Неумерший

Предпочтение, которое отдавал бард в пользу того или иного дома при выборе ночлега, было сомнительной привилегией. Музыкант считался священным, и никто был не вправе нанести ему обиду. Ему были ведомы заклинания, приносившие как процветание, так и увядание; его восхваления даровали благополучие и достаток, а сатиры навлекали порчу и болезни. А значит, ему надо было непременно угодить, хоть и пришлось бы согнуться в три погибели. Причём, мастерство и искусство барда, особенно когда речь шла о таком блистательном музыканте, как Альбиос, было весьма дорогим удовольствием. В своём ордене наш гость занимал один из самых высоких санов. Куда бы он ни прибыл, его должны были накормить и принять вместе со свитой из двенадцати человек, и если он сочинял песню по заказу, то мог попросить взамен стоимость одиннадцати коров. Дружба с подобным человеком могла легко оказаться разорительной для нашего скромного имения.

К счастью, Альбиос всегда поступал с нами по совести, за исключением одного случая, когда он привёл с собой двенадцать гостей, но это была затея, о которой я поведаю тебе погодя, – ему редко случалось приходить более чем с одним или двумя спутниками. Как правило, это были его ученики, порой красивая рабыня, дарованная покровителем, которую он держал некоторое время при себе для удовольствия. В основном же он появлялся один. Он говорил шутливо, что устал от многолюдных встреч в деревнях и крепостях и был не прочь отдохнуть, наслаждаясь щебетом птиц.

Мать очень трепетно относилась к приездам Альбиоса и требовала, чтобы в его присутствии мы до мельчайших деталей следовали обычаям, поэтому каждое его посещение превращалось в торжественную церемонию, исполненную доступного нам блеска. Как только гость въезжал во двор, Тауа уже выходила ему навстречу с чаркой эля, а Рускос бежал принимать лошадь. Общаться с музыкантом нам не запрещалось, но мы не могли донимать его расспросами до конца трапезы. С его появлением мать тут же удалялась в свой альков. Она переодевала будничное платье и выходила одетой в свой самый красивый наряд, с браслетами на руках и ногах и янтарным ожерельем на шее. Преображённая, она ступала, словно пава в привычном полумраке нашей залы. Мать снова становилась королевой туронов, великой и великолепной, и это каждый раз до глубины души пробирало двух мальчуганов. Альбиос в то время только начинал седеть и, несмотря на то что пребывал в зрелом возрасте, по-прежнему оставался стройным и грациозным. Пригожим от природы он не был, зато его мастерство и положение в обществе придавали ему настоящий шарм. К тому же он всегда был на редкость изысканно одет: властители и великие воители, принимавшие его у себя, по-королевски одаривали его поэтический дар нарядами, сшитыми их супругами. Хозяйка дома и её гость, казалось, появлялись из какой-то сказки, нечаянно забредшие в наш деревенский дом. Бард приветствовал мою мать, и в имении воцарялся дух светского двора.

В честь Альбиоса стол всегда ломился от яств, и мы с радостью делили их со всеми нашими дворовыми. Мы трапезничали вместе с Рускосом, Акумисом, Даго и Банной, как обычно бывало во время ночей Самайна или в праздник Белтана[72], что еще больше усиливало ощущение волшебства, исходившего от барда. И только когда гость был сыт, мать наконец разрешала нам расспрашивать его, сколько душе угодно. Тогда начинались бесконечные посиделки с весёлыми играми, обсуждением новостей, сказками и чудесами.

Мы всегда начинали со сплетен. Бард доставлял каждому весточку о родственниках и дальних друзьях. Он без запинки передавал сообщения, которые выучивал наизусть, и запоминал те, которые мы поручали ему для будущих странствий. Он рассказывал о последних событиях в королевствах: больших охотах и венчаниях, пирах и набегах, единоборствах и поединках бардов, не обходя вниманием сплетни из соседних деревень. Он избегал говорить только о теме, которая была матери не по душе: об Аварском броде и о дворе Верховного короля, которого он, однако, посещал исправно. Иногда в разговоре, дабы придать большей важности какому-либо событию, подчеркнуть героичность подвига или заострить внимание на курьёзности истории, Альбиос, между делом, вставлял несколько куплетов, проводя пальцами по струнам своей лиры. В вечернем сумраке история о краже коров или ссоре двух соседей, поведанная мягким голосом рассказчика, звучала уже нотками легенды. А еще он умел молчать и слушать – так ему становились известны мельчайшие подробности нашей жизни, о которых он сможет точно так же поведать на будущих вечерах уже в другом доме.

