Полный газ

И Мэл ощутила, что успокаивается. Паника мешала ей думать, как помехи мешают слушать радио; теперь она нашла верную частоту.

Разумеется, он не станет начинать прямо с ножниц. Скорее это последний этап. Сначала он будет ее бить. Возможно, и не только.

Мэл вдохнула, глубоко и неторопливо, – и сама удивилась тому, каким спокойным вышел вдох. Словно она снова была на склоне Хэтчет-Хилл, напрягая все силы и волю, карабкалась вверх, навстречу бескрайнему, холодному синему небу.

– Я не замужем, – ответила она. – Это кольцо украла у одного алкаша. Надела только потому, что оно мне понравилось.

Кармоди рассмеялся горьким, злым смешком.

– Ты даже врать как следует не умеешь!

И снова Мэл вдохнула, наполняя грудь воздухом, до предела расширяя легкие. Сейчас он начнет ее пытать. Будет требовать, чтобы она заговорила, дала информацию, сказала то, что он хочет услышать. Ей придется выдержать все.

Что ж, она готова. Это предельное испытание ей по силам. Она умеет терпеть и не боится боли, а штык лежит от нее на расстоянии вытянутой руки. Главное, чтобы осталась рука, которую можно вытянуть.

– Я говорю правду, – ответила она.

Так рядовая армии США Мэллори Греннан начала свою исповедь.





Дьявол на ступенях




Я родился в Сулле-Скале, в семье простого каменщика.

Деревня, где я был рожден, гнездилась высоко в горах над Позитано, и холодными веснами облака проплывали вдоль улиц, словно процессии призраков. От мира внизу Сулле-Скале отделяли восемьсот двадцать ступеней. Я знаю точно. Сколько раз я спускался и поднимался по этим ступеням вместе с отцом – с неба, где жили мы, на землю, и обратно! И после его смерти не раз проходил этот путь в одиночку.

Вверх – вниз, вверх – вниз, с грузом на плечах, пока каждый шаг не начинал больно отдаваться в коленях, словно кости ног превращались в острые белые щепки.

Гору покрывал лабиринт крутых и извилистых лестниц, вырубленных, выдолбленных, выщербленных в камне. Ступени из кирпича и гранита, из мрамора и известняка, из дерева и обожженной глины. Ступенями ведал мой отец: подновлял там, где нужно было подновить, высекал там, где нужно было высечь новые. Много лет в этой работе помогал ему наш старый осел. Когда осла не стало, его место занял я.

Отца я, разумеется, ненавидел. Он опекал кошачью семью и любил ее простой любовью. Наливал кошкам сметаны в блюдца, пел песенки, болтал всякие глупости. Как-то, не помню почему, я пнул одного кота – и он ударом свалил меня наземь и закричал: «Не тронь моих деток!»



Итак, в те годы, когда дети должны носить ранцы с учебниками, я носил тяжелые камни. Но не буду притворяться, что за это невзлюбил отца: в школе мне никогда не нравилось. Книги и лекции наводили на меня тоску, жара и духота в единственной классной комнате были невыносимы. Со школой примиряла меня лишь кузина Литодора, что читала книги малышам, сидя на табурете, выпрямив спину и высоко подняв голову, так что видно было ее белое горло.

Мне часто думалось, что горло у нее такое же прохладное, как белый мраморный алтарь у нас в церкви; и, как к алтарю, хотелось прижаться к нему лбом. А голос, что рождался в этом горле, был так чист, и тверд, и нежен, что я непременно полюбил бы книги, если бы Литодора читала мне перед сном.

Я знал каждую ступень на лестнице между Сулле-Скале и Позитано – все долгие пролеты между ущельями, все места, где лестница ныряет в известняковые проходы, прорубленные в скале. Знал и сады, и развалины заброшенной целлюлозной фабрики, и водопады, и зеленые озерца. Даже во сне я мерил шагами ступени, высеченные в горе, – вверх, вниз, вверх, вниз.

Дорога, которой чаще всего ходили мы с отцом, вела мимо ворот, выкрашенных красным; за ними начиналась крутая лестница, ведущая вниз. Я считал, что это спуск к чьей-то вилле, и не обращал на него внимания; но однажды, поднимаясь с тяжелым грузом мрамора, остановился передохнуть у ворот, облокотился на них – и ворота вдруг растворились.

Отец был еще далеко, ступенях в тридцати. Я шагнул за ворота, чтобы взглянуть, куда ведет эта лестница. И не увидел ни виллы, ни виноградника – только ступени, уходящие вниз, вниз, по самому крутому из доселе виденных мною склонов.

– Отец! – окликнул я, когда он подошел ближе и стали слышны его звучные шаги по камням и шумное дыхание. – Ты хоть раз спускался по этим ступеням?

