Неумерший

Так соединились два отряда.

Объединение не положило конец гонке. Оно лишь помогло битуригам и арвернам сообща переправиться через Круэзу. Все броды на ней были затоплены, но некоторые всадники из отряда Троксо всё же повели коней в воду, чтобы вплавь добраться до лемовисских берегов. Рыжеволосый богатырь знал жителей Ацитодунона. С их помощью повозки и остальные лошади на двух паромах были доставлены на другой берег. Перед тем как снова двинуться в путь, оба отряда остановились на привал в деревне.

Ацитодунон оказался всего-навсего пограничной заставой, горсткой изб, ютившихся в остроге. Там мы встретили лишь детей, женщин, да пару стариков; бойцы же, откликнувшись на военный призыв Тигерномагля, покинули свои дома вот уже как пол-луны. Лодочники поведали нам тревожные слухи: якобы амброны, переправляясь через Дорнонию, повадились разорять лемовисские земли, и, бывало, доходили до самой Аржантаты. Один из тамошних принцев по имени Мезукен завладел их старой крепостью на крутом яру, с высоты которого наводил ужас на близлежащие деревни.

Надо было спешить более чем когда-либо. Превозмогая усталость, пробравшую нас до самых костей, мы продолжили путь. Оба отряда отныне скакали рысцой плечом к плечу. Оставался последний рывок: через три дня мы должны были достигнуть Аржантаты. Амбактам Комаргоса гонка давалась намного тяжелее, чем воинам Троксо, так как битуриги отшагали вдвое больше пути, чем арверны. Труднее всех было Ойко. Пот тёк с него градом, и дышал он сбивчиво, не в силах перевести дух.

В первый день шествия по земле лемовисов нашему взору открылся безмятежный край. Мимо ферм и селений мы шагали по праздным лугам, по ухоженным, но безлюдным нивам. Для весеннего сева уже кое-где были вспаханы поля. Подчас нам попадались даже сохи, оставленные в борозде, без пахарей и без упряжки. По мере нашего продвижения население всё больше редело. От этого края, покинутого защитниками, веяло страхом грабительских набегов. Время от времени в лесах нам случалось натыкаться на стада оленей и косуль. Их скопления свидетельствовали о заброшенности дорог. К тому же звери всегда убегали от нас налево, что считалось плохой приметой.

На следующий день картина гнетущего запустения предстала перед нами более явственно. А природа вокруг, к изумлению, была чарующей: сияло яркое солнце, лиственный покров в лесах был уже густым, тёплый бриз шептался в кущах и приятно освежал. Меж тем дороги зарастали высокой травой, пахотные поля превращались вновь в пустошь, и мы заприметили даже пару оленят, пасущихся в саду одной заброшенной фермы. Страдания Ойко теперь стали заметны всем окружающим. Лицо его перекосилось от натуги, и передвигался он короткими перебежками, так как поспевать за строем ему было невмоготу. Порой он волочил ноги, опираясь на своё копьё, как на посох. С утра он ещё пытался наверстать разрыв, который образовывался между ним и остальными воинами, но уже после полудня сильно отстал.

Вечером Ойко долго не мог добраться до нашего лагеря. Мы разбили его на хуторе, который жители покинули совсем недавно, судя по ещё не остывшему пеплу костров. Он вышел к нам на свет, когда лошади были уже распряжены и накормлены, а мы вкушали скудный ужин, устроившись вокруг огня. Этот переход он завершил шагом, и ночная мгла, по которой он шёл, кругами растеклась под его впалыми очами. Ойко повалился ниц, не проглотив ни крохи, и только через некоторое время смог собраться с силами. Затем, с печатью глубокой усталости на лице он поднялся на ноги и предстал перед Комаргосом.

Одноглазый воин, доедавший остатки ужина, не удостоил его и взглядом. Он так и остался сидеть в своей позе со скрещенными ногами на грунтовой площадке перед хижиной, которую облюбовал себе для ночлега, и лишь некоторые из его амбактов сухо поприветствовали Ойко. Даже при алом отблеске пламени бедняга был бледен, как полотно. Своим болезненным видом он невольно вызывал сострадание. Товарищи его угрюмо молчали, предугадывая поворот событий.

