Поцелуй, Карло!

Все должно уйти, решил он, садясь в машину, и все уйдет. Потому что теперь он знал, знал с определенностью, данной не каждому, что скоро и ему лежать в сосновом гробу под покрывалом из лавровых листьев невыразимо прекрасным весенним днем.

Ники Кастоне решил, что не должен умирать, так и не пожив.





4


Калла сидела на краю сцены, болтая ногами, и перелистывала разъемную папку со сценарием «Двенадцатой ночи». Ники пристроился рядом, заглядывая Калле через плечо. Она отыскала нужную сцену, принялась читать и при этом не глядя взяла сигарету из руки Ники, поднесла к губам и затянулась. Вернув сигарету, продолжила чтение.

– Не знал, что ты куришь. – Ники стряхнул пепел в импровизированную пепельницу – старую жестянку из-под горохового супа.

– Я не курю.

– А кто стащил у меня сигарету?

– Всего-то одна затяжка. Это меня успокаивает.

– Значит, ты курильщица.

– Я за всю жизнь пачки сигарет не купила.

– Значит, ты «стрелок».

– Никакой я не «стрелок». Я ни разу не докурила сигарету до конца.

– За всю твою жизнь, скажем, лет с пятнадцати…

– С шестнадцати…

– С шестнадцати лет ты начала стрелять сигареты. А теперь тебе сколько? Двадцать один?

– Двадцать четыре, но спасибо. Мне пригодятся эти три года, я бы прибавила их к девяти прошедшим.

– Не думаю, но – пожалуйста. Значит, за двенадцать лет ты могла бы выкурить целую пачку сигарет, а то и больше.

– Может, и так. – Калла впрыгнула на сцену. – Но это все равно не превращает меня в курильщицу.

– А чем плохо быть курильщицей?

– Да ничем. Но я не хочу курить постоянно.

– Почему? Кому-то не нравится, что ты куришь?

– Фрэнку.

– А-а-а, Фрэнку. – Ники приложил руку к сердцу.

– Да, Фрэнку. Пообещай мне не прижимать руку к сердцу, играя в моих пьесах.

– Обещаю. – Ники опустил руку и спрятал в карман.

– Он не любит, когда женщины курят.

– Тогда он точно не поклонник Бетти Дэвис.

– Угадал. Линда Дарнелл, Джейн Тирни – вот кто в его вкусе.

– Брюнеточки.

– А что такого?

– Да ничего. Вспомни Пичи. У нее волосы черные, как шины фирмы «Файрстоун».

– Надеюсь, ты находишь более романтические сравнения, когда описываешь внешность Пичи в ее присутствии.

– Она еще ни разу не жаловалась. – Ники положил окурок в пепельницу и вскочил на сцену рядом с Каллой. – Поверь мне.

– Верю каждому твоему слову, Ники.

– Во всяком случае, вслух не жаловалась. Что я должен делать, когда Виола признается, кто она?


– Ты выходишь на сцену слева. Останавливаешься вот здесь. На авансцене. Ты сбит с толку, ждешь герцога. – Калла мягко положила ему руки на плечи, зафиксировав его на сцене, потом спрыгнула и побежала в конец партера, повернулась, чтобы оценить правильность положения. – Хорошо. Реплика Виолы: «Прошла меж государем и графиней». И тогда ты обращаешься к Оливии.

Ники принял растерянный вид, слегка развернулся к публике, как велела Калла, вытащил из-под мышки сценарий и произнес:

Так, значит, вы ошиблись, госпожа;

Но вас природа направляла верно.

Вы с девушкой хотели обручиться

И в этом не обмануты, клянусь:

Тот, с кем вы обручились, тоже девствен.





– Вот в этих строчках, которые произносит Себастьян, высказывается суть всей пьесы.

– И все это в моих руках? – покачал головой Ники.

– В твоих. Прости, дружище. Нужно сообщить зрителям, что ты знаешь, что Оливия влюбилась в Виолу, притворившуюся мужчиной. Но ты – ее брат-близнец, и Оливия согласилась выйти за тебя замуж, думая, что ты Виола-Цезарио. Ты должен преподнести это Виоле.

