Оливер Лавинг

– Ну… Нет, с твоей матерью, кажется, все по-другому. Эта женщина сама тебе все подробно объяснит, ха-ха.

Никогда раньше ты не обсуждал с отцом его брак, и эта маленькая беседа показалась тебе весомым утешительным призом для неудачника в любви. В последние угрюмые недели ты утратил свое почитаемое положение безупречного маминого сына. На ее вопросы ты отвечал хмуро и односложно, и она стала вести себя соответствующе, стараясь вообще с тобой не заговаривать. Но сейчас ты недоуменно взглянул на Па, и тот с сожалением дотронулся большим пальцем до подбородка, словно вспомнив установленный порядок вещей: ему было позволено жить своей неудачливой жизнью в обмен на молчание об абсолютной материнской власти во всем, что касалось Лавингов.

Когда Па ушел, ты откинулся на спинку стула, с облегчением погружаясь в свое скверное настроение. Так вот какова природа любви? Этот перекос: один всегда впереди, а другой идет следом? Небо темнело, и зной уже не притуплял твоего озлобления. Остывая, оно высвободилось на волю. Ты сложил последнюю строфу «Бесконечной погони» – стихотворения, которое сочинял в тот день. Свои стихи ты никому не показывал, но по поводу этого у тебя возникла дикая мысль: по понедельникам миссис Шумахер давала дополнительные баллы каждому ученику, прочитавшему вслух какое-нибудь короткое художественное произведение. До сих пор такое желание выразили только несколько чувствительных девиц: пухлая Бетти Грин написала оду шоколадному торту, словно это был вероломный возлюбленный, которого следует отвергнуть; Кара Стимсон не смогла дочитать пятистраничную оду к несчастному подопечному своей матери, утонув в собственных слезах. И только один мальчик – Карлос Рамирес, единственный латиноамериканец на вашем спецкурсе, – заглотил наживку и прочитал эссе о столкновениях своих родителей с картелями в Гвадалахаре, о том, как они оставили свой маленький продуктовый магазинчик и бежали в Америку. «Амарииика! – Парни из вашего класса так долго передразнивали акцент Карлоса, что в конце концов это слово стало его прозвищем. – Эй, Амарииика! Не знаешь, где бы травки взять?»

Однако тебе показалось, что зарождавшуюся «Бесконечную погоню» ты сможешь, набравшись храбрости, прочитать для посторонних ушей – а точнее, для ушей одной девушки, которой, казалось, было совершенно безразлично все, что ты можешь сказать. «Бесконечная погоня» была рассуждением на тему одного из любимейших сказаний бабушки Нуну – предания, которое седеющий священник повторил на ее скромной поминальной церемонии одним декабрьским вечером. Согласно этой истории, громыхающие раскаты столь редких в Биг-Бенде гроз – вовсе не гром, а шум, с которым призраки-ковбои гонятся за призрачным стадом. Ты представил себя в этом мире – мальчик, ставший облаком. И написал:

Неужели я так же

Обреченный судьбой

В вечном облаке грома

Устремлюсь за тобой?





Ты яростно зачеркнул каждое слово. Как только стихотворение было окончено, оно внезапно показалось тебе жалким. Разве может автор этих банальных строк надеяться стать поэтом? Твое будущее, сокрушенно подумал ты, обречено стать таким же, как у Па. Ты унаследуешь эту землю, женишься на девушке, которую не будешь любить по-настоящему, будешь тяжко трудиться в тени мертвых мастеров. Единственная разница – ты будешь создавать плохие стихи, а не плохие картины. И работать будешь в пещере, а не в сарае.

И ты решил положить всему этому конец. Ребекке, поэзии, мечтам в кабинете миссис Шумахер. Ты не станешь поэтом, сказал себе ты, но станешь кем-нибудь еще. Кем? Тебе на ум приходили только профессии, которые появляются в стандартных детских ответах на вопросы о взрослой жизни: врач, адвокат, пожарный.

