Приз

Она была ясная, легкая, но при этом какая-то непроницаемая. Он не понимал, не мог представить, что она чувствует к нему и как отреагирует на проявление нежности. Время таяло, драгоценное время, пока она здесь, пока не улетела навсегда.

Он сел за руль, она рядом. Оставшиеся пару километров их так трясло на колдобинах, что говорить было невозможно. Наконец показались обрушенные столбы ворот, дорога стала лучше. В приоткрытые окна повеяло приторной гарью. Прямо перед ними было черное от копоти чудовище, остатки гипсовой скульптуры девушки с мячом. Дальше виднелось несколько строений, обгоревших, безобразных.

Машину оставили на открытой спортивной площадке. Отправились к реке. Там было также пусто, тихо, мертво. Никаких следов на маленьком пляже не осталось. Песок был изрыт ливнем. Но воздуху реки казался чище, дышалось значительно легче.

— Давай ты подождешь меня здесь, — сказал Саня, — там еще все тлеет, может какая-нибудь доска на голову свалиться. Если что, свяжемся по телефону.

— Здесь нет сети, — Маша показала ему экранчик мобильного.

Саня достал свой телефон. У него сеть тоже пропала.

— Представь, каково мне будет торчать здесь и ждать тебя, в одиночестве и полной неизвестности, — сказала Маша.

Только сейчас Саня понял, насколько безумной была вся эта затея. Обыскивать обгоревшие развалины, которые еще тлеют, вдвоем с Машей, не имея ничего, кроме карманного фонарика, опасно и бессмысленно. Куда разумней было бы отправиться сразу в деревню Кисловка, поговорить с фельдшерицей, подобравшей девочку, с участковым, потом явиться в Лобнинское УВД, потребовать специальную бригаду. Они бы дали, как миленькие. В крайнем случае, он бы позвонил Зюзе в прокуратуру. Однако раз приехали, надо хотя бы посмотреть. Надо сделать все возможное, и будь что будет.

Они захватили из багажника маленькую саперную лопатку. Ею ворошили головешки в корпусах. Чем больше ходили по пепелищу, тем яснее оба понимали, что пожар начался не сам по себе. Электричества тут давно нет. Огонь от леса не мог перекинуться на старые корпуса, расстояние слишком большое. Почва — суглинок, осталось много бетона и гравия на дорожках, на площадке, где когда-то проходили пионерские линейки. Корпуса у леса вообще не горели. Собственно, это не корпуса, а развалины, но огонь их не коснулся.

Более всего пострадал самый дальний корпус, за которым была широкая поляна. Именно он, судя по всему, и стал очагом возгорания. От него практически ничего не осталось.

— Группа нужна, группа, — ворчал Саня, ступая по обгорелому мусору, — эксперт-криминалист, трассолог, пожарники. Мы можем только напортить, уничтожить следы. Надо кончать эту самодеятельность и вызывать группу.

Он поддел лопаткой то, что когда-то было матрацем, приподнял и увидел кроссовку, совершенно целую, новенькую, тридцать седьмого размера. Внутри — аккуратно скрученный красный носок. Он присел на корточки, хотел позвать Машу, чтобы она помогла поднять матрац целиком. Но тут услышал ее глухой, сдавленный крик.

Маша стояла в углу, возле горы головешек, и указывала на какой-то круглый черный предмет. Она прижала ладони ко рту и застыла так, не говоря ни слова. Саня взял ее за плечи и почувствовал, что она дрожит. Он уставился на шар, покрытый черной коркой. Он понял, что это обугленная голова, когда заметил провалы глаз, нос, дыру рта, шею и рядом — скрюченную, поднятую вверх черную руку.





* * *


Четыре года в театральном училище не прошли для Приза даром. Он научился владеть собой. Когда явилась к нему смущенная, вся мягкая и томная журналистка, он подыграл ей великолепно. С первых ее слов, с первых взмахов накрашенных ресниц он понял, что никаких акробатик, ничего интересного не будет. Она, хоть и примчалась к нему в квартиру в полночь, все равно хочет от жизни одной лишь кислятины, которую у таких дам принято называть «теплом и нежностью». Ей, стареющей зябнущей собачонке, нужны пристальные взгляды, намеки, полунамеки, свечи, мокрый шепот в ушко, и только, когда будет честно отыграна нудная вступительная часть, последуют пятнадцать минут традиционного секса, почти такого же нудного.

В постели она благодарно повизгивала и закрывала глаза. А потом рыдала, припав лицом к его плечу. Было мокро и смешно. Но он не смеялся. Он гладил ее жесткие, крашеные волосы, называл «малышом» и «зайчонком». На плече остались разводы туши, он долго, брезгливо тер их намыленной губкой, когда отправился в душ. Потом он сам сварил кофе, кормил голую корреспондентку мороженым с ложечки, она кормила его и говорила, говорила. Ей хотелось нежности и тепла. Она жаждала излить душу, рассказать, как жесток мир, сколько вокруг цинизма, как мало осталось чистого и светлого.

