Полный газ

– Чем?

– Он умирал каждый день, чтобы я имела все, что только пожелаю, – объясняет Айрис. – А теперь твоя очередь.

Она резко толкает Чипа в спину.

Он летит на дорогу.

Из темноты с громовым ревом выныривает скоростной поезд.

К тому времени как Айрис с аквариумом спускается с эстакады, поезд уже давно уносится прочь, к югу, оставляя за собой запах раскаленных монет.

Чип разлетелся на куски. Одна из рук валяется на почерневшем гравии в нескольких футах от рельс, ошметки пальто дымятся среди вялых сорняков. Айрис замечает черное пластальное сердце, ей удается выдрать из него батарею, которая каким-то чудом уцелела и, можно надеяться, подойдет к моноколесу.

Между рельсами на камнях блестят жетоны. Монет здесь не меньше, чем звезд над Спицей. Айрис собирает их, пока пальцы не начинают неметь от холода.

Возвращаясь обратно на эстакаду, она спотыкается обо что-то, похожее на растрескавшуюся тарелку. Подняв ее, Айрис видит лицо Чипа с улыбающимся ртом и пустыми глазницами. После недолгого колебания она втыкает его подбородком вниз в землю, как лопату. Ставит рядом аквариум. Ей не нужна беспомощная тварь, рожденная, чтобы развлекать других, всю жизнь плавая в шаре или бутыли. Айрис не любит слабых. И сама такой никогда не будет.

Она карабкается по склону, хватаясь за кусты и подтягиваясь, и думает лишь о том, что еще успеет в «Перезагрузку» за подержанной Личиной перед тем, как встретиться с друзьями в районе Карнавала. Ее улов – целых семьсот жетонов, которых, возможно, хватит даже на «Офелию». И если завистливая стерва Джойс Бриллиант думает, что Айрис даст ей померить свое новое лицо, то пусть подумает о чем-нибудь другом.

Через минуту русалка остается одна. Она уныло разглядывает из тины безмятежную улыбку и пустые глаза Чипа.

Тонким дрожащим голоском несчастное, заключенное в стеклянный шар создание начинает петь. В ее песне, заунывном, неземном плаче, похожем на одинокие крики давно уже вымерших китов, нет ни единого слова. Видимо, горе всегда бессловесно.





Отпечаток большого пальца




Первый отпечаток пришел по почте.

Восемь месяцев прошло с тех пор, как Мэл вернулась из Абу-Грейба, где делала то, о чем потом пожалела. Вернулась в Хэммет, в штате Нью-Йорк, как раз вовремя, чтобы похоронить отца. Он умер за десять часов до того, как ее самолет коснулся земли в Штатах. Может, оно и к лучшему. После всего, что было, она не знала, как посмотрит ему в глаза. Хотя какая-то часть ее хотела все ему рассказать – и прочесть на его лице осуждение. Но отец умер, и некому больше было выслушать ее историю. Не осталось никого, чье осуждение для нее бы что-то значило.

Ее старик тоже воевал – во Вьетнаме, в медицинской службе. Спасал людей. Выпрыгивал из вертолета и под огнем тащил раненых мальчишек по высокой траве. «Мальчишек» – это он так говорил, хоть самому ему было тогда всего двадцать пять. Он получил Пурпурный Крест и Серебряную Звезду.

Мэл отправили домой, не предложив медалей. Хватит и того, что нигде на фотографиях из Абу-Грейба нет ее лица. Только на одном снимке Грейнера, где голые люди лежат ничком друг на друге, этакая пирамида выставленных задниц и болтающихся яиц, видны ее ботинки. Стоило Грейнеру чуть приподнять камеру – Мэл поехала бы домой намного раньше. И в наручниках.

Она вернулась на старое место, за барную стойку в «Милки Уэй», и поселилась в отцовском доме. Больше старик ей ничего не оставил, только машину и деревенский дом в трех сотнях ярдов от Хэтчет-Хилл-роуд, на самой опушке леса. Наступила осень, и Мэл начала бегать по лесу в полной выкладке: каждый день три мили по «зеленке», с туго набитым рюкзаком на плечах.

