Никто не уйдет живым

– Ей нужна компания, Драч. То же, что было нужно всегда, – сказал от двери Фергал, прежде чем войти в комнату и медленно закрыть за собой дверь.





Пятьдесят девять




Прошло несколько часов; снаружи было темно. Стефани чувствовала, как к ней пытается вернуться человечность.

Минувшей ночью шок заглушил любое понимание того, кем она была, и только усилил свою притупляющую чувства хватку после новой утренней жестокости. Но теперь та ее часть, которая фиксировала страх и грусть, и надежду, постепенно раскрывалась, напоминая Стефани, кто она такая и как должна реагировать на то, что с ней происходит. Часть ее души выбежала на дорогу и вопила перед лобовым стеклом Стефани, размахивая перед ней безумными руками, пытаясь пробиться и процарапаться обратно в ее жизнь. Но она не хотела снова чувствовать себя нормальной, пока еще нет, потому что, когда придет конец, ей станет только хуже.

Увиденное ею после того, как Фергал прокрался вверх по лестнице и вошел в комнату, сделало ее больной и физически слабой на долгие часы; насилие, обрушенное на Драча было декларацией намерений и напоминанием, что Стефани не такая, как они. Не похожа ни на них, ни на этот дом.

Фергал не уходил за «политиленом». Он притворился, что уходит, чтобы испытать Драча, потому что чуял предательство. Это было место, где случалось худшее и процветали худшие. Может быть, что-то подсказало это Фергалу: змея, которая, возможно, снова перешептывалась с ним.

«Рыбак рыбака видит издалека».

И теперь Стефани снова начала дрожать, трястись и отчаянно желать освобождения, которого не могло быть, потому что она была загнана в угол и поймана, и посажена на цепь, и вынуждена помнить. Здесь у нее, прикованной к металлической кровати и глядящей на пустой шкаф с разбитыми зеркальными дверцами, не оставалось ничего важного, чтобы занять мысли. И снова, в своих воспоминаниях, она слышала, как Драч вопит: «Хорош! Перестань! Фергал!

Перестань!»

Когда первый удар врезался ему в лоб, Драч начал повторять это, пока его мозги пытались раскочегариться, чтобы он смог уговорить своего кореша-психопата одуматься. Но Фергал не обращал внимания. Фергал получал удовольствие. Наслаждался. Любой повод, любой предлог; насилие помогало ему почувствовать себя живым так, как ничто другое, даже алкоголь или наркотики. Теперь Стефани это понимала.

И ее память снова давала осечки, как было после того, как Райана забили до смерти. Большую часть произошедшего в комнате этим утром она смогла подавить, за исключением ключевых эпизодов, кислотного цвета сцен, которые быстро вонзались в ее мысли и повторяли ярчайшие моменты в замедленной съемке, прежде чем исчезнуть и вернуть ее в настоящее, к слабости в теле и вновь нахлынувшей тошноте.

А потом ей опять слышался голос Драча. Каким он сделался высоким, визжащим, когда более молодой мужчина, его друг, избивал его. И цикл невольных воспоминаний начинался заново.

Шея и лицо Фергала налились ярко-красным, а потом потемнели до фиолетово-черного цвета, на который было страшно смотреть, но от которого нельзя было оторвать глаз. Его лицо было сплошь желтые зубы, раздутые ноздри и щели глаз в наморщенной коже; он поистине рычал как зверь. Слюна хлестала из его рта, как будто он был бешеным лающим псом. Злоба преобразила его полностью.

– Это она! Это она! Хотела заставить меня настучать легавым!

Но попытки Драча спастись и перенаправить насилие в сторону Стефани только больше распаляли Фергала. И следующий удар в белое лицо Драча породил звук, как от столкновения крикетной битой с кокосом. В черепе эхо, челюсть дрожит.

Стефани была уверена, что у Драча сломалась шея или что его голова разлетелась осколками, как керамическая ваза.

