Реанимация судьбы

Мне вдруг стало жарко — видимо, закончилось действие инъекции, и снова полезла вверх температура. Я приоткрыла окно, но Матвей тут же велел:

— Закрой. Потерпи, скоро доедем. Я попросил подменить меня на парах, так что дома останусь.

— И будет у тебя в квартире две больные бабы, — вспомнила я о гостившей у нас подруге.

— Ах ты… забыл совсем… ну, что делать, придется вас терпеть.

Однако, когда мы вошли в квартиру, Оксаны там не было. Диван в кабинете был сложен, постельное белье аккуратно свернуто и уложено на подлокотник, а футболка Матвея, в которой Оксанка спала, висела на полотенцесушителе выстиранная.

— Хоть бы позвонила, — пробурчала я, переодеваясь в пижаму.

— Ничего, понадобишься — позвонит, — сказал Матвей с улыбкой. — Когда снова будет ей плохо, она непременно тебя разыщет.

— Для того друзья и существуют.

— У тебя довольно странное представление о дружбе, дорогая моя. Как о потребительском рынке. Причем «потребляют» всякий раз тебя. Не обидно?

— Значит, другого не заслуживаю.

— Это глупости, Деля. Дружбу не заслуживают.

— Матвей, это все безумно интересно, но меня очень трясет, я, пожалуй, полежу, — взмолилась я, чувствуя отвратительную дрожь во всем теле.

— Укладывайся. Я сварю бульон и приду к тебе, если не возражаешь, поваляюсь тоже с книжкой, раз уж случай представился.

— Не хочу бульон, хочу спать.

— Спи. Бульон потом, — покладисто согласился Матвей, отправляясь в кухню.

Я уснула так крепко, что даже увидела сон. С того момента, как в моей жизни появился Матвей, я почти перестала видеть те сны, которые обязательно несли за собой какие-то неприятности. Раньше большинство моих снов сбывались или предупреждали о приближении чего-то негативного. Хорошего не было, а вот плохого… После замужества это, кажется, прошло. Сегодня же мне приснилась мама. Она сидела за письменным столом в нашей старой квартире, окруженная папками, журналами и просто какими-то пачками листов, исписанных ее неразборчивым врачебным почерком. Мне казалось, что я слышу даже запах ее духов — всегда одних и тех же, в маленьком флакончике с длинным тонким горлышком и сине-белой этикеткой в мелкую клеточку. «Может быть» — так они назывались. Я совсем недавно нашла пустой флакончик в коробке с мамиными вещами, стоявшей в гардеробной на самой верхней полке.

— Почему ты никогда в меня не верила? — спросила я во сне, и мама, не отрываясь от своих бумаг, как всегда, собственно, и делала, сказала:

— У тебя нет таланта, Аделина. А быть неталантливым хирургом — преступление.

— Мама, у меня множество исследований, несколько патентов, признание в мировых кругах — и ты по-прежнему считаешь, что у меня нет таланта?

— Чтобы написать статью, много таланта не надо. А чтобы быть хирургом, надо этим жить. Жить и не размениваться ни на что другое.

— А на что размениваюсь я?

— Ты стала больше времени уделять созданию семьи. Я в свое время допустила грубейшую ошибку. Мне не нужно было ни выходить замуж, ни рожать детей. Тогда я успела бы в десятки раз больше. Ты же не сделаешь и сотой доли.

От этих слов у меня даже во сне больно сжалось сердце и потекли слезы. Мама никогда не признавала во мне не то что равную, а вообще человека, способного стать хирургом. Она не узнала о моей клинике, о моих настоящих успехах в области пластической хирургии — сперва болезнь Альцгеймера, потом смерть. Но даже в снах она продолжала меня третировать. Наверное, все дело было в том, что я очень похожа на своего отца — Николеньке, который был ее копией, она никогда подобных вещей не говорила, что бы он ни вытворил. Почему же мне до сих пор так обидно, что больно дышать? Может, поговорить об этом с Иващенко?

— О чем поговорить с Иващенко? — раздался голос мужа, и я окончательно проснулась, поняв, что произнесла последнее вслух.

— Уже вечер?

— Да, шесть часов.

— Господи… вот это я уснула…

— И, похоже, даже во сне тебе снится твоя работа, — улыбнулся Матвей, откладывая книгу на тумбочку и поворачиваясь ко мне. — Смотри, я начну ревновать — где это видано, чтобы жена во сне звала психолога, а?