Ранним утром понедельника ты все еще пытался себя убедить. Одного только решения было недостаточно. Внутреннее озарение, внешняя неизменность – так мыслит поэт, и тебе требовалось что-то предпринять. И поэтому, едва небо за окном посерело с рассветом, ты выбрался с нижнего яруса кровати, стараясь не разбудить брата. Сунул тетрадь со стихами в нижний ящик стола, похоронил ее там. Но, спрятав тетрадь в ящике, ты почувствовал, что все-таки не поставил необходимую финальную точку; поэтому ты отыскал чистый лист бумаги и принялся сочинять эпилог к своему загубленному будущему, своего рода эпитафию твоей жизни как молодого поэта. Последнее стихотворение – о твоей фабрике-школе, твоем неудавшемся будущем с Ребеккой, обо всем, чем ты никогда не станешь. К несчастью, только сочиняя эти прощальные строки, ты стал понимать, что делало прочие твои стихи столь слабыми. Как способные менять форму обитатели фантастических миров, которые ты придумывал, ты всегда пытался надеть новую оболочку, однако в последнем стихотворении ты писал от себя, не скованный условностями рифмы. Это стихотворение в итоге станет твоим первым и единственным напечатанным произведением. Более того, через год после этого утра заключительные строки появятся на мемориальной доске на обочине автострады 10. Но в момент создания это была всего лишь зарисовка, набросанная меньше чем за полчаса.

Два часа спустя, без всякой надежды в сердце, ты явился точно к началу урока в кабинет миссис Шумахер. Позже ты будешь удивляться мальчику, который пришел в тот день в школу, который смотрел через весь кабинет прямо на Ребекку, который поднял руку, когда миссис Шумахер спросила: «Кто-нибудь решится выступить сегодня?» И который тогда – невероятно! – вышел и встал перед собравшимися одноклассниками, сжал листок в дрожащей руке и вслух прочитал содержимое своей души. Было ли это изнеможение? Отчаяние? Ты тогда стал практически другим человеком. Ты закончил читать. Уронил листок на стол миссис Шумахер. Саркастически щелкнул пальцами. Сел. В то время как миссис Шумахер начала рассказывать о путешествии Одиссея в подземный мир, ты вновь стал прежним Оливером Лавингом, пылая от стыда, глядя, как Ребекка за своей партой старается не смотреть на тебя и постукивает пальцами по подбородку.

И словно предлагая жесточайшую рецензию, на следующий день Ребекка не только не пришла пораньше, но не появилась вообще. Она отсутствовала весь день, и следующий, и следующий затем. Поначалу это тебя смущало, потом рассердило, затем ты забеспокоился. К четвергу пятно, которое ты видел на ее пластыре, опасно просочилось сквозь твои размышления. Может, она в серьезной беде? И ты решил спросить о ней у единственного человека в школе, который, по твоему мнению, мог что-то объяснить. Раньше ты никогда не разговаривал с мистером Авалоном, что было неудивительно. Местная аура славы окружала Реджинальда Авалона, бывшую детскую полузвезду, ставшую неопределенно-мятежным взрослым, который чурался учительских штанов-чиносов, предпочитая им стильные театрально-черные брюки.

– Глядите-ка, – сказал мистер Авалон, положив на стол свой сэндвич. – Сынок Джеда Лавинга.

– Оливер, – сказал ты.

– Точно, Оливер. Ты, полагаю, Ребекку ищешь?

Могла ли она рассказать своему учителю, что вы дружите? Болезненная надежда заворочалась у тебя внутри.

– Я ее уже несколько дней не видел, – сказал ты. – Начинаю беспокоиться. Я подумал, она вам могла рассказать, что с ней. Она заболела или что-то такое?

