Оливер Лавинг

– Джед? Вы ответили. Хорошо. Это Мануэль Пас.

В голосе полицейского Джед услышал странные интонации, иногда затмевающие его обычную старотехасскую церемонность. Неуверенное, едва слышное растягивание гласных. И зачем только Джед ответил? Уже много дней, с тех пор как доктор Рамбл рассказал о неудаче с Марго, Джед не появлялся на работе. И притворялся, что его нет, оба раза, когда машина Мануэля подъезжала к дому.

– Что? В чем теперь дело?

Джед был катастрофически трезв.

– Я собирался переговорить с вами лично, но в отеле вас не было, а на звонок в дверь никто не ответил.

– Звонок не работает.

– А.

Молчание. Джед – человек, проживший в молчании пятьдесят семь лет, – ощутил, что нынешнее молчание может заключать в себе, ощутил все, чего он по-прежнему не знал.

– Мануэль. Говорите, – сказал Джед.

Немного позже Джед гнал свой пикап от заката, на восток. Он не знал, куда едет, но потребность в движении оказалась первым, что он осознал в своей неустойчивой трезвости, после того как Мануэль рассказал слишком много: Ева ворует в магазинах, Марго снова работает с Оливером, вопросы и вопросы об Экторе, Ребекке, его сыне, тех неделях, том вечере. «Я понимаю, как много вам пришлось пережить, и я пытался уберечь вас от лишних страданий, но я просто не могу прекратить думать обо всем этом, мне нужно знать», – сказал Мануэль.

«Я не знаю», – ответил ему Джед несколько раз. Словно даже теперь он все еще пытался своим притворством остановить черное цунами. Делая вид, что по-прежнему не слышит бурлящий ледяной поток под каждым часом своей жизни, не замечает тот вечер, который так старался спрятать под ветхими покровами – бутылками «Джорджа Дикеля», пачками «Пэлл-Мэлла», белыми холстами, мусором. Это не помогало, разве что ненадолго. Где-то там Джед все еще был на несколько лет моложе. Он видел, но не говорил.





Глава двадцать седьмая




Ребекке было семнадцать, когда она стояла перед их семейным особняком одним августовским днем. Мистер Авалон, учитель сценического искусства, подвез ее до дома. Как странно: когда Ребекка вышла из машины, он последовал за ней, словно она пригласила его зайти. Вот так все и началось.

– Их часто не бывает, да? – спросил мистер Авалон. – Я несколько раз видел, как ты пешком идешь домой.

Ребекка пожала плечами. Она пыталась держаться уверенно, как в школе, делая вид, что ей все нипочем, но полпинты материнского джина, который она весь день потягивала из термоса, ударили ей в голову. Выпрямить спину оказалось невыносимо трудно; Ребекку огорчил звук ее собственных детских пофыркиваний.

– Бедняжка, – сказал мистер Авалон. Он приобнял ее за плечи, словно ровно так и должен себя вести учитель с ученицей. Но что могла знать Ребекка? Возможно, так учителя и поступают.

– Я знаю, каково это, мои родители были такие же. Но послушай, если тебе захочется с кем-нибудь поговорить… – сказал мистер Авалон, и Ребекка кивнула.

Невозможно отрицать: когда мистер Авалон был рядом, все как будто становилось эффектнее. Двадцать лет прошло с тех пор, как он приобрел и утратил некоторую популярность, исполняя латиноамериканские песни, но до сих пор этого худого, замкнутого, смуглого мужчину окружал некий ореол славы. «Он выглядит как рок-звезда, правда?» – спрашивали одноклассницы, и Ребекка не могла не согласиться. Мистеру Авалону было около пятидесяти, но в нем сохранялась какая-то подростковая беспечность – в его длинных блестящих волосах, в небрежно расстегнутом вороте рубашки, в мальчишеской манере, с какой он, откинувшись на стуле, скрещивал на столе ноги в кроссовках. А его театральный кружок обладал особенной репутацией. Ученики мечтали поучаствовать в его «Латиноамериканском концерте», словно это был бродвейский мюзикл.

Кружок давал только два представления в год – на Осеннем балу и на выпускном, – и прослушивания оборачивались настоящей трагедией. Даже такой новичок, как Ребекка, не мог не заметить глубокую враждебность, которая разделяла школу, похожие на бессмысленные, но испанские слова, которые задиристые белые мальчишки выкрикивали своим латиноамериканским одноклассникам, опасную веселость латиноамериканцев, которые тусовались возле ворот школы, периодические стычки в коридорах. Однако, судя по всему, и те и другие одинаково стремились получить обидный отказ от мистера Авалона. Ребекка не могла винить одноклассников за то, что они немного ее возненавидели. Она получила роль без прослушивания: просто спела на уроке арии из «Отверженных», и мистер Авалон сразу настоял, чтобы девушка выступила на концерте.

Возле двери ее дома мистер Авалон вручил Ребекке CD-диск.