— Да, — согласился он, — мы перестали быть людьми. Куда мы все катимся? Сегодня на ток-шоу я встретил своего бывшего учителя, гениального режиссера Сергея Павловича Дмитриева.

— Ты учился у Дмитриева? — она поцеловала его в мочку уха.

— Ну, в определенном смысле все сегодняшние актеры и режиссеры учились у Дмитриева. А сейчас старика совсем забыли. Он одинокий, запущенный какой-то, попивает.

— Да, он давно ничего не снимал, — она прижалась щекой к его ключице.

— Неважно. Он достаточно снял, чтобы его помнили многие годы. Но ты знаешь, за последние десять лет ни одного серьезного интервью. А ведь ему есть, что сказать.

— Конечно! Можно сделать отличный материал. Я поговорю с главным редактором, — она потянулась за сигаретой, — я обязательно возьму у Дмитриева интервью. Пусть попробуют вякнуть, что он уже давно не звезда, я им такое устрою! Слушай, а если побеседовать с ним о тебе? Ну, как бы объединить два материала. Это отличная идея! Правда, тогда придется немного сократить твой текст, но зато не надо убеждать главного. На такой вариант он пойдет с удовольствием.

— Умница, — он дал ей прикурить, — ты настоящий профессионал. Но обо мне с Дмитриевым говорить не надо. Во-первых, старик достоин отдельного разговора, а во-вторых, сейчас проблема в другом.

Он сделал паузу, обнял ее за плечи. В зеркале он заметил ее млеющее, мятое лицо, встрепанные волосы. Она не относилась к тому типу женщин, которые после секса хорошеют. Она выглядела значительно хуже, чем пару часов назад, когда переступила порог его квартиры, ухоженная, со свежим макияжем. Сейчас она казалась пожилой транзитной пассажиркой после нездорового сна в плацкартном вагоне.

— Я не знаю, как быть. Мне надо с тобой посоветоваться, — сказал он, отвернувшись от зеркала.

— Да, да, родной, я тебя слушаю.

— Сегодня в «Останкино», перед началом ток-шоу, пока мы ждали эфира, в гостиной работал телевизор. В криминальных новостях показали сюжет о девочке, которую нашли где-то в Подмосковье, в районе пожара. Ее снимали в больнице, она была в ужасном состоянии. Сильные ожоги, истощение. И представляешь, Сергей Павлович узнал в ней свою внучку!

— Ой! Надо же! — оживилась корреспондентка. — Слушай, это ведь эксклюзив! Конечно, не для нашего журнала, но для какой-нибудь газеты, для телесюжета — просто класс!

— Погоди, — Приз поморщился, помотал головой, — мы только что с тобой говорили, как ужасен нынешний глобальный цинизм. Не надо газет, не надо телевидения. Пойми, там настоящая человеческая беда. Сергей Павлович сразу помчался к внучке в больницу. Он успел сказать, что родители ее сейчас за границей. В гостиной была суматоха, до эфира несколько минут, администратор бегала, кричала, что всем пора в студию. В общем, сейчас ситуация такая. Девочка у Сергея Павловича, он из больницы ее забрал. Он живет один, с деньгами плохо. Конечно, ему понадобится помощь. Какая-нибудь сиделка и хорошие платные врачи для внучки.

— Ну, так позвони ему завтра утром. В чем проблема? Телефон его я узнаю через редакцию. Приз печально покачал головой.

— Денег он не возьмет ни за что, ни у меня, ни у кого. Он очень гордый человек, старой закалки. К тому же у нас с ним когда-то случился дурацкий конфликт, он хотел снимать кино, приглашал меня на главную роль, а я был занят, отказал ему, старик обиделся смертельно. Так что на меня лучше вообще не ссылаться. У меня есть знакомая, профессиональная сиделка, со средним медицинским образованием. Она дорогая, но очень надежная и толковая. Я хочу, чтобы она поработала у Сергея Павловича. Он будет платить копейки, а я — все остальное.

— Господи, Володенька, как ты все усложняешь, — корреспондентка вздохнула и поцеловала его в нос, — да если ты позвонишь ему завтра утром и предложишь эту твою сиделку, он счастлив будет! Ты заранее с ней договоришься об оплате, вот и все.

— Нет! Он не примет от меня никакой помощи, я его знаю! Да и неловко мне ему звонить. Вот если ты позвонишь ему, скажешь, что хочешь взять у него интервью для твоего журнала…

— Что, прямо завтра? — она сдвинула брови, отстранилась, взглянула на него удивленно.

— Ну да, завтра утром. Тянуть нельзя. У меня есть старый справочник Союза кинематографистов, там его телефон. Ты приедешь, такая молодая, красивая, очаруешь его, увидишь его больную внучку, порекомендуешь сиделку. И все будут довольны.