– Ллляха-муха, типа, – пробормотал он и уронил руки, которыми пытался удержать Фергала, или оттолкнуть его; к тому моменту цель этого движения была так же неясна, как пьяный взгляд Драча.

Затем он попытался развернуться и убрести от нападающего, что произвело такую же реакцию, как бензин, подлитый в жаровню.

– Не смей от меня отворачиваться! – Фергал ревел это снова и снова, брызгая слюной и словно бы задавая ритм граду ударов, достающих до кости.

Невозможность легко достать лицо приятеля разъярила Фергала до того, что он ухватил клок волос Драча, на самой макушке, и потянул его голову вниз, чтобы влепить кулак в его физиономию. И хотя Стефани отвернулась, звук преследовал ее; такой треск, словно большая металлическая ложка равномерно била по открытой коробке яиц, обращая их в жижу.

Та часть ее, которую она узнала только в кухне первого этажа, чувства, которые она, вспоминая, все еще пыталась осудить, эмоции, которым, как думала она, не было места у нее внутри, неожиданно воспряли в тот момент со слепым и одуряющим возбуждением. И лишь после она возненавидела себя за это новое, ошеломительное желание. Но в момент уничтожения Драча ей хотелось скандировать: «Убей его! Убей его! Убей его!», пока Фергал бил, и бил, и бил что-то, затихшее на полу. Потом она подумала о Маргарите, юной, прекрасной Маргарите, и застонала, и почувствовала, как ее желудок пытается извергнуть свою пустоту в комнату, казавшуюся маленькой и незначительной в сравнении с буйством насилия, добавившим – Стефани была в этом уверена – очередной труп на счет дома № 82.

Но даже удары и пинки, наполовину загнавшие тело Драча под кровать, где он, задыхаясь, втягивал воздух сквозь заполнявшую разбитый рот кровь, не были достаточным наказанием и не уняли злобы Фергала. Потому что затем он вытащил Драча из-под кровати за курчавые волосы, протащил, как ребенка, по полу, оторвал от земли и швырнул его обмякшее тело в зеркальные двери шкафа.

Только серебристая лавина, рожденная пробившим две широкие стеклянные двери человеческим телом, вывела Фергала из жестокого транса. Какое-то время он казался дезориентированным и просто стоял на месте, шмыгая и разглядывая порезы на костяшках. В конце концов он посмотрел на Драча и бесстрастно сказал:

– Манда.

Неловко отставив одну руку и поддерживая ее запястье второй, Фергал вышел из комнаты, шмыгая на ходу.

И его уход вывел Стефани из ступора, и она заползла так далеко, как позволяла длина цепи, чтобы отыскать на ковре, схватить и забрать с собой длинный кусок зеркала, прежде чем вернуться на прежнюю свою позицию у изножья кровати.

Она просунула кусок стекла себе за спину, под кровать. И снова прислонилась к матрасу, задыхаясь и чуть не плача от облегчения, что насилие прекратилось.

Это было невероятно и невозможно, но Драч остался жив. Хотя он не сдвинулся оттуда, где лежал (наполовину в полости шкафа), но закашлялся и что-то пробормотал, прежде чем снова затихнуть.

Фергал, ухмыляясь, вернулся в комнату, с замотанной в мокрую туалетную бумагу рукой. Он смущенно улыбнулся Стефани, как будто в комнате не случилось ничего особенного, и сказал:

– Ой. – За этим последовала низкая и вымученная имитация смеха. – Наверно, у него головка болеть будет. Как думаешь? Хе-хе-хе.

Он пихнул затихшее и неподвижное тело Драча носком грязного ботинка:

– Я уж, честно говоря, и не вспомню, сколько ты, Драч, нарывался на головомойку.

В следующем, более естественном смешке слышалось злорадство. Отсмеявшись, он выплюнул длинную струю слюны и мокроты Драчу на спину, а потом потащил подельника в коридор – за ногу, по битому стеклу.