– Я сяду, – произнёс Ойко, тяжело дыша, – вконец вымотался.

Он плюхнулся наземь перед Комаргосом в обмякшей позе, положив кулаки на разведённые в сторону ноги и опустив голову. Он сидел в середине круга, что было вопиющим нарушением обычая, ведь только борцы или барды могли по праву занимать это место. Это означало только одно: Ойко собирался сказать нечто очень важное. Богатырь с любопытством поднял глаза на своего воина.

– Не буду ходить вокруг да около, – продолжал Ойко. – Говорить я не мастак, да и ног под собой не чую, чтобы держать красивые речи. Я выложился весь, мо́чи больше нет. Последним в Аржантате буду я.

Одноглазый воин сперва дожевал оставшуюся краюху хлеба, неспеша проглотил её, затем выпил полную кружку эля.

– Ты ещё держишься на ногах, – заметил он. – Я знаю тебя, Ойко, силы у тебя есть. Поднажми ещё чуток и, глядишь, проскочишь перед носом какого-нибудь слабака. А там уж у тебя будет пара-тройка ночей, чтобы оклематься.

Амбакт уныло помотал головой:

– Нет, на сей раз мне крышка, и я ничего не могу поделать. Это началось ещё с неметона, когда я разглядел этого, сами знаете кого. Я увидел то, чего не должен был видеть. Там подхватил хворь, и теперь сгораю от лихорадки. Меня знобило всю прошлую ночь напролёт, и тот призрак говорил со мной.

Он вяло потряс рукой возле уха:

– Он звал меня. Он шептал мне, что занемог я из-за того, что моя душа покинула тело и осталась там, на болоте, потому-то я и могу его слышать. Стоит мне закрыть глаза, как я снова вижу ту тухлую воду – и только от одного её вида в моих жилах стынет кровь.

От изнеможения язык его заплетался, будто в хмельном угаре.

– Я не думал, что уйду так, – сокрушался он. – Уж лучше бы я… Да я даже и не знаю, что лучше… Ну да ладно, раз всё равно дни мои сочтены, пусть всё уладится должным образом. Последним буду я. Сомнений в этом больше нет, и никуда тут не денешься, поэтому я предпочитаю решить всё сам, чем потом это сделают другие за меня. У меня есть к тебе предложение, Комаргос, сын Комбогиомара. Ты знаешь меня, ведь я долго служил тебе: я храбрый воин. Я сражался в шести войнах, после которых на теле моём остались девять шрамов. Семь из них я получил, сражаясь лицом к лицу с противником, да и два других также не зазорны. Один достался мне в ловушке, устроенной нам окаянными туронами в карнутском лесу, а второй – когда один из сотоварищей бросил дротик вкось и попал в меня. К тому же я сразил свою долю врагов, краснеть за себя мне нечего. Так вот что я хочу предложить тебе: я жертвую собой, Комаргос, моя голова достанется тебе. Пусть уж она будет хорошим трофеем, чем я стану плохим товарищем в грядущей войне. Взамен я прошу, чтобы ты даровал моей семье столько же коров, сколько шрамов у меня на теле, и чтобы ты вооружил моих сыновей, когда им придёт срок воевать. Так я уйду спокойнее.

Волна возмущения прокатилась по лагерю. Многие повскакивали с мест, возбуждённо размахивая руками, одни принялись осыпать его гневными упрёками, призывали одуматься, другие – словами поддержки, уверяли, что впереди ещё много лет жизни. Были и такие, кто ополчился на Комаргоса, угрожая отказаться от похода, если он примет подобное предложение. Мой брат хотел произнести речь посреди этого переполоха, но Сумариос удержал его за плечо, наказывая сидеть смирно.

– Ты ещё не стал воином, – прошептал он. – Какими бы благими не были твои намерения, такое вмешательство расценят как оскорбление.

