Реанимация судьбы

— Просто хочу, чтобы ты присмотрелся к нему и, если надо будет, поддержал и помог. Я все-таки собираюсь с ним контракт заключать, хочу быть уверена, что он справляется.

— Темнишь ты, Аделина, — вздохнул дядя Слава, и я почти увидела, как он качает головой и прищуривает левый глаз. — Как самочувствие?

— Нормально. Но ты же знаешь Матвея…

Муж, присутствовавший при этом разговоре, укоризненно посмотрел на меня и погрозил пальцем. Я только отмахнулась:

— И вообще — я бы у себя полежала, как тогда, после ранения, помнишь? И всем только польза была бы. Но супруг возражает.

— Да и правильно делает супруг твой, — изрек Васильков. — Нечего тебе тут делать, лечись где положено, и без тебя не развалится.

— Ну, посмотрим. Ты звони, если что.

— Ну, вот уж если совсем будет «если что», то позвоню. Поправляйся.

Убрав трубку на тумбочку, я посмотрела на довольное лицо мужа:

— Счастлив?

— Не то слово. Хоть кто-то меня поддержал.



Единственным плюсом моего положения оказалось то, что я, во-первых, отоспалась, а во-вторых, мы закончили наконец статью, до которой у меня все не доходили руки. Матвей, правда, ругал меня за излишнее рвение к работе, но я пообещала чередовать ее с отдыхом и честно держала слово. Домой меня отпустили только к пятнице, но и то только потому, что я надоела заведующему своими постоянными визитами в ординаторскую и в его кабинет.

— Вы, Аделина Эдуардовна, удивительно сложный пациент, — подписывая мою выписку, сказал он. — Я все понимаю — работа, клиника… но вы бы и о себе подумали. После сотрясения надо бы воздержаться какое-то время от сложных операций.

— Ну, разумеется. Я не войду в операционную, пока не почувствую себя в состоянии делать свою работу так, как должно.

— Ну, хоть это понимаете, — пробурчал заведующий и отдал мне бумаги. — Назначения я сделал, уж будьте так добры, выполните все, что там написано.

— Обязательно.

Листок с назначениями отправился в урну сразу после того, как я вышла из дверей приемного покоя, о чем, конечно же, я не сказала Матвею.

— Странно, что твоя подруга тебе ни разу не позвонила, — заметил Матвей в машине.

Я поморщилась. Он не знал о нашей последней встрече, я даже не сказала, что была у нее, а тем более — не рассказала, о чем мы говорили. Я до сих пор была обижена на Оксану за ее слова. Да, признаюсь, я тоже порой жестко критиковала ее избранников, но у меня хотя бы имелись для этого основания, а со временем и Оксанка убеждалась в моей правоте. Но ее попытка заставить меня усомниться в Матвее меня оскорбила. Даже не будь меня, Мажаров вполне спокойно состоялся бы в пластической хирургии и достиг бы даже большего, чем успел в моей клинике. И то, что моя лучшая подруга считает, оказывается, иначе, было мне очень неприятно.

— Значит, все в порядке, ты же сам говорил — будет плохо, найдется.

Матвей как-то странно на меня посмотрел.

— Что?

— Ничего. Ты стала рассеянной и невнимательной, думаю, это последствия травмы.

— Да что не так? — разозлилась я, прокручивая в голове весь разговор и пытаясь понять, что же упустила.

— Я сказал — тебе не звонила, — с нажимом повторил Матвей, поворачивая в переулок, ведущий к нашему дому. — Это значит, что она звонила мне. Раньше ты бы непременно за это зацепилась.

— Матвей, у меня голова болит, если честно. И звонки Владыкиной не тот повод, чтобы я стала цепляться.

— Не хитри, Деля, тебе это всегда плохо удавалось. Что у вас произошло?

— А какова ее версия?

Мажаров захохотал:

— Очень дипломатично. Решила подстроиться?

— Не имею ни малейшего желания. Я что-то устала от того количества глупостей, которые она совершает, мне необходимо время, чтобы снова начать с ней нормально разговаривать. И давай больше не будем об этом, хорошо?

Матвей не ответил, но я почувствовала, что он со мной согласен — сейчас мне только Оксанки не хватало с ее трагедиями. Пока Матвей парковал машину, я вдруг почувствовала такую слабость, что даже выйти на улицу и дойти до подъезда мне казалось делом невозможным.

— Давай немного посидим? — попросила я жалобным тоном.

— Эх ты, вафля вафлёй, печенье в клеточку, — беря меня за руку и находя привычным жестом пульс, улыбнулся муж. — Ну, давай посидим, окно хоть открой. Кстати, мне звонил Эдуард Алексеевич.

Я оживилась:

— Тебе? С чего вдруг?

— Ну что он, зятю не может позвонить? Спрашивал, не могу ли я организовать консультацию.


— Кому?

— Какому-то знакомому.

— Ты не находишь, что это странно? Сперва он просит меня положить в клинику какую-то девушку, которая, кстати, так до сих пор и не появилась. Потом обращается к тебе. Что ему может быть нужно?

Матвей притянул меня к себе, крепко обнял и проговорил:

— Деля, мне иногда страшно тебя слушать. Это как же тебя жизнь потрепала, что ты даже родного отца подозреваешь в чем-то?