Исчерпав все новости, мы переходили к забавам. Альбиос чередовал баллады с играми на смекалку, под музыку переходя от одного к другому. Исполнив песню, он выбирал из неё не слишком трудную строку и бросал нам дружный вызов на игру в рифму. Цель её была проста: нужно было выстроить диалог, где каждая сторона должна была продолжить начатый стих, соблюдая созвучие с исходной рифмой. Победителем становился тот, кто называл строфу последним. На первый взгляд эта забава могла показаться пустой, но только для тех, кто не ведает о сложности бардовского стиха. Каждая строфа состояла из двух строк, которые должны были произноситься с особым тактом и рифмоваться друг с другом так, чтобы последние слова в строках были созвучны и имели одинаковое ударение на первый слог. Состязаться с нами на подобном поприще Альбиосу не составляло труда: большинство наших прислужников были не смекалисты и с трудом могли понять даже условия игры. Только мать, благодаря своему аристократическому воспитанию, без труда справлялась с упражнением, но ей порой не хватало сноровки. Банна иногда помогала ей удачной подсказкой. На первых порах брат и я были не способны принять участие в этих играх, но со временем мы начали подтягиваться. Вот так, незатейливо, Альбиос просвещал наше невежество. Он тренировал нам слух, толковал значимость чисел и подсказывал новые слова для продолжения стиха, когда – батюшки мои! – он снисходил до того, чтобы помочь сопернику!

Даже соревнуясь со всей нашей компанией, бард всегда побеждал, но с изяществом. Ему, конечно, случалось и ловчить: достаточно было озвучить строфу из знакомой песни, чтобы заткнуть за пояс нескладный стих, который мы сочиняли с таким трудом. Тем не менее затем он сглаживал эту вольность, допевая нам остаток куплета, что уравнивало нас в игре, ибо строфа его не засчитывалась. Даже во время спонтанных ответов он задействовал все ресурсы своего мастерства. Чтобы сочинять стихи в шуме пиршества или накале поэтической дуэли, у певцов в запасе есть целый репертуар заготовок, которые позволяют им без заминки сочетать такты, аллитерации и рифмы. Куда нам было тягаться с таким виртуозом! Поэтому для нас важнее было не столько выиграть, сколько продержаться в игре как можно дольше. Альбиос приветствовал каждую нашу реплику похвалой, часто сложенной в рифму, снова перетягивая чашу превосходства на свою сторону. Только Суобнос был способен по-настоящему противостоять музыканту на его поприще. Однако предсказатель редко бывал у нас в то же время, что и бард, и поскольку он был немного рассеянным, то не досиживал до конца игры и, выбывая, проигрывал.

Когда время переваливало далеко за полночь и в очаге потихоньку догорал огонь, Альбиос начинал свой долгожданный концерт. Он перебирал струны своей лиры, которая пела то голосом моросящего дождя, то шелестом ветра, навевала воспоминания и щемила сердца. Он поведывал нам таинственные сказки о богатырях, волшебниках и богах. Он мог рассказывать нам историю с пылом старого воина, приукрашавшего свои воспоминания, а затем тембр его голоса вдруг становился глубже, речь – возвышенной, и старинные слова и баллады других бардов лились на нас мрачным речитативом. Бывало также, что в самый разгар повествования он прерывал его, чтобы «дать слово» какому-нибудь персонажу. То выражал порицание в неосторожности устами волшебницы Каруавинды, когда она обнаружила, что сынишка Бинни попробовал на вкус содержимое её котла, то возносил мольбы Матроны, когда жестокий монарх заставлял богиню на сносях бежать наперегонки со своими лучшими скакунами, то изливал жалобу Блатуны в завершении сказа «Ссора птиц», когда провинившаяся девушка-цветок превратилась в сову в наказание за свои проступки. Бард, едва заметный в отблеске тлевших углей, становился волшебником, который разворачивал вокруг нас пышные пиршества, воинственные армии, полчища страшных чудищ и сонмы божеств. Когда он умолкал, дом Аттегии распирало от музыки, персонажей и драм, и наши души переполнялись непередаваемыми чувствами, уносившими в неведомые волнующие дали.