Я же смекнул, что правитель Нериомагоса сказал вслух намного меньше, чем подумал на самом деле. Наше присутствие во время вознесения требы принесло несчастье и посеяло беспокойство в битурижском отряде. Болезнь, которая обрушилась на Ойко, только подтверждала совершённое святотатство, поэтому время для выступления было весьма неподходящее. Огорчённый Сеговез уселся на место. Внутри у него всё бурлило. В гуще криков, оглушавших нас со всех сторон, он сам до конца не осознавал того, что только что решился предложить: одолжить Ойко свою лошадь.

Комаргос терпеливо ждал, пока улягутся вопли.

– Все вы, хлопцы, лихие храбрецы, – рявкнул он, – но также и большое сборище болванов. Осознаёте ли вы, какое железное нутро надо иметь, чтобы отважиться на то, что сделал Ойко? И чем вы ему на это ответили? Хором околесицы?

Пренебрежительная гримаса застыла на его лице.

– Знает ли хоть кто-нибудь из вас, как сгинет? – продолжал он. – Ты, Гиямос, знаешь? А ты, Оргет? Нет? Тогда не разевайте рты. Даже я ни шиша не знаю, как именно околею. Там, наверху, я сто́ю не больше вашего. Я мечтаю сложить голову на поле брани, когда поседею и возьму от жизни всё. Чёрта с два! Все мы с большим успехом можем проворонить свой час. Иных юнцов убивают непорочными, а старики доживают до седин, хоть немощны с давних пор, не говоря уже обо всех тех, кто пропадает зазря, захлебнувшись во время попойки или поломав хребет при падении с лошади. Подумайте об этом и послушайте Ойко! Он болен, он может подвергнуться позорной смерти и поэтому выбирает красивый конец. Жизнь сделала его воином, и как воин он вправе выбрать свою смерть. А вы верещите здесь, как бабы! Вы отвергаете его последнюю волю из-за того, что он ваш товарищ? Потому что вам будет его не хватать, вы сбиваете его с толку? Вынуждаете его принять ваши иллюзии? И всё равно издохнуть назавтра, но в позоре?!

После его слов, произнесённых с еле сдерживаемой яростью, воцарилось молчание. Волнение постепенно спадало. Амбакты выслушали тираду растерянно, переминаясь с ноги на ногу, словно дети, не ведавшие, как теперь поступить.

– Я принимаю твоё предложение, Ойко, сын Карердо, – подытожил одноглазый. – И к девяти коровам я добавляю десятую – за твой последний шрам.

Больной кивнул.

– Я рад, – произнёс он глухо. – Пусть я не вернусь с этой войны, но всё же получу добычу.

– С завтрашнего дня, благодаря тебе, нам больше незачем гнаться. В знак уважения мы будем сопровождать тебя в земли Аржантаты. Тебе останется самому пройти только последний отрезок пути.

– Последний отрезок пути всегда нужно проходить самому, не так ли?

– Я горжусь тем, что ты служил в моём отряде. Когда я вернусь в Аварский брод, я не только вооружу твоих сыновей, я закреплю их лично за собой. Если они похожи на тебя, мне не придётся сожалеть о своём решении.

На следующий день мы вступили на оспариваемые земли: в край, населённый воронами и разбойничьими шайками на лоне потревоженной природы. Что есть война? Ваши рапсоды и наши барды совершают одинаковую ошибку: они воспевают лишь оружие, могучее тело, перемешавшуюся гущу, слёзы да похоронные костры. Они кроят из этого лишь красивую историю. Однако пойти на войну – это как очутиться по другую сторону жизни. Это как попасть в соседний мир, привычный, но всё же иной. Это бурлящий котёл шума, суеты и ошибок. Это зарождение лжебратств и беспричинной ненависти. Это сражение с неведомыми и ускользающими от взора духами. Заброшенные амбары, заросшие сорняками поля, страх, скрывающийся за каждым поворотом дороги, порой – смерть от копья друга, порой – сочувствие во взгляде врага. Война – это водоворот. Это движение.

