — Конечно, люблю…




Джастин



На часах 3 p.m. [1].

Наконец-то, я перевел стрелки, и теперь живу по местному времени. За окном светит солнце, его лучи жидким золотом отражаются от купола собора, расположенного на горе недалеко от здания университета. Мои пальцы немеют — никогда еще не приходилось столько записывать. Кажется, даже намечается мозоль.

Снова гипнотизирую циферблат. Скорее бы, конец занятия. Монотонный голос преподавателя вгоняет меня в сон, а я и так не выспался — зарядил вчера телефон и долго не мог вылезти из соцсетей. Люди, которым, на самом деле, малоинтересно, что вообще со мной происходит, закидали меня сообщениями: «Где ты, чувак?», «Как там?», «Уже пробовал водку?», «Видел снег?», «Правда, что они ходят с каменными, злыми лицами?», «С медведем сфоткался?».

Первый раз в жизни не хотел отвечать. Никому.

Поразительно, но всего неделю назад я мог поржать вместе с друзьями на эту тему, но теперь все их вопросы о России казались мне такой чудовищной дикостью — почти оскорблением, что мне становилось за них стыдно.

Никто не спрашивал, как я тут устроился, как себя чувствую, чем занят. Их больше интересовало, сколько русских цыпочек успел отыметь за время пребывания в стране балалаек, матрешек, пьющих мужчин-коммунистов, целующихся друг с другом взасос, и женщин в меховых шапках, танцующих прямо на улице балет. А мой бывший партнер по команде Брайан даже умудрился спросить, не познакомился ли я с хакерами, которые повлияли на выборы в США. Вот же цирк.

Качаю головой и вспоминаю, что обнаружил на почте больше десятка писем от Фло. В одних она обвиняла меня в эгоизме, в других взывала к здравому смыслу. Все ее послания начинались с воспоминаний о наших лучших днях, продолжались признаниями в любви и заканчивались попытками заставить одуматься и заключить с отцом мировую. Эта девушка маскировала свои угрозы под высокопарными фразами и в конце тирады официально и сухо подписывалась — «Флоренс». Эффектные выступления — ее фишка.

Жаль только Фло не замечала, что все ее слова, как и она сама, были насквозь пропитаны фальшью. Да я и сам долгое время предпочитал делать вид, что не вижу этого. Мы же так хорошо подходили друг другу. Наши семьи дружили, отцы были деловыми партнерами, родители тактично, но настойчиво подталкивали нас друг к другу чуть ли не с детства. Но только сейчас я почему-то начинал осознавать, на что обрек бы себя, если бы связал свою жизнь с маленьким диктатором с идеальным маникюром по имени Флоренс — мастером психологической обработки и прирожденным манипулятором.

Нам было достаточно хорошо вместе. Ровно так, как бывает привычно и удобно престарелым супругам, которые встречаются лишь три раза в день — на завтрак, обед и ужин, чтобы обсудить погоду, политику и размер собственного трастового фонда.

Фло всегда заботилась обо мне: следила за тем, как я одет, что поел, где провожу свое время и из вежливости даже интересовалась, как мне хотелось бы провести выходные.

Но никогда она не заглядывала мне в душу.

И меня… устраивало.

В спорте я мог быть собой, на учебе — циничным, равнодушным негодяем, дома — трудным, проблемным сыном, а с ней — идеальным Кеном рядом с такой же тщательной уложенной и безупречной Барби с осанкой манекенщицы и достоинством богатой наследницы. Почему все время, что мы были вместе, я потакал ей во всем? Вероятно, чтобы не огорчать родителей, для которых с подросткового возраста я привык считаться сплошным разочарованием.

Не знаю.

Но только сейчас понимаю, что не чувствовал к Фло ничего больше дружеской привязанности. И мое сердце никогда прежде так не пело, мозг не взрывался, а внутренности не стягивало тугим узлом при виде девушки, как это происходило сейчас, здесь, в Росси, с Зоей. Бледной, вечно краснеющей Зоей, маленькой занудой, рядом с которой вечно хотелось посидеть подольше, послушать ее забавный акцент, украдкой коснуться бархатной кожи или мягких волос и сделать вид, что это произошло случайно и совершенно ненамеренно.

Зоя. Не идеальная ни в чем.

Уникальная…

При одной только мысли о ней, на лицо снова лезет идиотская улыбка, которую еще и просто так не сотрешь. Уверен, что выгляжу совершенным недоумком, думая о ней, но ничего не могу с собой поделать. Думаю, думаю, думаю. Меня будто подменили, сломали, рассыпали и собрали вновь — настолько я себя не узнаю.



Когда нас, наконец, отпускают с занятий, скручиваю тетрадку в трубочку, прячу карандаш в карман и встаю. Немногочисленные иностранные студенты, которые, в отличие от меня, кажутся не столь шокированными сложностью русского языка, подтягиваются к выходу, оживленно болтая друг с другом, а я, пользуясь возможностью, подхожу к окну и молча смотрю на город.

Современные высотки соседствуют со старинными деревянными зданиями, роскошные дома с серыми блочными пятиэтажками. По улицам гоняют и красивые, дорогие тачки, и ржавые уродливые консервные банки, магазины пестрят яркой рекламой, перетягивающей внимание с их облупившихся фасадов. Они пугают высокими ценами и удивляют качеством фермерских продуктов и вкуснейшим хлебом.

Чистота, уют, грязь, хаос… При взгляде на все это в голове рождается целый водоворот эмоций. Как в одном городе могут обитать модные хипстеры с айпадами и помятые мужичонки, уныло бредущие куда-то с банкой пива в руке? Как могут сочетаться милые кафе с вкусным кофе и прекрасным обслуживанием и урны, переполненные мусором и окурками на входе?

Россия — страна контрастов. И все здесь кажется удивительным.

У русских на лице такое выражение, будто они идут убивать. Хладнокровие, сила, суровость. Настоящая ледяная мощь. Но стоит спросить, как добраться куда-то или сказать, что заблудился, они тотчас (все, как один), расплываются в улыбке и бросаются помогать тебе. Рассказывают, подсказывают, пытаются ободрить, даже если по-английски и двух слов связать не могут.

— Чтобы понять Россию, нужно ее полюбить. — Говорит пожилая преподаватель, собирая со стола бумаги и тетради.

Оборачиваюсь и понимаю, что это было сказано мне. В огромной аудитории больше никого, кроме нас с ней, нет.

— Спасибо. — Выдыхаю.

Женщина понимающе улыбается, берет в руки свой портфель и неторопливо идет к выходу.

— До завтра, Джастин. — Говорит она, задержавшись у двери.

— Do svi-da-ny, — нерешительно произношу я.

Мне кажется, что звучит ужасно глупо. Хоть Зоя и хвалила меня утром, но чувствовать себя неуютно, произнося русские слова, — теперь моя работа.

— Ты готов? — Спрашивает Дима, вваливаясь в кабинет сразу после ухода преподавателя.

Точно. Мы же с ним договаривались встретиться после учебы. Он и его девушка собирались показать мне город. Приветливо машу ему рукой.

— Привет! — Снова пробую себя в русском.

Парень одобрительно качает головой.

— Твой русский очарователен, — усмехается на чистейшем английском.