– Послушай четвертую песню, «Historia de un amor». Для нее нужен большой диапазон, виртуозное исполнение. Я никогда не мог найти певицу, достойную исполнить эту песню на концерте. Но, кажется, теперь нашел. – И мистер Авалон подмигнул ей.

В тот вечер Ребекка много раз прослушала песню, а на следующий день на репетиции спела ее а капелла. Даже когда она прикрывала глаза, чтобы выдать высокие ноты, она видела, что все слушатели сидят с раскрытыми ртами. А еще она видела, с какой радостью, чуть подавшись вперед, наблюдает за ней мистер Авалон. Могло ли что-то в мире принести больше счастья, чем одобрительное внимание мистера Авалона? Он тянулся к ее голосу, как домашнее растение к окну, словно легкие Ребекки источали некую животворящую субстанцию. По окончании репетиции мистер Авалон ухватил ее за блузку.

– Это было восхитительно, – сказал он. – Ты необыкновенное создание.

– Спасибо, – сказала Ребекка.

– Но, знаешь, вчера я беспокоился о тебе. У меня для тебя кое-что есть, но передать это здесь я не могу.

Ребекка склонила голову набок. Слова, которые затем произнес мистер Авалон, ударили ей в кровоток, расползаясь по ней восторгом, словно болезнь, словно инфекция.

– Не хочу, чтобы другие ребята завидовали. Сейчас мне надо заполнить кое-какие бумажки. Встретимся у школы минут через пятнадцать?

Более трезвая, чем накануне, Ребекка поджидала мистера Авалона на школьной парковке. И именно тогда, сидя на раскаленном гриле скамейки и пытаясь принять позу искушенной жизнью женщины, Ребекка увидела его в первый раз – молодого человека, подошедшего к мистеру Авалону, который как раз вышел из школы с портфелем наперевес.

Этот парень приблизился к учителю так, словно они должны обняться или, по меньшей мере, пожать друг другу руки, но ни того ни другого не произошло. Между Ребеккой и беседующими мужчинами лежал бурый клочок двора, и ей трудно было что-то понять про этого незнакомого человека. Он держался по-юношески нахально, но мальчишеское лицо под бритым черепом не вязалось с его манерами. Ребекка не смогла расслышать ни слова, но по тому, как были напряжены их плечи, как подергивался мистер Авалон, словно порываясь уйти, можно было догадаться, что беседа не из приятных.

– Бывший ученик, – объяснил мистер Авалон, когда наконец подошел к Ребекке. – Забежал повидаться.

– А-а, – ответила Ребекка и вновь скользнула взглядом по этому бывшему ученику, который не двинулся с места. Он просто стоял и смотрел, как мистер Авалон разговаривает с Ребеккой. С облегчением она забралась на прохладное кожаное сиденье старомодного «кадиллака». В неловком молчании они доехали до дома мистера Авалона, и тогда Ребекка почувствовала замешательство. Она видела, как ее отец подавал себя миру – как веселого, щедрого, внимательного человека, – но дома он, казалось, снимал это обличье вместе с костюмом. Дома отец страдал от «нервов». «Нервами» он называл минное поле своего характера, где неверный шаг в любом направлении влек за собой взрыв. Любое слово Ребекки могло завести отца, и часом позже она уже заклеивала очередную ссадину, в то время как мать убеждала ее попросить прощения.

Однако мистер Авалон оказался прямой противоположностью: в своем захламленном мексиканском домике он стал еще добрее.

– Итак! – Мистер Авалон хлопнул в ладоши. – Готова к сюрпризу?

Сюрприз ждал ее в маленьком сарайчике – дощато-асбестовой постройке во дворе. Как только мистер Авалон открыл дверь, сюрприз выпрыгнул наружу.


– Как?.. – У Ребекки перехватило дыхание.

Как мистер Авалон догадался, о чем она мечтала с девяти лет? Черный шерстяной комочек, резвящийся щенок, двенадцать дюймов умиления – все это теперь принадлежало ей. Она подхватила повизгивающего песика, прижала его к лицу. У нее возникла мысль, одновременно чудесная и ужасная: не все взрослые такие, как ее родители. Проще было поверить в мир, где каждый прятал свои секреты, скрывал синяки, смывал джином воспоминание о матери, спящей в собственной рвоте. Как грустно думать, что она могла бы родиться дочерью мистера Авалона, что с таким отцом у нее была бы совсем другая жизнь.

– О боже, я сделал что-то не то? Почему ты плачешь?

Ребекка закусила губу и покачала головой:

– Ее придется держать здесь. Мои родители ни за что не разрешат взять ее домой.

– Конечно, мы так и сделаем. Ты сможешь навещать ее каждый день. Позаботься только об одном – как ее назвать.