И оттого-то мы, кельты, так пристрастились к войне. Победить, пасть – какая разница? Главное – очутиться в нужном месте и в нужный час там, где царит сумятица. И в этот хаос войны входил Ойко, плетущийся в каком-то отупении со взглядом, уже обращённым в иной мир. В течение почти всего дня мы подстраивались под него, чтобы он не чувствовал себя в одиночестве. Сумариос и Комаргос считали долгом чести подменять друг друга возле него. Они ехали шагом, говорили с ним мало, чтобы не утомлять его слух, ибо было заметно, что шёл он из последних сил, с трудом переставляя ноги. Никто не осмеливался предложить понести за него копьё и щит, опасаясь обидеть его. Но как только лихорадка принималась сушить его горло, ему всегда с готовностью протягивали пять-шесть фляжек с водой. Некоторые приговаривали при этом с утешением:

– Держись, Ойко, уже недалеко.

– Крепись, мы почти дошли!

Арверны, на свой лад, тоже уважали выбор больного. Они шли впереди, невзирая ни на что, дабы не оставалось никаких сомнений в том, кто пришёл последним. Между тем Троксо приказал своим амбактам двигаться неспешным шагом и, когда самые шустрые начинали разгоняться, окрикивал их, чтобы они уняли прыть.


Большую часть дня мы спускались по крутым склонам долины. Мы следовали течению небольшой речки, то резвой, как горный поток, а то сонной, словно лужа. В окутанных дрёмой рукавах водная гладь была устлана красовлаской, словно пухом. Вода манила свежестью и забвением. Троксо, знавший местность, говорил, что река называется Дюрна[62], однако битуриги предпочитали именовать её Дубисом, что на нашем языке означает «чёрный», ибо это мягкое ложе будто само зазывало в иной мир. Чуть ниже по течению, уже не так далеко, по словам арвернского богатыря, речка впадала в Дорнонию. В месте их слияния должен был открыться вид на Аржантату.

Повсюду в королевстве лемовисов громоздились бескрайние горы с тенистыми лесами. Неподалёку от русла реки отлогие берега были изрыты канавами. Отвалы грунта свидетельствовали о том, что здесь промышляли золотоискатели, однако выдры и цапли ныне нежились в реке, вернувшейся под их безраздельное господство. Скорбно зияли дверные проёмы разграбленных хижин, мимо которых мы проходили. Истоптанные копытами просёлочные дороги были усеяны сухими и выцветшими коровьими лепёшками. Однако единственная корова, которую мы здесь обнаружили, валялась на склоне дохлой, выпотрошенной воронами и волками.

К полудню мы добрались до устья реки. Широкая и беспощадная Дорнония извивалась, как длинный небесный дракон меж лесами и неприступными ущельями. Первое, что мы увидели, подойдя к Аржантате, – это марево, стоявшее перед городом и размывавшее часть горизонта. Над борами и холмами поднимались белые клубы дыма с грязно-серыми нитями, которые, играя, перекручивал ветер. Синеватая дымка зыбилась над кузнечными горнами, где клокотала зола. Казалось, что дымился весь город. Затем ветер разом донёс до нас ещё отдалённый глухой гул голосов и тяжёлое зловоние от скопища скотины и людей.

– Давно пора, – вздохнул Ойко.

Мы оставили его позади незадолго до того, как нашему взору открылся город. Некоторые прощались с ним так, будто никогда больше не увидят, хотя он в скором времени должен был нагнать нас. Ойко воспользовался передышкой, чтобы перевести дух, судорожно вцепившись руками в копьё. Он не поднимал головы и почти не проронил ни слова. Богатыри улучили момент расставания, чтобы облачиться в доспехи: в бронзовые кольчуги или простые нагрудники, в колоколообразные шлемы, а Троксо надел ещё и диковинные поножи. Они взобрались на колесницы, чтобы прошествовать остаток пути в воинском снаряжении.