– Ты хочешь знать, что с ней? – Мистер Авалон бросил на тебя такой взгляд, каким оглядывают попавшую в тесто муху. – Мне тоже интересно. Из-за этой девицы у меня весь план репетиций летит к чертям.

– Так, значит, вы ничего не знаете о ней?

– Ребекка динамщица, – ответил он. – Просто динамщица. Не может ничего довести до конца. Говорит, что-то с желудком. А я думаю, ей просто наплевать.

Ты оттянул ворот своей рубашки поло, который внезапно стал натирать тебе шею.

– Наплевать?

– Именно, – подтвердил он и вернулся к своему ланчу, сердито откусив кусочек сэндвича. И проговорил с набитым яичной начинкой ртом:

– Учти это и сделай себе самому одолжение. Не связывайся особенно с этой девицей.

Но на следующее утро Ребекка наконец-то пришла. Была пятница, редкий для Западного Техаса пасмурный рассвет: серо-бурая равнина пустыни повторялась в небе.

Когда солнце было скрыто, в пустыне почти веяло холодом; ты бесцельно шагал, коротая предшкольные часы за блужданием по четырем кварталам Блисса. До урока оставалось еще полчаса, и, не в силах вынести муку одинокого ожидания в кабинете миссис Шумахер, ты шатался возле скромного кирпичного замка муниципальной школы. Ты смотрел, как потрепанные шнурки твоих некогда белых конверсов метут тротуар, когда чья-то рука с силой дернула тебя за рукав. Словно твой разум внезапно обрел магическую силу; подняв голову, ты увидел, что твои мысли материализовались.

– Ребекка, – сказал ты.

Она слегка запыхалась. Казалось, ей пришлось бежать от школы, чтобы тебя найти.

– Ты искала меня? – спросил ты.

– Не знаю, – ответила она. – Ты написал то стихотворение. И я, знаешь, ждала тебя в кабинете. Наверно, чтобы сказать спасибо.

– Пожалуйста, – буркнул ты с горящим сердцем.

– Мне понравилось. Правда. Я знаю, я могу быть необъективна. Ха-ха. Я даже не представляла, насколько… Ну, в общем. Просто хотела тебя поблагодарить.

Твои глаза вновь уперлись в шнурки; соблазнительный ванильный запах ее шампуня жестоко мучил тебя.

– Ты настоящий поэт, – добавила Ребекка очень серьезно. – Это абсолютно ясно.

– Я, наверное, перестану писать. Хотя бы на время.


– Это было бы ошибкой.

Знала ли Ребекка, что она и поэзия стали для тебя неотделимы? Было ли это своего рода приглашением? Но ты вспомнил последние безмолвные недели, и на секунду ощутил к ней ненависть за этот лучик надежды.

– Где ты была? – спросил ты.

– Болела.

– Выглядишь ты не очень.

– Сильно болела.

– Я волновался. Даже спрашивал о тебе у мистера Авалона.

– Знаю. Он рассказал. Это ты зря. В смысле волновался. Правда зря.

– Прости, – хмуро сказал ты. – Но, Ребекка… Дело не только в том, что тебя не было.

– Ты о чем?

– Ну, это тупо прозвучит.

– Что именно?

Ты посмотрел на Ребекку, постарался сфокусироваться на россыпи веснушек на спинке ее носа, но обнаружил, что не в силах сказать ей это в лицо. Ты обратился к асфальту; стыд, оттого что приходится все рассказать, вместе с жалким признанием того факта, как много ты о ней думал, вырвались из тебя стремительным огнем, на одном дыхании:

– Просто я одну вещь заметил, большой такой синяк у тебя на ноге, и, наверное, ну, наверное, я просто всякого навыдумывал, что, может, тебя кто-то ударил. Типа того.

Однако же Ребекка не ответила. Слово «ударил» словно бы ударило ее саму. Глаза Ребекки наполнились слезами, будто ей дали пощечину.

– Извини, – неизвестно почему повторил ты.

