Покопайтесь в моей памяти

– Тамара, слушаю и только сейчас понимаю, что ты – готовый политический лидер! – восхитился Первеев.

На самом деле он не понимал, что с ней: вроде и выпила всего ничего – бутылку шампанского на двоих. Часа не прошло, а она уже пьяная.

– А теперь о деле, – громко произнесла она, – твоя фирма точно только твоя или есть еще владельцы?

– На самом деле, эта фирма принадлежит моему отцу, но я от него избавлюсь.

– Избавляйся скорее, – посоветовала Баранова, – как можно скорее. В нашем деле старперы не нужны.

– Согласен, – кивнул Филипп и положил ладонь на ее руку.

Тамара не отняла руку. Посмотрела на молодого человека и сказала:

– Ты, конечно, очень интересный человек. Но не надо спешить.

К столику подошел крепкий мужчина лет сорока. Он наклонился и поцеловал Тамару в щеку.

– Познакомься, – сказала ему Тамара, – это Филипп. Бизнесмен и очень интересный человек. Возможно, мы с ним будем работать вместе.

– Валентин, – назвал себя мужчина и протянул руку Первееву, – а с Тамарой мы большие друзья, да и соседствуем с ней.

– Валентин – хозяин этого заведения, – объяснила Баранова.

Худайбергенов махнул рукой, подзывая официантку, и, когда та подбежала, распорядился:

– Бутылочку шампанского и парочку порций икорки.

Филипп достал телефон, набрал номер и стал ждать ответа. Приложил аппарат к уху, потом посмотрел на экран.

– Странно, – удивился он. – Звоню, звоню, и все впустую.

– Жена, наверное, уже спит, – рассмеялась Баранова.

– Нет у меня жены, ты же знаешь, – обиделся Первеев, – звоню адвокату, а он второй день не отзывается.

– Адвокатам вообще верить нельзя, – с видом знатока произнес Валентин, – им бы только бабла срубить, а что потом будет – их не волнует. В нашем доме одного такого взяли.

– С мальчиками повязали, – пояснила Тамара и засмеялась.

– В каком смысле? – не понял Первеев.

– В том самом, – спокойно произнес Худайбергенов, – педофилом оказался наш сосед.

– Как такое возможно? – удивился Филипп.

– Ты, наверное, святой человек, – снова засмеялась Баранова, – у каждого свое хобби. А вообще, у себя дома можно делать все, что угодно. Но только по обоюдному согласию. Или по троюродному.

Подошла официантка с подносом и выставила на стол бутылку шампанского и две вазочки с красной икрой.

– Что-то еще желаете? – спросила девушка.

Тамара молча поднялась, и Филиппу показалось, что она хочет уйти.

– Мы же не поговорили еще толком, – сказал он, пытаясь удержать ее за руку.

Помощница депутата взяла со стола бутылку, протянула ее Первееву и произнесла деловым тоном:

– Мальчики, а чего мы тут сидим? Поехали ко мне, там обо всем и потолкуем.

Баранова ехала в «Мерседесе» Первеева, который старался не отставать от «Рендж Ровера» Валентина. Это едва удавалось делать, потому что Тамара гладила его колено, а потом ее рука скользнула выше.

– Валентин женат? – спросил Филипп только затем, чтобы не молчать, как дурак.

– Женат, конечно. Светка моя подруга. Если хочешь, и ее позовем, но лучше не надо: она, когда расслабляется, орет как резаная.

Первым в ворота паркинга въехала машина Валентина, а следом «Мерседес» Первеева. Тамара показала, где гостевая парковка. Поставили машину, направились к дверям, ведущим во двор. Из будки вышел охранник и поинтересовался, на какое время оставлена машина.

– До утра, – ответила Баранова и повернулась к Филиппу.

– Дай ему пятьсот рублей. У нас такая такса здесь. Бывший директор ТСЖ установил. За это его и грохнули недавно.

– Какой у вас интересный дом! – удивился Первеев. – Здесь, как я думаю, скучно не бывает.


Они зашли в подъезд, Тамара протащила гостя за руку к лифтам и, не боясь, что ее могут услышать, сказала:

– Консьержек ненавижу! Одна тут вообще стукачка – на ментов в открытую работает, об этом все знают.

У лифтов их поджидал Худайбергенов.

Когда оказались в кабине, он спросил:

– Насколько я понимаю, Светку звать не будем.

– Не-а, – ответила Баранова и засмеялась.