Мы проехали последнее лье рысцой. За изгибом реки наконец показалась Аржантата. На холме, возвышавшемся над слиянием рек, город выгнулся гребнем. Издали виднелись только мощная линия укреплений и широкие открытые площадки, примыкающие к стене, выложенной снаружи сухой каменной кладкой. За ней скучилось тёмное месиво соломенных крыш, пышущих сотнями тёплых дымков. По военному кличу короля Тигерномагля прибыли толпы бойцов, и городище распирало от такого наплыва добровольцев. За земляной вал крепость изрыгнула кишащие людьми трущобы, толкотню на загаженной рыночной площади. Над этим снующим муравейником стоял монотонный гул, в котором перемешались крики животных и вопли людей. Пока мы поднимались вдоль излучины реки, он сделался значительно громче, ибо на стенах взвыли медные голоса карниксов. В тот же миг горстка всадников отделилась от крепостной стены и стремглав ринулась к нам, ощетинившись копьями. Троксо и Комаргос крикнули, чтобы мы развернулись к ним правым боком. Дружина лемовисов объехала нас с правой стороны. Троксо, узнавший предводителя всадников, вскрикнул:

– Здрав будь, Таруак! А ты всё так же бьёшь копытом в предвкушении доброй драки!

– Троксо! Ну наконец-то! – обрадовался один лемовис, облачённый в яркую льняную кирасу. – Это, часом, не секванец с тобой? Где это вы, чёрт возьми, шлялись? Битуриги Амбимагетоса прибыли уже три ночи назад! Король ждёт только вас!

В окружении всадников Таруака мы въехали во внутренние дворы города. При виде войска у нас с Сеговезом перехватило дух. Наши два отряда, ещё недавно казавшиеся такими громадными, были в миг поглощены оглушающей сутолокой. В ушах стоял рёв быков, ожидавших кувалды мясника. Мужичьё, понабежавшее из деревень, сновало под ногами лошадей. Перезвон наковален разлетался под ударом молота кузнецов и тележников далеко по округе. Мы вдыхали густой воздух, пропитанный удушливыми испарениями животных, едким запахом пота и раскалённой золы.

– Вы здорово припозднились, – крикнул Таруак, напрягая голос. – Одному из вас не сносить головы.

– Это уже решено, – ответил Комаргос. – Последний идёт позади нас. Он препираться не станет – даю слово.

Вопреки ожиданию лемовисские всадники повели нас не в глубь города. Они повернули к огромному пустырю, обнесённому рвом и частоколом. Изгородь была совсем свежей: светлая заболонь кольев ещё пускала смолу. Вход обозначался грубо вытесанными, но величественными воротами. Сверху их украшали прибитые в ряд бычьи головы, возле которых вились несметные тучи мух. Огороженный и просторный, как пастбище, участок оказался забитым битком. Нельзя было и шагу ступить, чтобы не натолкнуться на круп лошади, не задеть борта повозки, не споткнуться о бочки. Запах жаренного на вертеле мяса разносился по воздуху и смешивался с медовым духом эля. От густого дыма костров и едкой мочи скотины у нас защипало глаза. Повсюду раскачивались горластые полчища, теснившиеся вокруг откупоренных бочонков и костров, и едва ли меньше народу толпилось возле загона для лошадей и подвод. Везде были одни мужики, неряшливо одетые или полураздетые, с кинжалами и мечами за поясом, с плавающей походкой и глазами, налитыми пивом. Соревнуясь между собой, они осипшими глотками наперебой орали по пятнадцать песен разом, корёжа слух лавинами сквернословия.

Таруак подвёл нас к кругу героев, собравшихся подле двух дюжих мужиков и быка. Из толпы зрителей к нам обернулся молодой воин. Меня поразило его обаяние, его сверкающие ярко-зелёные очи. Он вопросительно кивнул в сторону Комаргоса, и одноглазый воин покачал в ответ головой. Красавец двусмысленно улыбнулся и перевёл внимание на зрелище.