Ребекка закусила губу, посмотрела на свои ладони, кивнула.

– Строго говоря, – сказала она, – ну, в смысле с юридической точки зрения он ничего плохого не сделал. Поверь, я смотрела в интернете. Судя по всему, телесные наказания – одна из славных традиций вашего штата. Полностью законны по отношению к собственным детям.

– Твой отец?

Ребекка дотронулась до своих волос.

– И все не так уж страшно, – сказала она. – Не как раньше.

– Но ты не ребенок, и он тебя не просто шлепнул. Господи, Ребекка.

Ребекка пожала плечами. От вида худеньких плеч, прижатых к шее, у тебя слегка перехватило дыхание.

– Я вот что знаю точно, – проговорила она. – Если я что-нибудь скажу, будет только хуже. Или ты скажешь. Обещай, что не будешь этого делать.

– Тебе надо с кем-нибудь поговорить.

– Не могу, говорю же. Но ты не волнуйся. Все правда стало получше. Я думаю, мы движемся в верном направлении. Честно.

Ты кивнул и выпятил грудь, чувствуя в этой роли извращенную радость.

– Если такое повторится, мне придется что-нибудь сказать.

– Что ж, – ответила она, – верю.

На секунду ты ощутил, как милое сияние ваших утренних бесед разгорается снова, все такое же яркое и жаркое под слоем пепла.

– У меня все наперекосяк, Оливер, – сказала Ребекка. – Я все время поступаю неправильно. Прости, если ввела тебя в заблуждение, я знаю, что часто так делаю. Но тебе ведь и не нужна такая злая девочка, правда?

– Не надо мне говорить, что мне нужно. – И к вашему обоюдному удивлению, ты оставил Ребекку и потопал к школе, чтобы в очередной раз провести семь часов в молчании.

Минутой позже, всего в нескольких шагах от здания школы, ты наткнулся на компанию, которая, как обычно, собралась у ворот: Давид Гарса, десяток незнакомых тебе ребят и Карлос «Амарииика» Рамирес. Их насмешливые ухмылки показали то, чего ты сам не замечал: что твое лицо покрывала пелена слез, что ты бил себя кулаком в открытую ладонь.

– Смотрите-ка, наш Вилли Шекспир идет, – сказал Карлос, совсем не похожий на того неловкого, тяжело вздыхавшего мальчика, каким он бывал на уроках. – Что с тобой случилось на этот раз?

Что случилось? Даже ты сам не смог бы объяснить. Даже ты не мог знать, что значил тот разговор с Ребеккой; к несложенному пазлу того дня у тебя был только свой, никуда не подходящий кусочек. Но наконец, годы спустя, частицы из двух далеких вселенных снова начали сближаться. После очень долгого отсутствия твой отец стал навещать тебя на четвертой койке.

Случалось это не часто, и когда он приходил, его кожа источала запах тяжелой жизни: вонь подмышек и никотина, сладковатый жар виски из вздыхающих ноздрей. Посещения отца очень отличались от всех прочих. Никаких рассказов о событиях дня, никаких новостей, никаких разговоров в роли обоих собеседников. Твой Па смотрел на тебя так, как смотрел иногда, сидя за мольбертом: щурясь в пустынную долину, в то время как его затуманенные глаза ожидали открыть в пейзаже что-то новое. Когда же он начинал говорить, то говорил, как сдержанные мужчины, без любезностей и светской болтовни, призванных смягчить решительный момент. «Как я мог это допустить? – спрашивал он в тишине, которая была твоим единственным ответом. – Сможешь ли ты когда-нибудь простить меня? Пожалуйста, Оливер…»

Но потом твой отец отходил от твоей постели. Он уходил. Оставлял тебя еще на одну ночь на четвертой койке – нет, оставлял лишь твое тело. А ты сам? Ты по-прежнему был неизмеримо далеко, по-прежнему просто мальчик в тисках давней истории.