— Ничего мне не снилось, тем более — Иващенко, — пробурчала я, удобно устраиваясь под рукой мужа. — Что будем делать всю ночь?

— Разберемся. Давай-ка лучше температуру твою проверим.

— Мне неожиданно начала нравиться моя болезнь, — сообщила я, зажмурившись. — Ты такой, оказывается, заботливый…

— А то ты не знала, — усмехнулся Матвей.

Конечно, я это знала — он спас мне жизнь дважды, зажимал руками хлеставшую из шеи кровь, пока «Скорая» везла меня в больницу после нападения сектанта с топором. Он никогда не забывал спросить, поела ли я, варил утром кофе, готовил завтрак. Стоило прожить в одиночестве почти до сорока, чтобы потом встретить такого, как Матвей.

Зазвонил его телефон где-то в кухне, и Мажаров, чмокнув меня в щеку, ушел туда, чтобы ответить на звонок. Это оказалась его мать.

— Да, мам, я сегодня дома. С утра консультировал в клинике, потом Аделину привез, она приболела, мы с ней утром под дождь попали. Мам… ну, прекрати, мы ведь врачи. А откуда ты знаешь? В новостях? А еще что сказали? Понятно. Нет, мама, спасибо, приезжать не нужно. Да, и малина еще есть. Мы в воскресенье собирались сами к тебе заехать. Ну, на дачу, конечно, — ты же просила яблоки вывезти. Хорошо, я передам. Все, спокойной ночи, обнимаю. Мама передает тебе привет, — вернувшись в спальню, сообщил он. — Хотела варенье привезти.

— Так ведь есть еще.

— Ну, я так и сказал, но ты ж маму знаешь — от простуды малина самое лучшее средство, — захохотал Мажаров, снова заваливаясь на кровать. — Куда бы я без нее, сам-то не врач ведь.


— Ты для нее сын, ей неважно, врач ты или кто. Кстати, нас с Николенькой мама никогда не лечила. Ей всегда было некогда, так что мы сами справлялись. Я так сразу дяде Славе звонила.

— Я вот всегда хотел у него спросить, да так и не решился — а чего ж он не женился-то на Майе Михайловне, раз уж дышал в ее сторону неровно? — Матвей вытянул у меня из-под мышки термометр, присвистнул: — Ого… растет, однако.

— На ночь уколешь меня еще раз. Почему не женился? Да она бы в жизни второй раз замуж не пошла, что ты! И так всегда говорила, что в ее жизни было только три ошибки и те не врачебные.

— Почему три?

— Ну как? Отец, я и Николенька. Она всегда считала, что могла бы большего добиться, если бы не отвлекалась на семью. Это уж потом, когда отец уехал, она все свалила на меня — и квартиру, и Николеньку. И ни разу не поинтересовалась, каково мне. Но ты знаешь, я вот думаю, что из меня могло ничего и не выйти, если бы не это. Я словно доказывала ей, что меня есть за что любить и уважать.

— Жуткие вещи ты говоришь о моей любимой преподавательнице, — вздохнул Матвей, погладив меня по волосам. — Мне она казалась недосягаемой богиней, я даже подумать боялся о том, какая она, когда снимает белый халат.

— Тебе бы не понравилось, — вздохнула я в ответ. — Майя Михайловна Драгун родилась, чтобы быть великим хирургом, ученым, преподавателем. А вот все остальные опции, такие, как материнство, например, ей в комплектацию добавили просто по умолчанию. Кнопки, приводящей их в действие, там не было.

— А ты злая, Аделина. Все-таки она твоя мать.

— И, не поверишь, я ее очень любила. Но только сейчас стала понимать, насколько была, оказывается, несчастна в детстве.

— Это твой Иващенко задурил тебе голову своими фрейдистскими теориями.

— Мажаров… — Я приподнялась на локте и заглянула в лицо мужа. — И тебе не стыдно? Ты, похоже, действительно ревнуешь?

Матвей зашелся в приступе хохота, но выглядел при этом очень довольным, словно только и ждал, что я это скажу. Иногда, похоже, мужчине надо говорить то, что он хочет услышать.