Свою винтовку М4 А1 она держала разобранной в спальне на первом этаже, каждое утро собирала и снова разбирала на счет «двенадцать». Закончив, раскладывала все детали по тесным пенопластовым гнездам. Штык не вынимала: он не нужен, пока не вступаешь в ближний бой. М4 вернулась в Штаты вместе с одним гражданским; он привез винтовку на частном самолете своей компании. Служил по контракту; таких гражданских следователей в Абу-Грейбе много появилось в последние месяцы перед арестами. Отдал винтовку Мэл и сказал: это самое меньшее, что я могу для вас сделать, – после всего, что сделали в Ираке вы. Наверное, надо было растрогаться.

Однажды поздним ноябрьским вечером Мэл вместе с другим барменом, Джоном Петти, вышла из «Милки Уэй» и обнаружила неподалеку от бара Глена Кардона. Он вырубился прямо на водительском сиденье своего «Сатурна» – лежал носом вниз, задницей кверху, и ноги торчали из открытой двери и свешивались в дорожную грязь, словно кто-то как следует огрел его по затылку.

Не раздумывая, Мэл приказала Петти смотреть в оба, а сама оседлала Кардона и полезла за бумажником. Сто двадцать баксов наличными забрала себе, бумажник бросила на соседнее сиденье. Петти зашипел на нее, чтобы поторапливалась, но она решила еще снять у Глена с пальца обручальное кольцо.

– Обручальное кольцо? – переспросил Петти, когда они оба сели в ее машину. Половину денег Мэл отдала ему за то, что постоял на стреме, а кольцо оставила себе. – Блин, ну ты и ебнутая!

Она вела, а он сунул руку ей между ног и тыкал большим пальцем в промежность, обтянутую черными джинсами, а другой рукой мял груди. Через несколько минут она отпихнула его локтем.

– Хватит, – сказала Мэл.

– Нет, не хватит!

Она потянулась к его ширинке, провела ладонью по стояку, нащупала яйца и сжимала все сильнее, пока Петти не застонал – не то чтобы от удовольствия.

– Хорошенького понемножку, – сказала она и убрала руку. – Остальное со своей жены получишь. Разбуди ее и устрой праздник.

Высадила Петти у крыльца и рванула прочь, обдав его фонтаном гравия из-под колес.

Дома – в доме своего отца – села за кухонный стол и долго смотрела на кольцо у себя на ладони. Простое золотое кольцо, потертое, кое-где поцарапанное, давно утратившее блеск. Она не могла понять, зачем его украла.

Мэл знала Глена Кардона – и Глена, и его жену Хелен. Все трое были ровесниками и учились в одном классе. Когда Глену исполнилось десять, на дне рождения у него выступал фокусник: в конце представления он снял с себя наручники и смирительную рубашку. Много лет спустя случай свел Мэл с еще одним мастером побегов, баасистом, который тоже сумел выкрутиться из наручников. Дело в том, что у него были сломаны оба больших пальца на руках. Когда большой палец гнется в любом направлении, снять наручники несложно. Все, что от тебя требуется, – не обращать внимания на боль.

А с Хелен они в шестом классе вместе делали лабораторные по биологии. Хелен расписывала результаты аккуратным мелким почерком, выделяя основные тезисы разными цветами, а резать лягушек доставалось Мэл. Ей нравился скальпель, нравилось, как от его легчайшего прикосновения кожа расступается и открывает то, что под ней скрыто. Как-то она сразу понимала, где и как резать, – должно быть, прирожденный талант.

Мэл долго крутила кольцо в руках и наконец бросила в раковину. Что с ним делать, она не понимала. Подбросить Глену? Черт его знает, куда и как. В общем, глупость сделала. Непонятную глупость.