После того как тишина давала волю нашему воображению довершить его сказку, он заканчивал её поутру, вознося рифмованную похвалу хозяйке дома. Во время каждого посещения Альбиос слагал двустишие или величественный терцет, которые возводили мою мать в число трёх наикрасивейших женщин королевства, или трёх наиблагороднейших, или трёх наигордейших… Для барда, радушно принятого влиятельным человеком, это восхваление являлось привычным делом. Тем не менее для моей матери оно представляло большую ценность, потому что её скромное гостеприимство не заслуживало такой щедрой награды; на самом деле певец был одним из последних, кто отдавал дань её былому величию.

Даже после ухода Альбиоса мы ещё долго были заворожены его чарами. Герои прозвучавших рассказов и песен надолго поселялись в нашем воображении. Во время выжеребки кобыл брат и я становились на стражу новорожденных жеребят, охраняя их от происков злобного чудовища из потустороннего мира. В безудержных сарабандах мы воспроизводили погоню Каруавинды за сынишкой Бинни, изображая по очереди удирающего зайца, взявшую след охотничью собаку, юркого лосося, ныряющую в воду выдру, парящего сокола… Или же мы играли в войну богов против Древнего народа и изображали, как волочит свою железную палицу Огмиос, как натягивает звенящую тетиву своей пращи Луг, мы раскачивали руками, как воюющие деревья ветвями, мы побеждали бараноголовых змей!

Небылицы не давали нам покоя до самой ночи. Мои сновидения, вдохновленные музыкой, пестрели многоликими существами, образами прекрасных наездниц и говорящих животных. Часто я терялся в вихре этих чудес и лишь иногда ухватывал обрывки истины или загадочные предзнаменования. С раннего детства мне стал сниться один и тот же странный сон: будто Альбиос неожиданно вернулся и неподвижно склонился над моим ложем, охраняя мой покой, но комната, в которой я находился, была мне незнакома, так как её балки казались мне намного выше, чем в нашем доме, и я с трудом узнавал постаревшего барда. Тем не менее при виде него сердце моё трепетало от радости, и он улыбался мне так, как я никогда раньше не видел, как будто что-то во мне вызывало у него удивлённое недоумение. Он говорил, что должен был передать мне что-то очень важное, но в большинстве случаев я не мог ничего разобрать. Только однажды несколько его слов поразили меня, хотя я даже не понял их смысла:

– Ты в царстве грёз, Белловез. Ты не можешь предстать ко двору короля в таком состоянии. Меж двумя мирами ты должен выбрать один.

В обманчивой безмятежности проходили год за годом. Подрастая, мы превращались во всё более неугомонных и отчаянных отроков. Двум непоседам становилось слишком тесно на их привычном игровом поприще – в загоне для скота, на подворье Аттегии и наделах соседей. Постепенно мы всё больше своевольничали: отправлялись на поиски яиц в гнёздах лесных птиц, ловили руками рыбу в прудах Камболата, слонялись по долине Нериоса до самых крайних испольных земель[73] и ферм, окаймлявших наше имение. В эти вылазки мы непременно звали с собой Акумиса, сына Даго и Банны, и Исию, молодую рабыню моей матери.

В один прекрасный день мы наткнулись на сорванцов Нериомагоса. Так же, как и мы, они рыскали по деревне и попадались нам порой на берегах Нериоса. Однако они шастали большой гурьбой, а не маленькой кучкой, вроде нашей, и шибко нас невзлюбили. Для них мы были чужаками. Они прозвали нас «туронами», и сложно было не ощутить презрения, которое они вкладывали в это слово. Мы с Сегиллосом обзывали их в ответ, изощряясь как могли, и наши встречи всё чаще заканчивались кулачными драками. Мы были в меньшинстве, да и Акумис не отличался храбростью, поэтому поначалу нам доставались отменные взбучки. Однако мы с Сегиллосом по натуре были паршивцами и стали со временем вести себя еще более дерзко. Мы приладились бить исподтишка по одному из них, а потом отбегать на безопасное расстояние и, выбрав удобный момент, снова нападать на них. Эти жестокие стычки превратились в маленькую детскую войну, упрямую и злую, которая оставила нам кучу ран и шишек, но именно с нее и началась наша закалка.

Может быть, когда-нибудь, если бы мы узнали друг друга получше, наши схватки могли бы перерасти в дружеские игры, но, к сожалению, детвора Нериомагоса во всём подчинялась сыновьям своего господина, Суагру и Матуносу. А у этих двух мальчишек были с нами счёты, причину которых мы, в силу своего простодушия, поняли только со временем. Братья сполна вымещали на нас обиду своей матери, они завидовали нам, поскольку их отец проводил слишком много времени с домочадцами в Аттегии. Но лишь разыгравшаяся позже семейная драма открыла нам на это глаза.