Один из двух мужчин в центре круга был волопасом, которому было явно не по себе среди важных особ. Он держал на привязи весьма упитанную скотину пяти зим отроду. Бык от испуга ошалело вращал выпученными глазами и гадил под себя большими струями. Второй громила был явно из вояк. На шее у него блистал тяжёлый торквес, голубоватые подтёки обвивали голый торс, подчёркивая мышцы и гряды старых шрамов. Лицо его было искажено зловещим оскалом – шрамом, протянувшимся через одну щёку от уголка рта, который придавал ему навсегда застывшее ехидное выражение. Он держал секиру в левой руке, а правый кулак занёс над головой животного.

– О, Великий Огмиос, Повелитель Сильных, да услышь мои слова! – провозгласил он. – Я жертвую тебе этого быка! Это тридцатый бык, зарезанный с тех пор, как я бросил призыв к оружию! Я приношу его тебе в дар, чтобы отблагодарить тебя, ибо мои товарищи Комаргос и Троксо наконец прибыли, и теперь я смогу начать войну!

Разжав десницу, воин высыпал горсть ячменя на морду своей жертвы. Вслед за этим он быстро схватил секиру обеими руками, занёс её вверх и со всего размаха ударил ею за рогами животного. Острие так глубоко разрубило шею, что все воины вокруг бурными возгласами приветствовали силу удара. Бык грохнулся на колени, выплевывая язык, а затем повалился на бок, судорожно суча ногами. Тогда жрец отложил секиру, схватил острый нож для забоя скота и перерезал бычье горло сразу за подвилицей. Бык затих, и земля стала напитываться его кровью. Поднимаясь и разворачиваясь лицом к нам, мясник воскликнул:

– Чёрт побери! Как же долго вы волочились! Непросто было придержать этого быка до вас.

Так я познакомился с Тигерномаглем, сыном Кономагля, королём лемовисов. Стоит заметить, что этому человеку предстояло в дальнейшем сыграть значительную роль в моей жизни, хотя на первых порах он попросту ни в грош меня не ставил. Для него я был в лучшем случае безмозглым мальчишкой, в худшем – морокой. Он горячо поприветствовал Комаргоса и Троксо и сдержанно поздоровался с Сумариосом. Рядом с ним находился тот же молодой воин с пригожим лицом. Красавец в свою очередь удостоил арвернского героя лишь церемонным кивком, но одарил сияющей улыбкой обоих предводителей нашего отряда.

– Я, конечно, предполагал, что обскачу вас у самых ворот, – бросил он, – но никогда бы не подумал, что настолько переплюну! Как это вас угораздило? Если вы устроили пирушку за моей спиной, то поплатитесь за это!

Комаргос прыснул от смеха.

– Не хорохорься, как петух, – прорычал он. – Бьюсь об заклад, что в дороге ты вылез из кожи вон, пытаясь стряхнуть с хвоста Буоса. Толстяк только и ждёт повода перещеголять меня. А мы тем временем сделали крюк, побывав в Аттегии у твоей тёти. Пирушка, говоришь! Что ж, оба сына Даниссы теперь здесь, и это главное.

Сумариос положил руки на плечи мне и брату, намереваясь представить нас, и я почувствовал что-то отцовское в этом прикосновении. Юный герой повернулся к нам.

– Приветствую вас, кузены, – улыбнулся он. – Я Амбимагетос. Рад, что вы с нами. Теперь мы вместе сможем задать жару этим проходимцам, считающим, что мы будем плясать под их дудку.

Странное ощущение. Почти достигнув мужеских лет, мы знакомились с сородичем, которого ни разу в жизни не видели и который принадлежал к ненавистной ветви в нашей семье. Однако битурижский принц обращался с нами по-дружески приветливо.

– Я Белловез, – по долгу старшего брата назвался я первым. – А это мой брат, Сеговез. Для нас честь познакомиться с тобой… кузен.

Амбимагетос плутовато усмехнулся.

– Какая учтивость! – заметил он. – Как погляжу, вы оба получили королевское воспитание.

Задерживая изумрудный взгляд на Сегиллосе, он добавил вкрадчиво:

– У вас и кровь королевская. Когда мы острижём тебе волосы, ты будешь безумно похож на моего отца.