На следующее утро, подойдя к почтовому ящику, Мэл обнаружила там счет за газ, рекламку агентства по недвижимости и простой белый конверт. В конверте – аккуратно сложенный листок тонкой, хрусткой писчей бумаги, совершенно белый, лишь посредине чернильно-черный отпечаток большого пальца. Отпечаток вышел ясно, и поверх петель и закруглений хорошо просматривался шрам, похожий на рыболовный крючок. На конверте ничего: ни штампа, ни адреса, ни каких-нибудь марок. Не почтальон положил в ящик этот конверт.

С первого взгляда Мэл поняла, что это угроза – и что тот, кто оставил этот конверт, быть может, сейчас следит за ней. Внутри что-то тошнотворно сжалось; она с трудом поборола инстинктивное желание пригнуться, бежать, найти укрытие. Огляделась по сторонам – не увидела ничего, кроме деревьев, покачивающих ветвями на холодном утреннем ветру. Ни одного автомобиля на пути. Никаких следов жизни.


Всю долгую дорогу к дому она чувствовала, как подламываются ноги. На отпечаток больше не смотрела – бросила его, вместе с прочей почтой, на кухонный стол. Так же, на нетвердых ногах, зашла в спальню отца – теперь свою спальню. М4 лежала в шкафу, а вот отцовский пистолет-автомат – гораздо ближе, под подушкой, да и собирать его не требовалось. Мэл привела его в боевое положение, достала из рюкзака полевой бинокль.

По лестнице с вытертым ковром поднялась на второй этаж, открыла дверь в свою старую спальню под самой крышей. Здесь она не была с тех пор, как вернулась домой, и воздух тут застоялся, стал спертым. На стене висел выцветший плакат с Аланом Джексоном. На книжных полках без книг аккуратно стояли ее детские игрушки: голубой плисовый медведь, поросенок со слепыми серебристыми пуговицами глаз.

Кровать была застелена, однако, подойдя ближе, Мэл с удивлением увидела, что на постели сохранился едва заметный отпечаток тела, а на подушке словно недавно лежала чья-то голова. Вдруг пришла мысль: быть может, тот, кто прислал отпечаток пальца, пробирался в дом, пока ее не было, и дрых на ее старой постели? Не замедляя шага, Мэл встала прямо на матрас, отперла окно над кроватью, толкнула и вылезла на крышу.

Минуту спустя она уже сидела на крыше с пистолетом в руке, другой рукой приставив к глазам бинокль. Асбестовая кровля, уже нагревшаяся на солнце, источала приятное тепло. С крыши открывался вид во всех направлениях.

Здесь Мэл просидела почти час, осматривая в бинокль деревья и машины, проезжающие мимо по Хэтчет-Хилл-роуд. Наконец, поняв, что того, кого она ищет, здесь уже нет, повесила бинокль на шею, растянулась на крыше и прикрыла глаза. Внизу было холодно, но тут, высоко над землей, на солнечной стороне, она пригрелась, словно ящерица на камне.

Потом она спрыгнула обратно в спальню, немного посидела на подоконнике, держа обеими руками пистолет и размышляя об очертаниях человеческого тела на подушке и одеяле. Взяла подушку, уткнулась в нее лицом. И ощутила запах отца – очень слабый, скорее след запаха дешевых сигар из магазина на углу и той маслянистой дряни, что он, на манер Рейгана, втирал себе в волосы. При мысли, что отец приходил сюда и спал на ее кровати, Мэл вздрогнула. Хотела бы она снова стать той Мэл, которая может обнять подушку и зарыдать, оплакивая все, что потеряла… Вот только, кажется, такой она не была никогда. Даже до Абу-Грейба.

На кухне Мэл снова взглянула на белый листок с отпечатком пальца. Против всякой логики и здравого смысла, отпечаток казался знакомым. И это ей не понравилось.