– Я понял.

– Так вот, объясняя нам, что происходит, дай нам понять, что ты чувствуешь.

– Я боюсь потерять Оливию, когда она поймет, кто я на самом деле.

– Это мысль.

– Правильно?

– Не знаю.

– Ты же режиссер.

– А ты – актер, – парировала она.

– Ты – начальник.

– А ты – рассказчик. Они платят, чтобы увидеть тебя. Меня здесь не будет, когда публика усядется на свои места. Ты должен донести до них смысл и содержание. Любая пьеса – это своего рода спор. Ты высказываешь свою точку зрения.

– Понятно, – кивнул Ники.

– Ты вдыхаешь в слова жизнь и придаешь им эмоции и смысл.

– Красиво сказано.

– А бывало с тобой такое: кто-то садится к тебе в такси, и ты, сам не зная почему, вдруг начинаешь с первого взгляда испытывать симпатию к пассажиру?

– Ага.

– Ты заговариваешь с ним?

– Ага.

– Ты везешь его, куда он попросил, он задает тебе вопрос, и ты рассказываешь ему историю. Не слишком задумываясь о деталях – просто сообщаешь ему, что произошло. Это естественно. Ты просто рассказываешь историю, ее подробности, передаешь информацию. В этом и состоит актерская игра. Рассказывай то, что записано на бумаге, как будто ты рассказываешь пассажиру о том, что ты слышал, что тебе кажется интересным, или смешным, или даже тревожным. А то и страшным, как вот эти строчки стали бы страшными, если бы мужчина решил, что потеряет любимую женщину, когда она поймет, что он – не тот, кем она его считала.

Ники кивнул:

– Я кое-что знаю об этом.

– Так используй это знание, – предложила Калла.

Тони Копполелла распахнул служебную дверь, и вскоре на сцене один за другим стали появляться актеры, пришедшие на дополнительную репетицию: Калла назначила ее, чтобы ввести Ники в пьесу. Ники не слышал, как открывалась дверь, не слышал смеха Джози за сценой, не слышал топота Хэмбона, выходившего из гримерки. Он все это время размышлял над тем, что сказала ему Калла.

Ники уже давно подозревал, что у жизни есть два уровня. Первый – улица, по которой он водит машину, где люди живут, работают, ходят, стоят, спят, занимаются любовью, спорят и улаживают разногласия, и второй уровень – подземный, под мостовыми и тротуарами, в глубине земли, под речными ложами, под камнями и глиной, под пластами породы, в глубине расплавленной магмы, в недосягаемой дали, в центре мироздания. Именно там погребены такие ископаемые чувства, которые возможно добыть лишь невероятными усилиями человеческой души.

Ники проникся этой дуальностью поверхности и глубины в очень раннем возрасте, потому что познал горе задолго до того, как научился читать. Он был уверен: переживший утрату знает: это единственное, перед чем все прочее отступает. Горе было альфой и омегой всего, что есть между мыслью и чувством, между пассивностью и действием. В присутствии горя ничему больше не находилось места, кроме понимания. Понимание было наиглубочайшим проявлением сочувствия. Наверное, – и об этом Ники еще нужно будет хорошенько поразмыслить – именно понимания нужно добиться от себя самого, если он собирается играть роль, если ему суждено стать актером. Он должен будет показать зрителям, что чувствует человек, когда проходит через некое испытание, что все это для него означает. Он знал: такое возможно, потому что видел из-за кулис, как актер словами драматурга рассказывал публике ее личную историю.

У Каллы была своя теория насчет театра, но и Ники теперь тоже начал обзаводиться собственной теорией. Он будет играть сцену так, как она ее замыслила, прислушиваясь к собратьям-актерам, живя настоящим. Если он выполнит эти три условия, то сможет стать Себастьяном из «Двенадцатой ночи». Если нет, то, Ники знал со всей определенностью, это будет самое большое фиаско, какое только видывал Саут-Филли.