После ужина мы занялись статьей, написание которой откладывали уже больше двух недель — все никак не хватало времени. Я лежала на диване в кабинете и диктовала по памяти результаты последнего исследования, а Матвей вносил их в таблицы и на ходу придумывал сопроводительный текст. Это ему всегда давалось легче и лучше, чем мне.

— Тебе бы книги писать, — потянувшись, сказала я.

— Не получилось бы.

— Почему? Ты вон как лихо слова в предложения складываешь.

— Я делаю то, что мне интересно, то, к чему лежит душа. А писать что-то другое мне скучно. Да и вообще — столько писанины на работе, чтобы еще и в свободное время этим заниматься? Ну нет.

Я смотрела на занятого работой мужа с дивана и чувствовала, что мама все-таки ошибалась. Нет, семья не мешает карьере, если вы оба увлечены одним делом. Наоборот — мы поддерживаем друг друга, помогаем, подсказываем, вдохновляем на что-то. Это ведь очень важно — иметь поддержку любимого человека, иметь плечо, на которое можно опереться или в которое можно поплакать в случае неудачи. Если близкий человек не строит тебе препятствий, а, наоборот, помогает разбирать те, что нагородили другие, это так окрыляет и позволяет взлететь еще выше… Наверное, мама просто по характеру была одиночкой, ей всегда комфортнее было надеяться и рассчитывать только на себя.





Надежда


Август

Я никогда не верила в потустороннее, но пропажа папиной записной книжки показалась мне чем-то мистическим. Такое впечатление, что это был знак — звонить никому не нужно. А как иначе объяснить тот факт, что в момент, когда я решилась и даже вспомнила имя человека, пропала вещь, которая никому и никогда не была нужна после папиной гибели?

Я точно помнила, что она лежала в дальнем углу верхнего ящика письменного стола, заваленная старыми бумагами, фотографиями с турниров, дипломами — папиными и его воспитанников. Но даже когда я, разозлившись, вывернула содержимое ящика на пол, книжки среди этого хлама не было.

Я перерыла всё в оставшихся трех ящиках — ничего. Разворошила все места, где хранились хоть какие-то бумаги — нет, снова ничего. Испробовав даже детское «Чертик, чертик, поиграй и отдай», разумеется, не принесшее никакого результата, я села на пол прямо в кучу разбросанных бумаг и разревелась. Мне никогда не выбраться из этого кошмара, который с каждым днем только набирает обороты. Я не зря вспомнила о маминых партнерах по покеру — вполне можно ожидать в скором времени появления кого-то из них с финансовыми претензиями, а что? Не думаю, что моя мама была хорошим и успешным игроком — если посмотреть на количество займов и кредитов…

Я в отчаянии схватила ворох бумаг и подбросила его вверх, они спланировали мне на голову, на плечи, на колени. Машинально взяв упавшую прямо на руку фотографию, я увидела на ней папу в окружении трех мальчишек лет шестнадцати, и лицо одного из них показалось мне почему-то знакомым.

Я поднесла снимок к глазам и тут же отбросила его — в парнишке в белом кимоно я узнала Максима. Значит, он не соврал, рассказывая о знакомстве с моим отцом, а я-то подумала, что приукрасил, мог просто слышать фамилию и воспользоваться случаем.

Он позвонил мне только один раз, и мы довольно долго разговаривали о каких-то пустяках, и мне было впервые за долгое время спокойно и даже весело. Максим оказался очень легким человеком, и в разговоре с ним я ловила себя на мысли о том, что совершенно не нужно притворяться, что-то из себя строить, интересничать — можно говорить, что хочешь, как думаешь, и не бояться быть непонятой.

— Может, мне ему позвонить? — проговорила я вслух, рассматривая фотографию. — Хотя… едва знакомы, и сразу вывалить на его голову такую кучу проблем… зачем они ему? Нет, Максим мне не помощник… Но где, где, где эта чертова книжка?!