Его привезли со сломанной ногой – иракца, которого все называли «профессором». Наложили гипс и несколько часов спустя решили, что он оправился и выдержит допрос. Так что ранним утром, еще до рассвета, за ним явился капрал Плаф.

Мэл – тогда она работала в блоке 1А – пришла забирать Профессора вместе с ним и с Кармоди. Иракец сидел в камере еще с восемью мужчинами, изможденными небритыми арабами, одетыми в основном в одни только мешковатые безразмерные шорты. На некоторых – тех, что не желали сотрудничать – вместо шорт пестрели тесные женские трусы, розовые или в цветочек. Заключенные сгрудились в полумраке камеры, сверля Мэл лихорадочными бессмысленными взглядами. Вид у них был совершенно полоумный; глядя на них, она не знала, смеяться или брезгливо морщиться.

– Эй вы, бабы, встали и отошли от решеток! – скомандовала она на своем неуклюжем арабском. И поманила пальцем Профессора: – Ты! Иди сюда.

Профессор запрыгал к ним на одной ноге, держась за стену. На нем была больничная сорочка с завязками на спине, левая нога от лодыжки до колена в гипсе. Кармоди захватил для него пару алюминиевых костылей. Для Мэл и Кармоди подходила к концу двенадцатичасовая смена – последняя в неделе двенадцатичасовых смен. Отвести этого зека на допрос – и все, можно на боковую. Мэл держалась только на виварине и была так взвинчена, что едва могла спокойно стоять на месте. Когда смотрела на лампы, то видела, как свет раскладывается на все цвета радуги с острыми краями, словно проходит сквозь кристалл.

Прошлой ночью у дороги на окраине Багдада патруль застиг компанию, ставившую «растяжку» в выпотрошенном трупе рыжей немецкой овчарки. В свете фар «Хаммеров» бомбисты заорали и кинулись врассыпную, а патрульные за ними.

Инженер по имени Лидс остался у трупа собаки, чтобы осмотреть взрывное устройство. Он стоял в трех шагах, когда из чрева овчарки донесся звук мобильника – три веселые ноты из Oops, I did it again! А потом собака исчезла во вспышке пламени, и мощный взрыв сотряс до костей даже тех, кто успел отойти футов на тридцать. Лидс упал на колени, держась за лицо, из-под перчаток курился дымок. Тот солдат, что добежал до него первым, рассказывал потом, что лицо у него почернело и облезло, словно дешевая резиновая маска.

Вскоре после этого в двух кварталах от места взрыва патруль схватил Профессора: так его прозвали из-за очков в роговой оправе и потому, что он все твердил, что он школьный учитель. Он бросился бежать; солдаты палили у него над головой и кричали: «Стоять!»; удирая, он спрыгнул с обрыва и сломал ногу.

Теперь Профессор ковылял, тяжело опираясь на костыли, Мэл и Кармоди шли у него по бокам, капрал Плаф – сзади. В предрассветных сумерках они покинули блок 1А. За порогом Профессор остановился передохнуть. В этот момент Плаф ловким толчком вышиб из-под него левый костыль.

Профессор с криком повалился лицом вниз. Сорочка распахнулась сзади, явив миру его мягкую бледную задницу. Кармоди хотел помочь ему встать, но Плаф сказал: не надо.

– Сэр? – перепросил Кармоди.

Ему было всего девятнадцать. Служил он столько же, сколько и Мэл, но совсем не загорел – кожа бледная, словно он не вылезал из костюма химзащиты.

– Ты же видела, он на меня замахнулся костылем? – спросил Плаф у Мэл.

Мэл не отвечала, просто ждала, что будет дальше. Последние два часа она почти беспрерывно переминалась с ноги на ногу, сгрызла себе ногти до мяса, не в силах оставаться неподвижной; но теперь и сквозь это искусственное возбуждение просачивалась бесконечная черная усталость – так чернила расплываются по воде.