Увидав, что я стою за воротами, он побледнел и схватил меня за плечо. Вытащил назад, на главную лестницу, и вскричал:

– Как ты открыл ворота?

– Они уже были открыты, – ответил я. – Куда ведут эти ступени? Кажется, они спускаются до самого подножия горы.

– И еще ниже! – перекрестившись, проговорил отец. И повторил: – Эти ворота всегда заперты!

Он смотрел на меня, выпучив глаза. Никогда я не видел у своего отца такого взгляда; никогда не думал увидеть, что отец боится меня.

Литодора, когда я рассказал ей об этом, рассмеялась и сказала, что отец мой стар и суеверен. Сказала: в самом деле, есть предание, что ступени за крашеными воротами ведут прямиком в ад. Я бывал в горах в тысячу раз чаще ее – и спросил, почему же она знает это предание, а я никогда о нем не слышал?

Она отвечала: старики об этом помалкивают, но эта легенда записана в истории нашего края. Если бы я прочел хоть что-нибудь из школьной программы, то узнал бы сам. Я отвечал: в одной комнате с тобой я не могу сосредоточиться на книгах. Она рассмеялась, но отшатнулась, когда я протянул руку к ее горлу.

Рука моя соскользнула и легла ей на грудь. Литодора рассердилась. «Сначала руки вымой!» – сказала мне она.

Мне было не больше двадцати, когда отец покинул этот мир. Он спускался по ступеням с грузом глиняной черепицы. Вдруг под ноги ему бросился бродячий кот. Чтобы не наступить на кота, отец шагнул в сторону – пролетел пятьдесят футов и окончил свой путь, пронзенный насквозь верхушкой сосны.



После смерти отца я нашел лучшее, более доходное применение своей широкой спине и неутомимым ослиным ногам: нанялся к дону Карлотта, хозяину прославленного виноградника на прохладных террасах близ Сулле-Скале.


Его вино носил вниз – восемьсот двадцать ступеней до Позитано – и продавал одному богатому сарацину, по слухам, арабскому князьку. Был он молод, и тонок, и черен лицом, и на нашем языке говорил лучше меня самого. Ученый был человек, всякую грамоту умел разбирать: и нотную, и звездную, и карты понимал, и секстант.



Однажды, спускаясь по кирпичному пролету с вином дона Карлотта на плечах, я споткнулся, лямка соскользнула с плеча, тюк ударился об утес, и одна бутылка разбилась. Я пришел на причал к сарацину и рассказал, что случилось. А он отвечал: «Надеюсь, ты ее просто выпил! Одна такая бутылка стоит твоего месячного заработка, так что, считай, за сегодняшний труд ты получил плату с лихвой!» И засмеялся – блеснули белые зубы на черном лице.

Когда он смеялся надо мной, я был трезв, но скоро напился. Не красным горным вином дона Карлотта, сладким, с едва уловимой горчинкой, а самым дешевым кьянти в нашей таверне, вместе с дружками-безработными.

Когда стемнело, пришла Литодора и встала надо мной. Черные волосы обрамляли ее белое лицо, и на этом прекрасном лице я читал любовь и осуждение. Она сказала, что принесла серебро, которое я заработал сегодня. И еще: она, мол, сказала своему другу Ахмеду, что он напрасно оскорбил честного человека, что весь род мой издавна кормился не ложью, а тяжелой работой, и ему повезло, что я только…

– Ты назвала его «другом»? – переспросил я. – Эту обезьяну из пустыни, язычника, что не ведает о Господе Христе?

Стыд охватил меня от взгляда Литодоры. И еще больший стыд обжег, когда она положила передо мной серебряную монету.

– Это тебе пригодится, а я – навряд ли, – произнесла она и пошла прочь.

Я почти вскочил, готовый бежать за ней. Почти. Ибо в этот миг услышал голос одного из моих собутыльников:

– А ты слыхал, что этот сарацин подарил твоей двоюродной сестре серебряный браслет с колокольчиками, какие носят на ноге? Украшение для рабыни! Должно быть, у них в Аравии такие штучки дарят каждой новой шлюхе в гареме!

Я вскочил на ноги, опрокинув стул. Схватил его за горло и закричал:

– Лжешь! Ее отец ни за что не позволил бы ей принять такой подарок от безбожного арапа!

Тут вступил другой мой собутыльник:

– Разве ты не слыхал? Ведь этот арабский купец больше не безбожник. Литодора научила Ахмеда читать по-нашему – научила по Библии, и теперь он говорит, что просвещен светом Христовым, и подарил ей браслет с ведома ее отца и матери, в благодарность за то, что Литодора преподала ему учение об Отце, иже на небеси.