Мне было, наверное, лет десять. Однажды вечером я заблудился в лесу. Я потерял из виду всех, даже Сегиллоса, и не мог вспомнить, как забрёл в эти дебри и уж тем более как ночь настигла меня в них. Не видно было ни зги. На каждом шагу мне под ноги, будто нарочно, так и лезли узловатые корни, и я то и дело обдирал руки о шершавую кору высоких дубов. Сердце моё билось очень быстро. Я силился подавить желание закричать, чтобы позвать на помощь, но отнюдь не из гордости, а потому что чувствовал – в лесу был ещё кто-то.

Ветви надо мною поскрипывали. Краем уха я улавливал в тишине звон тетивы, натянутой до предела. Резкий запах витал в темноте, и я не смел поднять глаза на свисающие с веток бесформенные мешки, которые смутно обрисовывал тусклый свет месяца. Порой букашки, жужжа, застревали в моих волосах или скатывались мне на плечи. До меня доносился шум тяжёлых шагов невидимого в темноте странника, продиравшегося сквозь цепкие заросли шагах в пятнадцати или двадцати от меня. Невероятно глубоким голосом он бормотал слова, которые я, может быть, неправильно расслышал: «…пора, пора…» Этот замогильный голос поверг меня в смятение. Я метался из стороны в сторону, норовя скрыться от него, но не мог вырваться из окружавшей меня плотным кольцом ночи и собственной беспомощности, и все мои попытки были тщетны.

Лес отзывался и другими зловещими звуками. Во тьме раздавалось раскатистое эхо прожорливых рыков, столь громких, как будто целое стадо свиней гнали на откорм. Я трепетал от мысли, что ненароком могу угодить в кабанье логово – прямо в месиво грязных рыл и копыт. В этой сумрачной роще оврагов не было, но на каждом шагу я чудом не падал в ямы меж корнями деревьев. На дне одной такой большой и сырой рытвины в жёлтом свете луны я увидел лошадиные останки. Страх расползался повсюду длинными гадюками, и я до дрожи в коленях боялся этой темноты, ровно как и света. Странник подошёл ко мне, и я почувствовал его горячее дыхание на своем затылке.

– Пора, пора! – прогремел он потусторонним голосом. – Настало время проливать кровь!

Я проснулся, и сердце моё колотилось так бешено, будто готово было выпрыгнуть из груди.

Я открыл глаза в знакомом полумраке дома. Рядом слышалось ровное дыхание Сегиллоса, погруженного в глубокий сон. Поверх занавеса, отгораживавшего наш альков, я различил красноватый венец, который отбрасывал угасавший очаг. В его свете колебались тени балок, смутно похожие на деревья. Тем не менее даже в этой обнадеживающей обстановке сон не отпускал меня и становился всё более явственным, отчего моя тревога только нарастала. К знакомым запахам сухих дров, дыма костра, свежей шерсти и душистой бузины явственно примешивался дух хлева, и, словно в подтверждение этому, где-то в нашем доме рычали звери.

Всё ещё одурманенный сном о лесе, я вылез из своего тёплого гнёздышка и поднял полог. Закутанный в одеяла, около тлевших угольков очага спал незнакомый мужчина. Сначала я удивился, а затем узнал в нём Куцио. Я вспомнил, что солдур и его хозяин остановились у нас накануне вечером! Присутствие воинов должно было бы меня успокоить, однако разбудить кучера я постеснялся. Во сне, которым было окутано наше жилище, чувствовалось нечто скверное, и я боялся поделиться этим с незнакомцем.

Глухие стоны и вздохи слышались из другого конца залы, оттуда, где находились покои матери. Я пересёк дом на цыпочках и аккуратно поднял занавес её алькова. В тот же миг меня поразила резкая болотная вонь, а глаза увидели извивавшегося змия со множеством переплетённых конечностей. На мгновение я застыл как вкопанный перед запретной сценой. Подобно всем мальчишкам, я частенько видел, как животные взбирались друг на друга в загоне, и знал, что это было, но до конца не понимал. Потная спина Сумариоса выгибалась над моей матерью, такой невыносимо покорной. Мне показалось, что он её душил, и сон тотчас же слетел с меня. В алых бликах костра в изголовье кровати вырисовывался боевой меч правителя Нериомагоса. Оружие было слишком громоздким для моих детских рук, но в притороченном к ножнам чехле торчал кинжал. Его-то я и вытащил, подняв обеими руками. Мать, должно быть, заметила движение полога или увидела блеснувшее лезвие и закричала в тот момент, когда я наносил удар.