Плаф наклонился и потянул за завязки сорочки, так что она распахнулась совсем и сползла у Профессора с плеч. Задница у него оказалась почти безволосая, в мелких черных родинках, яйца поджаты так, что едва не втянулись в живот. Профессор оглянулся через плечо и, уставившись на них широко раскрытыми глазами, что-то быстро-быстро заговорил по-арабски.

– О чем болтает этот песчаный ниггер? – спросил капрал Плаф. – Я по-ихнему не понимаю.

– Говорит: не надо, – автоматически перевела Мэл. – Не надо, пожалуйста, я ничего не сделал, меня взяли случайно.

Плаф оттолкнул ногой второй костыль.

– Держи.

Кармоди поднял костыли.

Плаф пнул Профессора ботинком в пухлую задницу.

– Вперед! Скажи ему, пусть ползет так!

Мимо проходила пара военных полицейских; они повернули головы и посмотрели на Профессора. Тот пытался прикрыть рукой гениталии, Плаф снова пнул его в зад, и Профессор пополз. Получалось медленно и неуклюже: он не мог согнуть загипсованную ногу, она, прямая, волочилась за ним, и босая ступня скребла по грязи. Один коп рассмеялся, и оба скрылись в ночи.

Профессор пытался на ходу натянуть свою сорочку, но Плаф наступил на нее ногой и порвал.

– Оставь! Скажи ему, пусть бросит эту тряпку и поторапливается!

Мэл перевела. На нее заключенный не смотрел. Смотрел только на Кармоди – и, обращаясь к нему, начал умолять о милосердии, говорить, что ничего не знает, что у него болит нога и, пожалуйста, пусть ему дадут хоть чем-нибудь прикрыться. Кармоди смотрел на него молча, выкатив глаза, словно что-то его душило. Мэл не удивило, что Профессор разговаривает с Кармоди, а не с ней. Отчасти это культурное: араб совершенно не может вынести, когда его унижают на глазах у женщины. Однако дело не только в этом. Было в Кармоди что-то такое, что даже у врагов вызывало доверие. Несмотря на пушку на боку, чувствовалась в нем какая-то безобидная добродушная растяпистость. Когда парни в бараке разглядывали журналы с девочками, он краснел, а во время минометных обстрелов часто молился.

Зек снова остановился. Мэл ткнула его в зад дулом своей М4, чтобы полз дальше, и Профессор вдруг подскочил и весь сжался, издав пронзительный полукрик-полувсхлип. Мэл не собиралась смеяться, но было что-то очень забавное в этой судорожно стиснутой заднице. Что-то такое, от чего кровь прилила к голове. Должно быть, дело в виварине – он горячил кровь, от него беспорядочно скакали мысли, и сейчас показалось, что ничего смешнее этих «щечек», испуганно сжавшихся при приближении ее ствола, она в жизни не видела.

Профессор прополз мимо проволочного забора, до самого конца дороги. Плаф приказал Мэл спросить, где сейчас его дружки, те, что подорвали американского солдата. Сказать: ему вернут костыли и сорочку, если расскажет о своих друзьях.

Заключенный ответил, что ничего о растяжке не знает. Сказал, он побежал, потому что услышал стрельбу и увидел, как бегут другие. Он учитель литературы, у него маленькая дочка, двенадцати лет. Однажды он возил ее в парижский Диснейленд.

– Пиздит, – сказал Плаф. – Что учитель литературы забыл в этих ебенях в два часа ночи? Твои пидары-дружки, бинладеновцы хреновы, оставили без лица хорошего парня, которого дома ждет беременная жена. Где они? Мэл, донеси до него: пусть лучше колется! Пусть расскажет сейчас, пока мы не дошли до места. Скажи ему, в разведке приказали, чтобы мы доставили его целым – только там ему придется намного хуже, чем здесь!

Мэл кивнула. От виварина звенело в ушах. Она сказала Профессору по-арабски: нет у него никакой дочери, всем известно, что он педераст. Спросила, понравится ли ему ствол в заднице. Может, его такое возбуждает?