А первый, откашлявшись, добавил:

– Разве не знаешь? Каждую ночь Литодора тайком спускается по ступеням, чтобы встретиться с ним в каком-нибудь укромном месте – в пустой пастушьей хижине, или в пещере, или на заброшенной целлюлозной фабрике, или у водопада, сверкающего под луной, словно жидкое серебро. И во всех этих местах Ахмед становится самым настойчивым и требовательным учителем, а Литодора – его покорной ученицей.

Он всегда приходит первым. Она взбирается по ступеням в темноте, и браслет на ноге у нее тоненько звенит. По этому звуку Ахмед узнает, что она рядом, и зажигает свечу, освещая путь туда, где пройдет их очередной урок.



Ох, как же я тогда напился.

К дому Литодоры я пошел, понятия не имея, что буду делать, когда туда войду. Наконец решил обойти дом кругом и кинуть пару камешков в окно, чтобы она проснулась и выглянула ко мне. Но, пробираясь задворками ее дома, вдруг услышал над головой тонкий серебряный звон.

Она уже вышла и поднималась по горе вверх. Я видел, как развевается вокруг ее бедер белое платье; видел, как сверкает в свете луны серебряный браслет на ноге.

Сердце у меня застучало, словно бочка покатилась по ступеням вниз: «Бум, бум, бум, бум!» Никто у нас не знал гор лучше меня; и я бросился наверх другим путем, чтобы ее опередить. Я взобрался по крутому склону, грязному и почти непроходимому, и снова оказался на большой дороге, ведущей в Сулле-Скале. Со мной была серебряная монета, что дал Литодоре сарацинский князек, – та самая монета, что бросил он ей, когда она опозорила меня, придя к нему умолять отдать мне, как милостыню, мой честный заработок.

И еще со мной была жестяная кружка, старая и выщербленная. В нее я бросил монету и двинулся дальше, замедлив шаг, тряся кружку и звеня этим Иудиным сребреником. Тихий, тонкий, нежный звон разносился по горам и эхом отдавался в ущельях.

Наконец, остановившись, чтобы перевести дух, я увидел, как во тьме передо мной – надо мной – вспыхнул огонек свечи. Свеча горела посреди красивых старых развалин. Там были четыре стены – высокие гранитные стены, поросшие мхом и увитые диким виноградом; но вместо пола зеленая трава, и звезды вместо крыши над головой. Как будто стены эти были возведены не для того, чтобы защищать людей от непогоды и буйства стихий, но для того, чтобы защитить нетронутый мирный уголок от вторжения человека.

Было в этом месте что-то языческое: казалось, оно создано для того, чтобы фавны с флейтами, рогатыми головами и мохнатыми членами устраивали здесь свои оргии. И высокая арка, давно лишенная дверей, что вела во внутренний двор, заросший высокой травой, казалась входом в древний храм, где творятся чуждые таинства.

Он ждал внутри, на расстеленном одеяле; рядом стояла бутылка вина из виноградников Карлотта и лежали несколько книг. Заслышав нежный серебристый звон, он улыбнулся, – но улыбка стерлась с лица, когда из тьмы выступил я, с кружкой в одной руке и тяжелым камнем в другой.

Я убил его на месте.

Не из ревности. Не для того, чтобы защитить семейную честь. Не потому, что Литодора отдала ему свое белое тело, которое так и не предложила мне.

Нет. Я разбил ему голову камнем, ибо мне ненавистно было его черное лицо.

Я бил по голове, пока не устал, а потом сел рядом и взял его за руку. Должно быть, хотел пощупать пульс и узнать, жив ли он, – так я думаю сейчас. Но и поняв, что он мертв, не выпустил руку и сидел так, долго сидел, прислушиваясь к гомону сверчков в траве. Как будто он был малое дитя – мое дитя, – что долго боролось со сном и наконец уснуло, крепко и сладко.

Из оцепенения вывел меня нежный серебристый перезвон – мелодия колокольчиков, что поднимались вверх по ступеням. Ко мне.

Я вскочил и бросился бежать – но Дора была уже здесь, уже входила в арку, и я едва не налетел на нее. Она протянула ко мне тонкую белую руку, позвала по имени – я не остановился. Я бежал, прыгая через три ступени, без единой мысли в голове – но все же недостаточно быстро; и на бегу слышал, как снова и снова она выкрикивает его имя.



Не знаю, куда я бежал. Должно быть, в Сулле-Скале – хоть и знал, что там меня станут искать, едва Литодора спустится вниз и расскажет, что я сделал с арабом. Я бежал и бежал, пока не стал задыхаться, и грудь моя не загорелась огнем, и я не прислонился в изнеможении к воротам близ тропы —

Вы знаете, к каким —

И они не распахнулись настежь от одного моего прикосновения.

Я вбежал в ворота и начал спускаться по крутым ступеням вниз. Думал, там меня никто искать не станет, так что смогу пересидеть…