Несколько секунд она молчала. Лицо ее стало серьезным и озадаченным. Приз слегка занервничал, быстро пролистал в голове фразу за фразой. Мог он себя чем-то выдать в этом разговоре? Почему она так долго молчит? Что ей показалось странным? Не слишком ли далеко он зашел в своем альтруизме?

— А ты уверен, что он пригласит меня сразу домой, а не назначит встречу, допустим, в Доме кино? — спросила она задумчиво.

Вопрос был вполне разумный.

— Можно подстраховаться, сказать, что тебе нужно именно домашнее интервью, со съемкой в непринужденной обстановке.

— А если материал не пойдет? Может получиться ужасно: я возьму интервью, его не напечатают. В любом случае, надо приезжать с фотографом, а никто из наших бесплатно работать не станет.

— Вот интересно, — пробормотал он, — почему, когда надо сделать что-то хорошее, помочь двум беспомощным людям, старику и больной девочке, сразу возникает столько странных сложностей? Ну не напечатают интервью, и черт с ним! Дело же не в этом! У меня есть фотограф, он поедет с тобой и поработает бесплатно.

— Если я буду с чужим фотографом, в наш журнал этот материал точно не пойдет.

Ему захотелось выругаться и ударить ее. Но он сдержался. Он не сказал ни слова, встал и вышел из комнаты. Она окликнула его, но он не обернулся. На самом деле он просто отправился в душ, но получилось весьма эффектно. Уже через три минуты она робко скреблась в дверь ванной комнаты.

— Володенька, — услышал он сквозь шум воды ее жалобный, виноватый голос, — я позвоню завтра утром, я все сделаю, как ты хочешь!





ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ




Андрей Евгеньевич дозвонился наконец на мобильный Рейча.

Трубку взял Рики. Судя по голосу, нежная детка еще не совсем проснулась.

— А, это вы, князь? — спросил он с тошнотворной томностью. — Генрих принимает ванну. Он просил передать, что вряд ли сможет сегодня поужинать с вами. Он плохо себя чувствует. Вчера перегрелся на солнце.

— Возможно, к вечеру ему станет лучше. Я позвоню чуть позже, — сказал Андрей Евгеньевич и хотел положить трубку, но тут до него донесся истерический вопль:

— Они опять здесь! Они давят, душат меня! А-а! На помощь!

— Извините, — нервно прошептал Рики и бросил трубку.

Григорьев не сомневался, что кричал Рейч. Он повторил вызов. Телефон был отключен. Он набрал гостиничный номер. Никто не ответил. Он позвонил портье и спросил, у себя ли сейчас господин Рейч.

— Да, месье. С утра ни он, ни его молодой друг из номера не выходили.

— Вы не могли бы проверить, все ли там в порядке?

— Простите, месье, кто вы?

— Я приятель господина Рейча. Моя фамилия Григорьев. Мы с господином Рейчем договорились поужинать Сегодня. Я только что звонил на его мобильный, подошел его молодой друг, и мне показалось, там были крики.

— Хорошо, месье. Куда вам перезвонить?

Григорьев назвал номер. Перезвонили ему через пять минут.

— Месье, мы проверили. Все нормально. Месье Рейч и его молодой друг отдыхают у себя в номере. Оба чувствуют себя хорошо, никаких криков никто не слышал.

— Благодарю вас, месье.

Григорьев вышел на балкон, закурил.

— Что случилось? Генриху дурно? Его мальчик ввязался во взрослую игру? — прозвучал рядом громкий насмешливый голос Кумарина.

Андрей Евгеньевич перевесился через перила и увидел внизу, на террасе, хозяина виллы в шелковом китайском халате, с запотевшим стаканом в одной руке и телефонной трубкой в другой.

— Простите, я нечаянно подслушал ваш разговор. Телефон затренькал, а я жду звонка. Спускайтесь, позавтракаем вместе, обсудим, как быть с мальчонкой, или с девчонкой — кто он там на самом деле, этот Рики?

Горничная Клер накрывала стол в гостиной. Кумарин завтракал поздно и красиво. На столе была белоснежная скатерть, блюдо с тончайшими ломтиками копченой семги, ананас, два сорта дыни, мягкие сыры, поджаренный диетический хлеб.

— Отелю лет триста, — грустно произнес Андрей Евгеньевич, усаживаясь в соломенное кресло, — стены толстенные, всюду ковры. Из-за жары окна и балконные двери закрыты, кондиционеры работают. Понятно, что крика никто не услышит. Знаете, что там происходит? Мальчонка сажает Генриха на иглу. У старика наркотический бред, галлюцинации.

— Ну-ну, перестаньте. Может, он просто напился.

— В двенадцать дня? В такое пекло? У него высокое давление, он почти не пьет.

— Вам жалко старого пройдоху? — усмехнулся Кумарин и поднял запотевший стакан со свежим апельсиновым соком, призывая чокнуться.