— Не подозреваю. Просто он никогда ничего не делал просто так, понимаешь?

— Хватит. Он не просит ни о чем криминальном, расслабься. Зря я тебе вообще сказал.

Мы еще немного посидели в машине, я окончательно пришла в себя и смогла самостоятельно добраться до квартиры. Матвей поддерживал идеальный порядок, наша домработница, приходившая теперь дважды в неделю, всегда говорила, что ей неудобно брать деньги, потому что работы почти нет.

Как же хорошо было вновь оказаться в собственной постели, я даже подумать не могла, что так обрадуюсь кровати и свежему постельному белью.

Приняв душ, я без сил свалилась под одеяло, пока Матвей, чертыхаясь, разбирал пакеты с продуктами, которые попросил сегодня купить домработницу:

— Вот куда столько? Ведь знает, что сейчас готовить особенно некому…

— Не ворчи. Я пока дома побуду, справлюсь как-нибудь, — слабым голосом пообещала я, не совсем, впрочем, уверенно.

Как обычно, вечером позвонил Васильков, спросил о самочувствии.

— Чувствую себя отвратительно, — пожаловалась я вполголоса, чтобы не услышал Матвей. — Судя по анализам — еще и анемия, надо какие-то препараты железа пропить, что ли?

Дядя Слава оглушительно захохотал:

— Да ты лучше прекрати звякать причиндалами, что отрастила, вот твое железо в кровь и вернется.

— Пользуешься тем, что я позволяю тебе так со мной разговаривать? — чуть-чуть обидевшись, поинтересовалась я.

— Деточка моя, я тебя знаю еще с противного подросткового возраста, — вздохнул Васильков, — так что могу говорить все, что захочу, особенно когда никто из подчиненных не слышит. А если серьезно — ты права, надо что-то пропить, сейчас осень.

— Дядя Слава, а как там Авдеев? — вдруг вспомнила я.

Васильков удивился:

— А что с ним? Работает, оперирует. Я как раз сегодня с купола наблюдал — техника отличная у него.

— Знаешь, меня что-то в нем настораживает. Не могу понять, что именно, но определенно Иващенко был прав — там проблем внутренних ворох.

— Пока это не мешает его работе, нам не должно быть до этого дела. А Иващенко, между прочим, слегка нарушает кодекс.

— Он же мне ничего конкретного не сказал, просто поделился соображениями, — возразила я, дотягиваясь до стоявшего на тумбочке стакана с водой. — Его беспокоит нестабильное состояние Авдеева, он счел необходимым предупредить меня. Разве ты не сказал бы, если бы заметил что-то странное?

— Сказал бы, — со вздохом признал мою правоту Васильков. — Но хирург он отличный, Аделина, тут двух мнений не может быть. В нем есть что-то от Матвея — такая же одержимость, что ли.

— Толку от этой одержимости, — в сердцах сказала я. — Мог бы оперировать, так нет — сидит вон, контрольные работы студентов проверяет.

— А ты так и не избавилась от намерения вернуть его в операционную?

— Дядя Слава, я не могу смотреть на то, как человек совершенно не использует свой потенциал, как он разменивается на то, что ему лично никакой пользы не принесет! Понимаешь, нельзя не делать того, для чего ты предназначен, это преступно! А Матвей лучший из всех, кого я когда-либо знала!

— О, сколько экспрессии, — шутливо заметил Васильков. — Прежде ты ни за кем не признавала столько таланта. Мне казалось, что ты вообще не видишь равных себе, Аделина.

— Себе? Ты шутишь, да? Да я сотой части того не имею, что дано Мажарову!

— Похоже, я дожил до того дня, когда Аделина Драгун признала, что не самая лучшая в своей профессии, можно уходить на пенсию, — захохотал дядя Слава.

Я немного обиделась:

— Ты что хочешь сказать? Что у меня самооценка завышенная?

— С этим вопросом лучше к Иващенко. А я хотел сказать только то, что сказал — ты признала за кем-то первенство. Но ты, деточка, совершенно права — Матвей не создан для преподавания, его место у стола. Но, похоже, мы с тобой не в силах это изменить.

— Увы, — с горечью подтвердила я. — Ладно, спокойной ночи. Звони завтра.

— Ты отдыхай больше, а за клинику не переживай, у нас все в порядке.

Разговор с Васильковым снова привел меня в уныние. Всякий раз, когда я думала о том, что Матвей отказывается вернуться в профессию, меня охватывала бессильная злоба. Он закапывал такой великий дар, что был ему дан, из упрямства и каких-то непонятных мне принципов. Две комиссии признали его годным для продолжения хирургической деятельности, рука работала как раньше, ничего не изменилось. Но что-то произошло в сознании Матвея, что-то мешало ему преодолеть барьер. Сперва я думала, что дело в клинике — что там все напоминает о ранении. Но он не отказывался консультировать, приезжал раз в неделю и вел себя совершенно спокойно. Но когда я однажды попросила его ассистировать мне на сложной пересадке кожи, Матвей отказался наотрез, высказавшись довольно резко и обидев меня этим отказом. В памяти все еще был жив разговор о том, что я вроде как занимаюсь благотворительностью и из жалости предлагаю ему работу. Разумеется, это было не так, и, сомневайся я в нем хоть на секунду, ни за что бы не предложила, но Матвей упрямо продолжал считать иначе.