Сеговез тут же разважничался, конечно же, по своей наивности. Нельзя всё же отрицать, что подобная похвала от Амбимагетоса была лестной. Сегиллос был, безусловно, хорош собой, он был гораздо красивее меня. Во времена, когда я ещё был скован тисками зависти к нему, я полагал, что разница в возрасте обернулась против меня: младший брат сохранил юношеское обаяние, которое я уже утратил. И, конечно же, я тешил себя надеждами, что это дело времени. Но позднее, когда Сеговез станет полноценным мужчиной, он расцветёт и превратится в великолепного воина, с лёгкостью располагающего к себе всех вокруг и волнующего сердца девушек, которых, в отличие от всего остального, он не замечал. Сегиллос просто-напросто унаследовал красоту нашей матери, и именно эти знакомые черты и привлекли внимание Амбимагетоса. Однако любезности битурижского принца это не умаляло: поскольку если Сеговез был пригожим, то сам Амбимагетос буквально лучился красотой с ореолом радужной харизмы. Возможно, что подобное очарование придавала ему врождённая властность, проистекающая из его положения. И, безусловно, ему добавляли притягательности гармоничные черты лица, глубокий тембр голоса, краски лета, искрящиеся в его очах. Лишь спустя много зим, во время ночного сражения с чародейкой Приттус, я понял, в кого принц такой обворожительный. Однако в день знакомства с Амбимагетосом я был ещё далёк от обстоятельств, при которых узнаю истинную разгадку его пленительных чар. Мысленно я лишь обругал глупого Сегиллоса, так легко позволившего заморочить себе голову.

В то время как мой брат, развесив уши, вкушал похвалы, а меня снедали сомнения, Амбимагетос повернулся к воинам, которые намеревались разделать бычью тушу.

– Не так ли, Буос? – окликнул он его. – Кузены мои королевской масти!

Один из рубщиков мяса поднял на нас глаза. Вооружившись разделочным ножом, он нарезал уже один окорок забитого животного. И хотя сидел он, опираясь одним коленом о землю, он поражал своим могучим торсом, мощной шеей и плечами, заточенными под киль корабля. Он бросил на нас мрачный взгляд, и ледяной кулак сдавил моё сердце. Я пытался не подавать вида, но этот низкий лоб, распухшая ряха и приплюснутый нос безжалостно разбередили моё прошлое, перенеся меня на десять зим назад. От резкого потрясения у меня потемнело в глазах. Моя юношеская самоуверенность улетучилась в тот же миг. Я снова был мальчишкой, державшимся за руку матери одним хмурым пепельным утром – единственное воспоминание, оставшееся у меня об Амбатии. В числе всадников, показавшихся из дыма пожарищ и разграбленных хижин, вместо отца, которого я ждал, в его седле скакал Буос. За десять лет он, возможно, потучнел, похоже, слегка поседел, но равнодушная жестокость и грузное телосложение не изменились. Он навсегда остался одним из самых ужасных призраков моего детства.

Буос знал, разумеется, кто я такой, но он меня не узнал. Я интересовал его гораздо меньше мяса, из которого он намеревался ухватить себе лучший кусок. Его свинячьи глазки уже успели обшарить моего брата.

– Иначе и быть не может, – поддакнул он до странности писклявым голосом. – Хорошие телята.

И одним взмахом резака он отсёк окорок быка.

По счастью, Тигерномагль прервал эту тягостную сцену. Он пожелал тотчас же начать пиршество, чтобы отпраздновать прибытие последних воителей, и громко созывал всех снова занять места вокруг жертвенного быка. Отряды амбактов были распущены и смешались с толпами воинов, а герои остались в кругу почётных гостей при короле лемовисов. Сумариос был в их числе, и поскольку мы с братом состояли у него на службе, также остались с богатырями. К нашей радости, Сумариос занимал не самое высокое положение в этом окружении. Если Комаргос, Буос, Троксо и Амбимагетос расположились подле короля, то нас отсадили довольно далеко. Я смог немного расслабиться и прийти в себя.