Вскочив на ноги, я распинала бумаги по всей комнате и выбежала в коридор. Может, еще здесь поискать? Вряд ли, правда, записная книжка окажется в занимавшем ровно половину коридора шкафу, но кто знает…

Оценив масштаб работы, я вздохнула. Шкаф делился на две части — в закрытой, той, что ближе к входной двери, хранились одежда и обувь, головные уборы, сумки, перчатки — все то, что в конкретный сезон не использовалось. А вторая часть была книжными полками под стеклом — от пола до потолка. Библиотека у нас приличная, книг много — мама раньше очень увлекалась. Я представила, как сейчас начну перебирать их том за томом, и застонала — на это уйдет весь день, нужно же их еще и на место поставить потом…

Прикинув, откуда лучше начать, снизу или сверху, я сходила на балкон за стремянкой — почему-то казалось, что шансов оказаться на верхних полках у записной книжки было больше. Вещи, которыми не пользуются, обычно убирают повыше — ну, во всяком случае, я всегда так поступаю. Первые три полки не дали никакого результата, кроме того, что книжной пылью мне забило нос — никакие стекла, никакие уборки не помогали, пыль все равно скапливалась. Пришлось спуститься и промыть нос, а заодно и глаза. Ну, ничего — не найду книжку, так хоть уберусь немного. Хотя… смысл теперь в этой уборке, когда меня вот-вот из квартиры попросят?

Эта мысль придала мне сил, и я с удвоенной энергией взялась за полки пониже. Постепенно продвигаясь вниз, я теряла энтузиазм, а вместе с ним и надежду. Такая вот безнадежная Надежда… Каламбур, пришедший в голову, слегка развеселил, но то, что записная книжка так и не находилась, заставляло нервничать. Похоже, это мой единственный шанс… а на что, кстати? На то, что человек, которого я даже не знаю, окажется альтруистом и добрым самаритянином и с барского плеча выкупит мою квартиру у банка? Или пришлет отряд добрых молодцев, которые стеной встанут, защищая меня от кредиторов? Да и с чего бы ему захотеть что-то для меня делать? Я ведь не знаю, как именно он помог папе тогда. И на что способен теперь — столько лет прошло. Да и не это даже главное, а то, как вообще начать разговор. Мне всегда было сложно устанавливать контакты с незнакомыми людьми, мне казалось, что я выгляжу то неуклюжей, то глупой, то наивной, то смешной или вообще неуместной. Даже отношения серьезные у меня были лишь однажды — зато целых пять лет. И в них я была совсем другой — наверное, настоящей, кто знает. Я разорвала их сама, почувствовав, что мы зашли в тупик — вперед некуда, а назад уже бессмысленно. И теперь часто об этом жалела. Можно было, конечно, просто позвонить — телефон я так и не удалила, не смогла — но всякий раз страшно было услышать «я женат» или «у меня другая». Так что я не делала попыток.

Черт возьми, ну зачем я об этом-то сейчас вспомнила? Слезы полились из глаз сами по себе, я начала вытирать их грязными руками, наверное, на щеках появились потеки. Почему жизнь такая несправедливая? Почему у кого-то есть все, а у меня мало того что отбирают последнее, так еще и возможности защититься не дают — все против, даже пока еще собственная квартира, в которой совершенно ничего невозможно найти. Я в бессильной ярости смахнула с полки оставшиеся книги, и из одной из них вдруг веером вылетели долларовые бумажки. Не веря своим глазам, я спустилась со стремянки и собрала рассыпавшиеся деньги. Их оказалось не так много — полторы тысячи, но это были деньги, в которых я отчаянно нуждалась. Самое странное, что в книге, из которой они выпали, вместо страниц оказалась шкатулка, а в ней — та самая потрепанная зеленая книжка, которую я искала. Но откуда деньги? Неужели мама о них не знала? А если знала, почему не тронула? Я машинально взяла в руки книгу-шкатулку и обнаружила, что там есть еще одно отделение, запертое на ключ, которого в шкатулке, конечно, не было. На этот раз я не стала мучить себя поисками — кто запретит мне сломать замок, ведь это все теперь принадлежит мне. Сходив в кухню за ножом, я без тени сожаления выломала довольно хлипкий замок и вынула из обитого бархатом отделения бордовый мешочек, в котором лежало что-то довольно тяжелое. Развязав шнурок, я вытрясла содержимое на ладонь и обомлела. Среди грязных разводов на моей ладони переливалась брошь в виде жука с отломанной лапкой. Большой зеленоватый камень вместо брюшка и маленькие прозрачные в глазках и на кончиках оставшихся лапок не оставляли сомнений — изумруд и бриллианты, и цена этого жучка намного превышает ту сумму денег, что я могу себе представить.





Игорь