Следующие недели были очень счастливыми. Каждый день после репетиции Ребекка навещала мистера Авалона и Эдвину, ужинала полуфабрикатами, после чего учитель помогал ей с уроками, заданиями по сценическому искусству и прочим. Что же до оплаты, то, прощаясь, мистер Авалон только похлопывал себя по щетине, и Ребекка слегка чмокала его в щеку. Когда закончилась первая четверть, оценки Ребекки не вызывали у отца его обычного припадка «нервов».

Она пока не рассказывала мистеру Авалону про своих родителей, но порой, когда они вдвоем склонялись над учебником геометрии, он проводил пальцем по вздутому, как шарик, синяку на ее плече, и глаза его увлажнялись. Она не смогла бы ничего объяснить, и была рада, что мистер Авалон не допытывается. Но однажды, когда мистер Авалон вез Ребекку к себе домой, он казался не в духе, словно отец, когда тот переступал порог их дома. Когда она спросила, как прошел день, учитель лишь втянул в себя пахнущий кожей воздух «кадиллака» и поморщился, словно Ребекка только что пукнула.

– Зачем ты говорила с Оливером Лавингом? – спросил ее мистер Авалон позже за вечерней пиццей «пеперони».

– С Оливером?

Ей вспомнился добрый, ботанского вида мальчик, с которым она болтала перед уроками литературы; мальчик, робко коснувшийся ее руки в тот вечер, когда по приглашению его отца Ребекка пришла посмотреть на звездопад. По правде говоря, беседуя с Оливером, Ребекка часто думала о том, как добр к ней мистер Авалон и как она могла бы отплатить ему.

– Он кажется одиноким, но он очень милый.

– Не прикидывайся дурочкой. Я видел, что ты с ним вся… – И мистер Авалон преувеличенно изобразил девчоночьи кокетливые ужимки, откинув волосы назад и хихикнув. – Его семья совсем не такая, как у тебя или у меня. К твоему сведению, они и представить себе не могут, что значит быть такими, как мы с тобой.

Мистер Авалон теперь стоял и позой напоминал отца, когда в том готовился мрачный взрыв.

– Чтобы быть особенным, надо быть надломленным. Такова сделка. Такой мальчик, как Оливер, этого не поймет.

Ребекка так боялась утратить внимание мистера Авалона, что не стала спрашивать «Почему?». Она сокрушенно кивнула.

– Я никому не позволю помешать тебе на твоем пути, – сказал мистер Авалон, словно дело было в этом, словно этот мило-застенчивый, тощий старшеклассник как-то претендовал на нее. Но Ребекка поняла, что, по мнению мистера Авалона, это заявление должно породить объятие, и именно тогда она встала из-за стола, чтобы он принял ее, именно тогда он впервые поцеловал ее поцелуем, совсем не похожим на те легкие касания ее губ к его щеке. Она ощутила его вкус – терпкий и сладкий. Она попыталась оценить, что значит этот поцелуй, но толком не могла этого понять; она знала только, что это исправит его мрачное настроение, и ответила на поцелуй.

– Кто там? – спросила мать из кабинета, когда около полуночи Ребекка пришла домой.

– Никто, – ответила Ребекка. Она перескакивала через ступеньки. Лежа в постели, она чувствовала внутри огонек своего секрета, и ее кожа светилась в темноте.





Глава двадцать восьмая




Секрет Джеда, плохо запрятанный: когда-то давным-давно Эктор Эспина был всего лишь одним из его учеников.

Джеду было чуть больше сорока и, как потом выяснится, он находился в зените своей жизни, хотя не мог тогда этого знать. Джед Лавинг, провинциальный преподаватель рисования, чьи мечты стать признанным художником еще не совсем рассыпались, чьи посиделки с виски пока ограничивались выходными. Джед никогда не хотел становиться учителем, но эта работа ему в общем-то нравилась. Детство у Джеда было сложным, и теперь все эти ребята – которые наряду с обычными драконами, цветами и красивыми закатами рисовали горестные сцены своей домашней жизни, – словно ежедневно подавали Джеду пример, намекая, что с помощью живописи он может освободиться от прошлого.

Но Джед видел даже тогда, что Эктор Эспина несчастнее большинства учеников. Хрупкий, неуклюжий мальчик с торчащими локтями, он вставал за мольберт в глубине кабинета, а в коридорах старался двигаться, словно тень своих соучеников. Беспокойный, скрытный, дрожащий мальчик, чьи первые рисунки были весьма мрачными.

– Это твой отец? – Джед потом будет вспоминать, как однажды задал этот вопрос Эктору.

– Это ночной кошмар, – отвечал Эктор. – Мой ночной кошмар.

Джед смотрел на размазанное изображение какого-то синего тела, источенного червями и обнаженного.

– И правда, – сказал Джед.

Эктор пожал плечами, глядя на свою мазню.

– Уродство, – сказал он.

– Но ведь уродство здесь и нужно?

– Получилось не так, как я хотел.

Джед кивнул:

– Может, в следующий раз попытаешься нарисовать что-нибудь повеселее? Твою ма?

Эктор стиснул веки, тряхнул головой: