Полный газ

– Где дом твоих друзей, которые заложили бомбу в собаку? – спросила она. – Куда сбежали твои друзья-педерасты, которые взрывают американских солдат? Говори, если не хочешь, чтобы я воткнула ствол тебе в очко!

– Клянусь жизнью моей маленькой девочки, я не знаю, кто эти люди! Прошу вас! Мою дочь зовут Алайя. Ей всего десять лет. У меня в кармане брюк ее фотография. Где мои брюки? Я вам покажу…

Мэл наступила ему на руку и ощутила, как кости неестественно прогибаются у нее под каблуком. Профессор пронзительно взвизгнул.

– Говори, – приказала она. – Говори!

– Я ничего не знаю!

Внимание Мэл привлек стальной лязг. Это Кармоди уронил костыли. Он стоял, совершенно зеленый, как-то странно приподняв перед собой руки со скрюченными пальцами, словно хотел заткнуть уши, но остановился на полпути.

– Эй, ты в порядке? – спросила она.

– Он врет, – произнес Кармоди. Он тоже понимал по-арабски; не так хорошо, как Мэл, но понимал. – В прошлый раз сказал, что дочке двенадцать лет.

Она смотрела на Кармоди, а тот на нее; и, когда они смотрели друг на друга, над головами вдруг раздался высокий пронзительный свист, как будто стремительно выходил воздух из огромного воздушного шара… и от этого звука у Мэл кровь закипела в жилах. Она перехватила М4 обеими руками за ствол и, когда снаряд упал наземь – за проволочным ограждением, но достаточно близко, чтобы сотряслась земля под ногами, – опустила приклад, с размаху и со всей силы, словно забивала сваю, прямо на загипсованную ногу Профессора. Взрыв снаряда заглушил его крик.



В пятницу утром на пробежке Мэл выложилась на полную. Поднялась бегом по заросшему лесом холму Хэтчет-Хилл, по такому крутому склону, что приходилось скорее лезть, чем бежать. Однако не останавливалась, даже когда начала задыхаться, а небо над головой закружилось, словно шатер карусели.

Наконец, совсем выдохшись, она остановилась. Прохладный ветерок обдувал вспотевшее лицо – неожиданно приятное ощущение. И само чувство предельной усталости – слабости, головокружения, почти что готовности упасть – принесло ей какое-то удовлетворение.

До того как отправиться в резерв, Мэл отдала армии четыре года. На второй день начального тренировочного курса отжималась, пока ее не затошнило, потом рухнула и не смогла встать. И разревелась у всех на глазах. Даже сейчас вспоминать об этом было почти невыносимо.

Со временем она научилась любить то чувство, что предшествует полному изнеможению: когда небо становится больше, звуки отдаляются и звучат с каким-то жестяным дребезгом, цвета приобретают почти галлюцинаторную яркость и резкость. В этой остроте ощущений, когда доводишь себя до грани того, что можешь вынести, когда предельно нагружаешь собственное тело и борешься за каждый вздох, она ощущала какой-то подъем, светлое торжество.

На вершине холма Мэл достала из рюкзака флягу из нержавеющей стали – старую армейскую, отцовскую – и наполнила рот ледяной водой. Фляга блеснула серебристым зеркальцем на ярком утреннем солнце. Мэл плеснула водой себе в лицо, утерла глаза краем футболки, убрала флягу и побежала назад – домой.

Конверт на пороге она заметила, только когда наступила на него, и бумага захрустела под ногой. На одну опасную секунду Мэл замерла, задумавшись о том, кто это подсунул счет под дверь вместо того, чтобы опустить в почтовый ящик. А в следующий миг поняла: это не счет.

И еще поняла, что сейчас, стоя в прямоугольнике дверного проема, она точь-в-точь мишень, на которых упражнялись они в тренировочном лагере, – силуэт солдата в прямоугольнике. Однако Мэл не стала делать резких движений. Если бы кто-то хотел ее пристрелить, давно бы пристрелил – времени было полно. А если он просто за ней наблюдает – она не станет показывать страх.

Нагнувшись, Мэл подняла конверт. Не запечатан. Вытряхнула и развернула сложенный лист бумаги. Еще один отпечаток пальца, на сей раз жирный черный овал, похожий на приплюснутую ложку. И крючковатого шрама нет. Совсем другой палец. Почему-то от этого ей стало особенно не по себе.

Хотя нет. Сильнее всего не по себе – от того, что в прошлый раз неизвестный оставил свое послание в почтовом ящике, в сотне ярдов от дома, а теперь пришел на порог и просунул под дверь. Хочет сказать: «Берегись, я все ближе»?

Мэл подумала о полиции, но быстро отвергла эту идею. Она и сама служила в военной полиции – и понимала, как мыслят копы. Оставить пару отпечатков пальцев на бумажных листах без подписи – не преступление. Может быть, розыгрыш, но кто станет тратить время и ресурсы на расследование розыгрыша? Глядя на второй отпечаток, как и на первый, Мэл ясно понимала: это не безумная шутка какого-то местного чудика – это угроза, предостережение, чтобы она держалась начеку. Но как объяснить это полиции? Иррациональное, однако безошибочное предчувствие опасности хорошо знакомо солдатам, не полицейским.

И потом, когда идешь к копам, неизвестно заранее, что из этого выйдет. Кто знает, что за люди служат в местной полиции? Может, такие, на глаза которым лучше не попадаться. Такие же, как она сама.

Она смяла листок и бросила на крыльцо. Обвела взглядом голые деревья, голую землю, островки пожелтелой травы. Стояла так, должно быть, с минуту. Но даже деревья застыли в неподвижности, и ни один порыв ветра не колыхал их ветвей. Словно все вокруг замерло вместе с Мэл, ожидая, что будет дальше.

И ничего не происходило.

Смятый бумажный шарик Мэл оставила на крыльце, пошла в спальню, достала из шкафа М4. Села в спальне на пол, собрала и разобрала винтовку трижды – все три раза за двенадцать секунд. Затем сложила все детали обратно в кейс, вместе со штыком, и убрала под отцовскую кровать.



Два часа спустя в «Милки Уэй» Мэл нырнула под стойку, чтобы поставить на сушку вымытые стаканы. Только что из посудомойки, они обжигали пальцы. Поднялась с пустым подносом – и увидела, что из-за стойки покрасневшими, слезящимися глазами смотрит Глен Кардон. Лицо у него опухло, лохматый, словно только что вскочил с кровати, и таращится на нее в каком-то ступоре.

– Мне надо кое о чем с тобой поговорить, – сказал он. – Я все думаю, нет ли какого-то способа вернуть мое обручальное кольцо. Ну хоть какого-нибудь способа!

Кровь отлила у Мэл от головы, будто она сидела и слишком быстро поднялась на ноги. Ладони на миг словно онемели, затем в них неприятно, почти болезненно закололо.

«А где же полиция? – мысленно спрашивала она. – Может, он решил сначала попытаться уладить дело миром, без копов?» Хотела что-то ему сказать, но не находила слов. Она и не помнила, когда в последний раз чувствовала себя настолько уязвимой, незащищенной, открытой со всех сторон.

А Глен продолжал:

– Жена проплакала все утро. Делала вид, что все в порядке, но я-то знаю. Заперлась в спальне и не захотела меня впускать, сказала: все в порядке, не беспокойся, иди на работу. Но я-то слышал, какой у нее был голос. Знаешь, это ведь обручальное кольцо ее отца. Он умер за три месяца до нашей свадьбы. Понимаю, есть в этом что-то от Эдипова комплекса – вручить жениху кольцо своего отца. Ну не Эдипова, но ты понимаешь, о чем я. Как будто за отца выходишь замуж. Она очень любила своего старика.

Мэл кивнула.

– Если бы украли только деньги, я бы Хелен и не сказал ничего! Сам виноват. Напился – и вот, пожалуйста. Пью я многовато, это правда. Пару месяцев назад Хелен написала мне записку о том, что слишком много пью. Спрашивала: может, это потому, что я с ней несчастлив? Наверное, и проще было бы жить с женщиной, которая на тебя просто орет. Чем так… Я напился, спьяну продолбал кольцо, принадлежавшее ее отцу, – а она просто обнимает меня и говорит: слава богу, сам ты цел!

– Мне очень жаль, – произнесла Мэл.

Хотела добавить, что все вернет, и кольцо, и деньги, и в полицию с ним пойдет, если он захочет, – но вдруг остановила себя. Он же ни в чем ее не обвиняет. И о краже говорит безлично: «украли», «продолбал». Не «ты украла».

Глен порылся в кармане пальто и достал пухлый белый конверт офисного типа, чем-то туго набитый.

– Весь день сегодня на работе сидел как больной, ни о чем другом думать не мог. И вот что придумал: можно повесить в баре объявление. Ну знаешь, как вы иногда вешаете: «Пропала собака, если вы видели…» – и так далее. Только это – о пропавшем кольце. Те, кто меня ограбили, наверняка здешние завсегдатаи. Кто еще мог бы оказаться на стоянке перед баром среди ночи? Они придут в следующий раз и увидят.


Мэл молча смотрела на Глена. Не сразу поняла смысл его слов; и, когда до нее дошло – дошло, что он ни в чем ее не подозревает и не обвиняет, – вместо радости она, к собственному удивлению, ощутила что-то вроде разочарования.

– Комплекс Электры, – сказала она. – Любовь между отцом и дочерью – это комплекс Электры. Не Эдипа. Что в конверте?

Глен заморгал: настала его очередь напряженно размышлять над смыслом сказанного. Едва ли кто-то здесь знал или помнил, что за счет Дяди Сэма Мэл окончила колледж. Там изучила и арабский, и психологию – а что толку? Теперь без всякой степени стоит за стойкой «Милки Уэй». Рассчитывала разделаться с последними кредитами и закончить учебу, вернувшись из Ирака; однако где-то в середине пути этот план вылетел в трубу.

Наконец Глен оправился от шока и ответил:

– Деньги. Пятьсот долларов. Пожалуйста, подержи их у себя.

– Объясни.

– Я думал, что́ написать в объявлении. Наверное, стоит предложить вознаграждение за кольцо. Человек, который его украл, не придет же просто так и не признается! Даже если я пообещаю не идти в полицию, он не поверит. И вот что я придумал: здесь нужен посредник. То есть ты. В объявлении будет сказано: отдайте кольцо Мэллори Греннан, и она без всяких вопросов выплатит вам награду. И что тебе можно доверять, что ты ни мне, ни полиции не скажешь, кто это. Тебя люди знают. Думаю, большинство здешних тебе поверит. – И подтолкнул к ней конверт.

– Глен, забудь об этом. Никто не вернет тебе кольцо.

– Давай посмотрим! А вдруг вор в ту ночь тоже был пьян? Вдруг теперь раскаивается?

Мэл рассмеялась.

Глен неловко улыбнулся в ответ. У него порозовели уши.

– Ну… да, но… а вдруг?

Долгое мгновение она смотрела на него, затем сунула конверт под стойку.

– Ладно. Пиши свое объявление. Я его распечатаю и расклею по бару. Через неделю, когда никто не появится, верну тебе деньги и пришлю пива на дом.

– Может, лучше имбирного эля, – ответил Глен.

В конце концов Глен ушел; но сперва Мэл пришлось пообещать, что она расклеит объявления и на стоянке. Едва закончив приклеивать их к фонарям, она вдруг заметила листок бумаги, сложенный втрое и заткнутый за «дворник» отцовской машины.

Отпечаток на этом листе был непохож на два предыдущих: те грубые, почти квадратные, а этот нежный, узкий, овальной формы. Женственный. Три больших пальца – и все разные.

Листок она скомкала и метко бросила в мусорный бак возле столба с телефоном-автоматом, а сама поскорее убралась домой.



В Абу-Грейб наконец прибыла 82-я дивизия – обеспечить силовую поддержку и прищемить хвост тем сукиным детям, что обстреливают тюрьму каждую ночь. Началась осень, и с ней рейды по городу в районе тюрьмы. В первую неделю операции патрулей и рейдов было так много, что военные не справлялись, и генерал Карпински отправил им на помощь несколько взводов полиции. Такое задание получил и капрал Плаф, а с ним – Мэл и Кармоди.

Мэл этому только радовалась. Она мечтала убраться из тюрьмы, из темных коридоров блока 1А и блока 1Б, от вони пота, мочи и старого отсыревшего камня. Убраться от палаточных городков, где обитало основное население тюрьмы, от вечной толпы у проволочного ограждения, от людей, что тянули к ней руки, когда она проходила мимо, умоляли по-арабски, и по лицам их ползали черные мухи. Хотела мчаться в открытом «Хаммере», и чтобы ночной ветер обдувал ее со всех сторон. Пункт назначения: куда угодно, лишь бы отсюда подальше!

В тихий предрассветный час отряд подкатил к дому на краю пальмовой рощицы, с беленой гипсовой оградой и коваными воротами поперек дороги. Сам дом тоже был белым и чистеньким, при нем имелся бассейн, внутренний дворик и гриль – все вместе прекрасно смотрелось бы и в Южной Калифорнии. Отряд «Дельта» направил свой «Хаммер» прямо на ворота, влетел в них на полной скорости, и ворота с громким железным лязгом упали наземь, вывернувшись из стен и подняв облака белой пыли.

Остальную часть рейда Мэл не видела. Она сидела за рулем двух-с-половиной-тонного транспорта для перевозки заключенных. «Хаммера» ей не досталось, возможности размяться – тоже. За рулем второго грузовика сидел Кармоди. Мэл прислушивалась – но выстрелов не слышала: как видно, обитатели дома сдались без боя.

Когда дом зачистили, капрал Плаф сказал, что хочет пойти оценить ситуацию. На самом деле хотел сняться на память, с дешевой сигарой в зубах, поставив ногу на шею связанного мятежника. Из переговоров по радио Мэл поняла, что в доме нашли одного из фидаинов Саддама, видного баасиста, а также оружие, документы, личную информацию. Все переговоры звучали с тягучим выговором и пересыпались разными южными словечками. В 82-й дивизии все были похожи на Эминема – голубые глаза, блондинистая стрижка «ежиком» – и разговаривали, словно вышли из Университета Дьюка.

Сразу после восхода солнца, когда тени от дома вытянулись и пали на восточную сторону улицы, фидаина вывели наружу и оставили на узкой обочине вдвоем с Плафом. Жена мятежника осталась в доме; солдаты присматривали за тем, как она собирает мужу вещи в тюрьму.

Фидаин был крупный араб с тяжелыми веками и трехдневной щетиной. Ничего, кроме «Пошли на хер» по-английски, он не говорил. В подвале отряд «Дельта» обнаружил стойку с пирамидой АК-47 и стол, заваленный картами: каждая сплошь испещрена символами, цифрами, арабскими буквами. Нашли и папку с фотографиями, на которых были запечатлены американские солдаты, устанавливающие на разных дорогах пропускные пункты с колючей проволокой. В этой же папке лежал снимок, где Джордж Буш-старший, рассеянно улыбаясь, позировал вместе со Стивеном Сигалом.

Плаф опасался, что на фотографиях – места и люди, на которых мятежники планируют напасть. Раза два он уже связывался по радио с базой и возбужденно просил разведку обратить на это дело пристальное внимание. Особенно боялся за Стивена Сигала. Все во взводе Плафа хоть раз да смотрели «Над законом» – а сам Плаф уверял, что смотрел не меньше сотни раз. Когда фидаина вывели на улицу, Плаф встал над ним, начал трясти фотографией с Сигалом, орать и время от времени хлопать его снимком по башке.

– И опять пошел на хер, – отвечал фидаин.

Некоторое время Мэл все это слушала, прислонившись к двери своего грузовика и размышляя о том, когда же Плафу надоест. У нее раскалывалась голова: вивариновое похмелье. Наконец стало ясно, что Плаф так и будет орать, пока они не двинутся в обратный путь, – а этого, может, придется прождать час или дольше.

Так что она оставила Плафа разоряться на солнцепеке, а сама прошла по опрокинутым воротам и вошла в дом. В пустую прохладную кухню. Красный кафельный пол, высокие потолки, большие окна – все здесь купалось в солнечном свете. Свежие бананы в глубокой стеклянной вазе. Откуда, интересно, они достали свежие бананы? Мэл взяла один и съела в сортире – таком чистом, какого, наверное, целый год уже не видела.

Потом вышла из дома через заднюю дверь и вернулась на дорогу. По пути сунула пальцы в рот и как следует пососала. Она уже с неделю не чистила зубы и знала, что изо рта у нее несет.

Когда она вернулась на дорогу, Плаф, обмахиваясь фоткой с Сигалом, переводил дух. Баасист посмотрел на него презрительно из-под тяжелых век, фыркнул и заявил:

– Хватит болтать. Скучно. Ты никто. Ничего не скажу. Пошел на хер.

Мэл опустилась перед ним на одно колено, сунула пальцы ему под нос и сказала по-арабски:

– Узнаешь запах? Это пизда твоей жены. Я трахнула ее, как лесбиянка, и она сказала, что мои пальцы лучше твоего члена.

Баасист издал низкий придушенный рык и попытался на нее броситься, однако Плаф был наготове и врезал ему стволом своей М4 по подбородку. Треск сломанной кости прогремел, словно ружейный выстрел. Баасист упал на бок и свернулся в позе зародыша.

– У тебя челюсть сломана, – все так же, не вставая, сообщила Мэл. – Расскажи о фотографиях американских солдат, и я принесу тебе таблетку, от которой пройдет боль.

Через полчаса Мэл отправилась за обезболивающим. Баасист и рассказал, где и когда сделаны снимки, и выкашлял имя фотографа.