Раненный ножом на пике удовольствия Сумариос не смог себя защитить. Я почувствовал, как острие ножа прошло сквозь плоть и воткнулось в кость. Но боль вдруг вернула ему воинскую сноровку: он развернулся с проворностью хищника и со всего размаха двинул мне локтем в подбородок. От удара я отлетел назад – он был таким сильным, что я даже не почувствовал, как упал.

Когда очнулся, вокруг меня стоял невероятный крик. Я лежал посреди комнаты недалеко от очага, гревшего мне бок теплом тлеющих углей. Мать, нагая, склонилась надо мной и истошно звала по имени. Её волосы спадали мне на лицо, я смущенно отводил глаза от обнаженной груди, и мне казалось, что от неё чем-то разило. Тауа, сонная, с испуганным лицом, держала в руке коптящую лампу. Стоя у изголовья нашей кровати, Сегиллос, открыв рот, всхлипывал от страха и утирал сопли. Кипя от ярости, обнажённый и окровавленный Сумариос нервно ходил туда-сюда, в то время как разбуженный переполохом Куцио тщетно пытался умерить его гнев.

Во рту я почувствовал привкус железа. Сначала подумал, что это был вкус смерти, но затем проступила боль, и я понял, что всего лишь прикусил язык. Хоть голова моя трещала от удара, ошарашен я был скорее тем, каких наломал дров, и тем, как непристойно вела себя мать. Мысли мои ещё немного путались, но я приподнялся и сел. Сумариос тут же налетел на меня.

Мать разъярённо встала между нами.

– Не трогай его! Не трогай его! – кричала она.

– Ничего с ним не сделается, – проревел правитель Нериомагоса. – Это сын Сакровеза – кремень.

Он беспощадно оттолкнул ее, приказав при этом Куцио:

– Придержи женщину.

Схватив за подмышку, он резко поставил меня на ноги и рявкнул:

– Вставай! Нам с тобой надо кое-что уладить.

Свободной рукой он поднял с пола щит и меч. Затем под крики матери, сдерживаемой кучером, грубо толкнул меня к двери, почти вышвырнув на улицу.

Когда я на заплетающихся ногах вылетел на грунтовую площадку двора, меня охватил промозглый холод ночи. Почти полная луна вырезала на земле тени от крыш и частокола. В её свете я мог достаточно ясно разглядеть бледное тело Сумариоса, тёмные потёки крови и шерсть в паху. Он стоял в полный рост нагишом, и от вида его непристойности мне становилось ещё страшнее.

– Ты ударил меня в спину! В доме твоей матери! – прогремел он.

Тщетно пытаясь вырваться из мертвой хватки Куцио, мать вслед за мной выбежала на улицу.


– Не трогай его! – верещала она. – Это всего лишь ребёнок!

– Да, – сплюнул Сумариос, – ребёнок, который поднял руку на воина.

Как же я хотел, чтобы мать замолчала! Не успев еще толком понять происходящее, она своими криками только сбивала меня с мысли.

Сумариос гневно ухмыльнулся мне, отчего стал ещё ужаснее в лунном свете, и вдруг в мгновение ока я забыл, кем он являлся, и оказался лицом к лицу с грозным незнакомцем.

– Того, что ты совершил, – гудел он, – делать нельзя. Ты должен ответить за это!

Разбуженные шумом, отовсюду залаяли собаки. А вслед за этим и все прислужники повыскакивали из своих хижин. Они с неподдельным удивлением глазели на зрелище, которое мы из себя представляли. Из всех присутствующих только Банна отважилась вступиться за меня.

– Что тут происходит? – спросила она дрожащим от волнения голосом. – Что здесь делает ребёнок?

– Поди прочь! – приказал Сумариос. – Не твоего ума дело.

– Что бы он ни натворил, пощади его, господин! – умоляла она.

Скидывая наброшенную на плечи шаль, она двумя руками потянула за вырез своей рубахи, обнажая бледную грудь.

– Пощади его, – повторила она. – Если он что-то натворил, ударь меня за него – я уже стара.

– Поди прочь! – повторил Сумариос. – Ты не понимаешь, что здесь происходит. Не путай страх за мальчишку со своим горем.