Фергал вернулся в комнату только для того, чтобы загнать самые крупные куски зеркала ногой под шкаф, подальше от Стефани. Пока он пинал стекло, она съеживалась от мысли, что он заглянет под кровать и найдет спрятанный ею осколок.


«Он забьет тебя ногами до смерти на том месте, где ты сидишь».

Но Фергал так и не подошел к кровати. А прежде чем выйти из комнаты, он улыбнулся ей:

– О, а ты не в курсе, та лавка у паба политиленом не торгует? Боюсь, придется тя закопать в саду под тем деревом, вместе с твоим парнем. Составишь ему компанию.





День девятый




Шестьдесят




Стефани проснулась ранним утром от того, что ей было сыро и неудобно; она лежала, скорчившись в позе эмбриона, на полу возле кровати. Она вздрогнула, чувствуя себя неуютно в собственной коже, и поняла, что во сне у нее начались месячные.

Она видела сон, но в памяти от него не осталось ничего, кроме выцветающего и с трудом припоминаемого ощущения, что кто-то стоял в одиночестве в широком, ровном поле с маленькими зелеными всходами. И она проснулась, повторяя: «Нет, нет, нет, нет, я не…» Но очередной смутный и сюрреалистический сон был сейчас последним, о чем ей стоило беспокоиться.

Она быстро почувствовала, как ослабла от голода, ее желудок жгло и сводило судорогой; за три дня она съела только половину дрянного бургера, притащенного Драчом. По крайней мере, Фергал дал ей воды, после того, как вернулся в дом из вылазки за «политиленом». Нашел ли он, что искал, она не представляла. Но вернувшись, он не убил ее, так что, возможно, поиски рулона пленки, в которую завернут ее тело, успехом не увенчались. Вместо жестокой смерти он принес ей воду. Воду из-под крана, в пыльном мерном стаканчике, выкопанном, видимо, из ящика на кухне.

Стефани выпила всю воду – примерно пинту – за несколько минут после ухода Фергала, а чуть позже помочилась в сотейник, незадолго до того, как уснула, свернувшись вокруг осколка разбитого зеркала. Запах ее мочи висел над изножьем кровати, пока она проваливалась из реальности в утомленный, неутешительный сон.

После того как Стефани проснулась, в те часы, когда ей пришлось сидеть одной и размышлять, она соорудила из чулка, который некогда принадлежал Маргарите и который она смогла вытащить из центра кровати, рукоять. Она сделала ее, намотав тонкий чулок – от носка до верхней резинки – на осколок, чтобы не порезать руку о края длинного куска стекла, когда ей представится возможность пырнуть Фергала.

Она думала ударить Фергала стеклянным ножом, когда он принес воду, но Фергал близко к ней не подошел и надолго не задержался. Просто поставил стаканчик на пол и сказал: «Ням, ням». Потом проверил браслет на перекладине кровати и покинул комнату, не говоря больше ни слова. Ей нужно было, чтобы он подошел ближе.

Она должна была ранить его, когда он придет в следующий раз, и прежде чем уснуть, Стефани приложила значительные усилия, чтобы вспомнить, что ей говорили в школе о расположении главных артерий в теле человека. Она должна была найти одну из них под его бледной кожей там, где она оголялась – на шее или запястье. Стефани сомневалась, что может нанести смертельный удар куском зеркала, и он, скорее всего, сломался бы о грязную коричневую куртку Фергала, если бы она промахнулась, но ей хотелось причинить ему боль прежде, чем он убьет ее. Эта идея была теперь не только источником утешения, но единственной ее целью. Она порождала неприятное возбуждение, словно новый аспект характера Стефани, обнаруживший себя на первом этаже и когда Драча избивали на полу, снова пытался овладеть ей.