Лифт остановился. Вышли из него и остановились у дверей квартиры. Она протянула ключ соседу:

– Открывай давай!

Первой вошла внутрь и включила свет. За дверью оказалась огромная гостиная – вернее, просторная студия, посреди которой на помосте высилась широкая кровать. Баранова шла к ней не спеша, повиливая бедрами и снимая одежду. Когда на ней остались только стринги, Тамара произнесла:

– Мальчики, мне сегодня очень грустно. Утешьте меня.





Глава восемнадцатая




Она не стала подниматься на лифте, шла по ступеням, считая этажи. Когда оставался всего один пролет, задержалась, чтобы перевести дух. Сердце стучало быстро и гулко. Зря, конечно, она сюда пришла. Кому нужна она здесь, где ее не помнят и не ждут. Да и не узнают, как в прошлый раз. Она поднялась на площадку и подошла к двери, из которой вышла ровно тридцать лет назад. Подняла руку, чтобы коснуться кнопки звонка, но не решилась. Рука безвольно упала вниз. Не стоит! Все зря – все годы прошли впустую, их нельзя вернуть. Жизнь уходит, не оставив ничего, кроме любви к дочери, к внуку и к человеку, который, скорее всего, предал ее. Думать об этом не хотелось, потому что сами собой наворачивались слезы.

Зачем человеку дается жизнь – такая короткая и такая безжалостная? Она пролетает стремительно, не оставляя ничего, кроме горестных воспоминаний. И даже те, кто все отведенные им годы считали себя счастливыми, чаще всего уходят не с улыбкой, а со слезами на глазах. Рады лишь те, кто избавляется от боли и страданий, на которые обрек их этот бессердечный мир. Ничего не было, ничего и не осталось. Надеются на вечный покой только те, кто уходит из жизни вместе, обняв друг друга и прижимая к себе самое дорогое, что у них было, – любовь. Но любовь к пространству, любовь к небу и солнцу, к полям и просторам, к птицам и цветам – ничто по сравнению с любовью к одному-единственному человеку, подаренной коротким мгновением, которое становится вечностью.

Елизавета Петровна отошла от квартиры, остановилась у перил, обернулась на дверь и начала спускаться.

Сделала два шага, а потом услышала, как открывается дверь. Оглянулась и увидела его в проеме, освещенном солнцем, которое рвалось из-за его спины. Он был таким же статным, как и тридцать лет назад. Смотрел на нее и улыбался.

– Ты куда это собралась? – улыбнулся он. – Я ждал тебя, заходи.

Но она стояла, не решаясь сделать шаг. Хотела что-то сказать, объяснить, но слезы не давали говорить. Тогда она тряхнула головой и закрыла лицо ладонями. Потом почувствовала, как сильные руки оторвали ее от земли, и она полетела туда, в ослепленную солнцем неизвестность.

– Зачем ты меня бросил тогда? Зачем? – прошептала Елизавета Петровна, когда пришла в себя после этого полета.

Она сидела в кресле, а он стоял перед ней на коленях.

– Я не бросал тебя. Я просто не мог. Меня не было полгода.

– Но ты же мог попросить кого-то?

– Не мог. Я был в тюрьме.

– Где? – Сухомлиновой показалась, что она ослышалась. – В какой тюрьме?

– В следственном изоляторе на Арсенальной… Грубо говоря, в «Крестах». В тот день, когда мы расстались, я отправился на вокзал, и меня взяли прямо на перроне перед вагоном. Как оказалось, в то время, когда мы были вместе, убили моего дядю – ограбили и убили. Вернее, замучили насмерть. Он был крупнейшим коллекционером города.

– Дядя Сема – твой родственник?

– Можно и так сказать. Семен Ильич Сербин был мужем моей тетки. После смерти родителей я даже жил у них, а квартира моих родителей, в которой мы находимся сейчас, сдавалась в аренду. Дядя аккуратно откладывал деньги, полученные от аренды, на мой счет – он был очень порядочным человеком. Потом, тетка моя умерла, а я, став студентом, перебрался сюда, к дяде продолжал бегать постоянно. Я знал его коллекцию наизусть, и он показал мне ту самую монету, за которую, как мне кажется, его потом и убили. Тот, кто пришел за ней, точно знал, что она существует. Дядю пытали, но он не выдал тайник. Даже я не знал, где он ее прячет.