Повернувшись к Даго, который застыл как вкопанный на пороге своей избы, он приказал ему:

– Забери свою жену отсюда, бронзовый мастер, а то ей несдобровать.

Когда храбрую старуху увёл муж, правитель Нериомагоса снова сердито уставился на меня.

– Есть только один способ разрешить раздор! – рявкнул он. – Если ты желаешь кому-то смерти, Белловез, не смей нападать на него, как беглый раб. Ты должен выйти с ним один на один, и не с каким-то там резаком, а с настоящим оружием.

Он бросил свой меч к моим ногам:

– Подними его и напади на меня!

Мать заголосила пуще прежнего, запрещая мне подчиняться, неистово осыпая оскорблениями своего любовника. Сумариос будто её не слышал. Он глядел на меня в упор, с гневом, который с каждой секундой превращался в презрение. И оттого, что все смотрели на нас, оттого, что злость вскипела во мне, когда я взглянул на униженную мать, обнажённую и сдерживаемую кучером на глазах у слуг, я решился. Я поднял меч.

Оружие оказалось не столько тяжёлым, сколько громоздким. Изогнутая рукоятка помогала держать его, но она была слишком толстой для моих детских пальцев, и мне пришлось ухватить её обеими руками.

– Не стой там, как истукан! Кто медлит с нападением в поединке – поплатится жизнью!

Я нацелил меч на Сумариоса, подняв его над головой, но в тот же миг получил грубый удар умбоном в лицо. Голова моя зазвенела, точно бронзовый горшок, и я плюхнулся на землю, глотая слезы.

– Подними меч. Нацель его на меня, вместо того чтобы размахивать им, как пращой. В воздухе он тебе не помощник.

Меня раздирала боль, но его насмешка жгла сильнее. «В конце концов, – думал я, – смог же я ударить ножом – нужно было проделать то же самое со смертоносным оружием». Я поднялся на ноги и помчался на Сумариоса, выставив вперёд меч. Кончик его врезался в щит, скользнул по нему в сторону, вывихнув мне запястье. Лезвие развернулось и ударило меня по зубам. Я снова очутился на земле, теперь уже с рассечённой губой.

– Болван, – глумился Сумариос, – ты должен атаковать противника, а не его щит!

Пока я сидел в каком-то отупении, не понимая толком, откуда капает кровь мне на грудь, воин прорычал:

– Напряги извилины, Белловез! Ты меньше меня: оберни эту слабость в свою пользу.

На этот раз, схватив меч, я искал слабое место соперника. Я провёл бреющий удар низко от земли, чтобы подрезать его лодыжку. Он с силой ударил пояском щита по лезвию моего меча, протащив его по земле и обдирая мне пальцы о камни.

– Я сказал тебе подумать! – рявкнул Сумариос. – Никогда не нападай на врага, откуда он ждет!

Я отступил назад, потирая разбитые фаланги. В носу у меня щипало, на глаза навернулись слезы.

– Подними меч, – безжалостно повторил Сумариос.

– Ты слишком большой! Ты слишком сильный! – заскулил я. – Легко тебе со мною биться!

В ответ он лишь сурово улыбнулся:

– На поле боя ты так же, как сейчас, можешь столкнуться с врагами куда сильнее тебя, более многочисленными и лучше вооруженными. Представь, что будешь ранен могучим противником. Представь, что будешь пешим, пока они атакуют тебя с колесницы. Как поступит человек благородных кровей, Белловез? Рассядется, как квашня, и будет ныть, что это несправедливо?

Я ненавидел его за эти мудрые слова, за его взрослую спесь, которая оправдывала унижение матери, это прилюдное наказание, которому он меня подвергнул. Я поднял оружие и стал наносить неуклюжие удары, не осознавая толком, что делал, одержимый одним лишь детским гневом. Проучил он меня очень быстро: отбивая удары, Сумариос вращал своим длинным щитом по косой. Краем щита он подкосил обе мои ноги ниже колен, и я снова оказался на земле, вереща от боли.

– Вставай! – рявкнул правитель Нериомагоса. – Страдание делает сильнее.

Мать осыпала его проклятиями, но в конечном счете тот, кого я совсем не ждал, неожиданно спас меня. Сегиллос вылетел из дома и встал между мной и героем. Дрожа от гнева и страха, он не мог унять слёзы, но всё же сжал свои маленькие кулачки и, всхлипывая, закричал:

– Перестань! Перестань! Ты делаешь ему больно!