После избиения Драч больше не показывался, и его даже не было слышно на втором этаже. Маленькая радость. Она представила, как он корчится, баюкая переломы, в постели на верхнем этаже. А может, Фергал добил его и закопал в саду. Какой бы длинной ни была их совместная преступная история, Стефани не могла представить, что их отношения можно починить после такого нападения. Продолжительность и свирепость насилия разбила бы отношения даже между самыми преданными братьями. И самой ужасной деталью, оставшейся от драки, было то, как Фергал плюнул на бесчувственного приятеля, когда полуобморочный Драч лежал в сломанном шкафу. Они были хуже бешеных зверей.

Возможно, Драча даже оставили истекать кровью на полу кухни в квартире на первом этаже, чего она могла пожелать только самому злейшему врагу. Так что, в холоде и неуюте, она надеялась, что Драч там и был, там, внизу, и прямо сейчас его обследовали местные обитатели, прежде чем он присоединится к ним во тьме, которая для него никогда не закончится. Но тогда, поняла Стефани, когда ее убьют, и она тоже будет вынуждена навечно остаться в этом доме полусознательной сущностью, ее страдания будут сильнее, если Драч окажется во тьме вместе с ней; он сможет пытать ее так же, как Беннет до сих пор мучит своих жертв.

Она сжала веки и кулаки, и разум, чтобы заблокировать любые воспоминания о прошлой ночи и о том, что, похоже, ожидало после смерти в этом доме душу или часть души.

«Прекрати, прекрати, прекрати…»

Она стиснула осколок зеркала сильнее и не вернулась ко сну. Вместо этого она сидела в темноте и слушала других обитательниц дома. Ее соседка снова часами рыдала за стеной. Дверь на втором этаже открылась и закрылась несколько раз; Стефани полагала, что это дверь ванной. Шаги перемещались взад-вперед по коридору. Вдалеке скрипели ступени.

Сквозь занавески Стефани наблюдала, как постепенно наступал рассвет, меняя краски – индиго, синяя, серебристая, белая – прежде чем наконец остановиться на серой. Дождь заколотил в окна, чтобы разбудить мир. С журчанием проснулась батарея и нагрела комнату. Это обычно случалось около шести.

Так что же, это будет ее последний день? Она, казалось, давно уже жила заемным временем, и теперь, в этом сыром городе, в полузаброшенном доме на почти забытой улице, оно подошло к концу.

«Так приходится умирать многим».

Когда от жажды и голода у Стефани вырвался стон, она решила, что с нее хватит. Время пришло. То самое время. Время ускорить события, приблизить развязку, финал. Покончить с этим.

«Я не проведу в этом доме больше ни ночи.

Я не проведу в этом доме больше ни ночи.

Я не проведу в этом доме больше ни ночи».

Она взяла осколок зеркала и спрятала за спину. Передвинула стекло в пальцах, чтобы удобнее было бить.

«Целься в глаз».

Это была та еще задача для девушки, которая никогда и никому не причиняла вреда в своей жизни. Может быть, щека, как мишень покрупнее, будет лучше. Стекло переломится от удара, но оно острое и должно оставить отметину навсегда.

Шрам на чудовищном лице безумного убийцы будет ее последним деянием и наследием. Но это лучше, чем просто умереть в этом злом месте.

Может быть, смерть в основном из этого и состояла: из страдания, усталости, отчаяния и простого привыкания к самой ее идее через серию шагов к неизбежному концу. Кому выпала роскошь скончаться дома, в постели, в окружении любимых людей, в радости, что их жизнь была счастливой и послужила какой-то цели? С каких это пор смерть заботилась о личностном росте или времени? Может, никакого времени и не было вовсе.

Мысли Стефани, казалось, сделались слишком огромными для ее черепа и утомили ее, сделали вялой.

«Сможешь выспаться, когда умрешь.

Или нет?»

На мгновение возникшее желание вскрыть запястье и покончить с жизнью заставило Стефани содрогнуться, и она отогнала эту мысль. Нет, она не думала, что сможет убить себя. Пока нет. Но еще пара дней – и, может быть, она станет более благосклонна к этой идее.