Для меня его гибель стала таким ударом, что я ничего не соображал, а следователь не сомневался, что убийца – племянник Сербина: ведь меня взяли с крупной по тем временам суммой. Конечно, я мог сказать, что у меня алиби – это ты. Но не хотелось вовлекать тебя во все это. На следствии я описал поминутно, где и с кем находился в тот день. Только тебя не назвал. Указал и московских знакомых, и те подтвердили мои слова. Но почему-то их в расчет не приняли. Однако тот мой московский приятель оказался сыном сотрудника Генеральной прокураторы. И он упросил отца провести проверку хода следствия. И сразу выявились нарушения и подтасовки. Но меня еще после этого какое-то время держали, хотя знали, что я не виновен. И вот однажды меня привели к следователю, и тот сказал, что готов выпустить меня под подписку, если я в камере разговорю одного парня-убийцу. Вина его будто бы доказана полностью, но он скрывает имя организатора убийства. Меня попросили узнать у него, кто такой Канцлер и где его можно найти. Следователь дал слово коммуниста, что выпустит меня, и у меня появилась надежда увидеть тебя в скором времени. Его привели в мою камеру, где было еще одиннадцать человек, но я был старожилом. Даже татуировку там сделал, понимая, что лагерной жизни не избежать. Кстати, очень прилично получилось.

Даниил расстегнул рубашку и опустил одно ее плечо: на предплечье был вытатуирован сокол, уходящий в пике.

– Это что-то обозначает?

– Для меня – да, но в камере наколку сделали без вопросов. Не говорить же им, что это Рарог, или Рюрик, – реинкарнация славянского бога Семаргла. И вообще родовой символ всех Рюриковичей. Я лежал, прости, на шконке. Когда привели того паренька-убийцу, то он вошел в камеру, как в отчий дом, скалился во все стороны, демонстрируя два передних золотых зуба. Пригласили его на разговор. Он сообщил, что вешают на него сто вторую, тогда это была статья за убийство, но он не колется. Как потом выяснилось, у него уже была ходка по малолетке: кого-то, как он выразился, на перо посадил. Злобный вообще был мальчик и наглый. Но мне вдруг он открылся. Сказал, что он в банде Канцлера, и тот его вытащит по-любому, потому такой человек своих не бросает. Мы с ним беседовали, сидя у стены, шепотом, чтобы никто ничего не слышал. Он прекрасно знал, что в камере могут быть стукачи. Я спросил про Канцлера, и парень признался, что сам Канцлера не видел, потому что тот на нелегале и вообще пахан осторожный. Все свои указания: какую квартиру брать, что выносить, план расположения комнат, пути отхода – передавал через их подельника, который и собрал малолетних пацанов в банду. Он даже рассказал, как познакомился с тем, кто назвал себя правой рукой Канцлера. Будто бы он со своими пацанами сидел в кафе на набережной возле Академии художеств, а за соседним столиком расположилась еще одна компания. Скорее всего, это были студенты. Потом двое ушли. И пацаны решили проводить оставшегося студента, чтобы ограбить его. И вдруг он сам подсел к ним. Поставил им бутылку коньяка, а потом сказал, что он в корешах у одного авторитета, который не хочет светиться, но хочет собрать свою бригаду для серьезных дел. Конечно, сразу никто не поверил, но тот студент был так убедителен, что малолетние дурачки согласились. Тот студент на следующей встрече сказал, что надо взять квартиру, в которой одна бабка живет. Забрать деньги, золото и кое-какие вещи. Деньги они могут оставить себе, а вещи Канцлер скинет своему барыге, а потом поделится с ними. Малолетнюю шпану это устроило.

Даниил замолчал и посмотрел на Елизавету.

– Так начались их злодеяния. Старушку они убивать не собирались, но она вернулась не вовремя. Сначала ее связали, а потом кто-то, уходя, ударил ее ножом. «Чтобы ментам не сдала», – объяснил убийца. Денег взяли немного. Но было золото, серебряные ложки, какие-то фарфоровые тарелочки и картина. Как сказал мне Шленка, настоящая фамилия которого Мискин, что, собственно, и есть Шленкин, на картинке изображен был комиссар, который пьет водку с евреями.

– Господи! – поразилась Сухомлинова. – Это Шагал был!

– Очевидно, – согласился Даниил, – а потом они забрались в квартиру старика, тот не хотел отдавать самое ценное, и Эрик приказал его пытать. Забыл сказать, что имя того студента – Эрик, так его называли друзья в кафе, так он и представился членам своей будущей банды.