Семь камней

Он подумал немного, потом неуверенно кивнул:

– Угу. Ладно. Я… ну, честно говоря, я тоже не знаю, что делать с этим. Но я поговорю с ними обоими, я уже решил. Так что, может, что-нибудь пойму. Вы хотите, чтобы я сказал им: «Не делайте этого»?

Она поморщилась и взглянула на сестру Евстасию. Времени оставалось мало.

– Я уже сказала графу. Просто… может быть… Если вы думаете, что это может помочь… И вот еще… – Ее рука нырнула под передник, и она быстро отдала Майклу листок бумаги. – Нам позволено писать нашим семьям два раза в год, – пояснила она, понизив голос. – Но мне хочется, чтобы мама знала, что у меня все хорошо. Сделайте так, чтобы она его получила, пожалуйста! И… и, может, добавьте ей от себя, что я здорова – и счастлива. Передайте ей, что я счастлива, – повторила она уже более решительно.

Сестра Евстасия теперь стояла возле двери, было видно, что она вот-вот подойдет к ним и скажет, что Майклу пора уходить.

– Я передам, – пообещал он. Ему нельзя было прикасаться к ней, он это знал, поэтому вместо этого он низко поклонился сестре Евстасии, которая с доброжелательным видом шла к ним.

– Я стану приходить на мессу в храм по воскресеньям, ладно? – быстро сказал он. – Если у меня будет письмо от вашей мамы или если вам надо будет поговорить со мной, подадим друг другу знак глазами – и я что-нибудь придумаю.



Через двадцать четыре часа сестра Грегори, послушница в монастыре Ангелов, глядела на бок рослой коровы. Упомянутую корову звали Мирабо, и она была с норовом; вот и сейчас нервно хлестала хвостом.

– На этой неделе она ударила копытом трех из нас, – сообщила сестра Анна-Жозеф, с опаской глядя на корову. – А еще два раза разлила молоко. Сестра Жанна-Мари очень огорчилась.

– Ну, так нельзя это оставлять, правда? – пробормотала Джоан по-английски. – N’inquiétez-vous pas,[44] – добавила она по-французски, надеясь, что хотя бы грамматика правильная. – Дайте, я займусь этим.

– Лучше вы, чем я, – сказала сестра Анна-Жозеф, перекрестившись, и исчезла, боясь, что сестра Джоан может передумать.

Неделя работы в коровнике должна была стать для нее наказанием за легкомысленное поведение на рынке, но Джоан лишь обрадовалась. Ничто так не укрепляло ей нервы, как общение с коровами.

Конечно, монастырские коровы были не такими, как рыжие, мохнатые, добрые буренки с Шотландского нагорья, но если разобраться, то корова есть корова, и даже эта французская негодяйка не откажется от угощения. Мирабо не проблема для Джоан Маккимми, которая много лет гоняла коров на пастбище и кормила их в хлеву сладким сеном и остатками от ужина.

Она задумчиво обошла Мирабо, глядя на постоянно жующие челюсти и длинную зеленовато-черную слюну, свисавшую с обвислых розовых губ. Кивнула, вышла из коровника и прошлась по аллее, срывая все, что могла найти. Мирабо, получив в подарок букет свежей травы, крошечные маргаритки и – деликатес из всех деликатесов – свежий щавель, выпучила глаза, открыла массивные челюсти и с наслаждением вдохнула сладкий запах. Беспокойный хвост перестал хлестать по бокам, и, не считая работающих челюстей, массивное создание превратилось в неподвижный камень.

Джоан удовлетворенно вздохнула, села и, прижавшись лбом к огромному боку коровы, взялась за дело. Ее мозг, освободившись, стал обдумывать тревоги этого дня.

Поговорил ли Майкл со своим другом Пепеном? Если да, передал ли он ему то, что сказала она, или просто спросил, знает ли он графа Сен-Жермена? Ведь если «скажи ему, чтобы он не делал этого» относилось к одной и той же вещи, тогда ясно, что эти два человека были знакомы друг с другом.

Она оторвалась от своих размышлений, когда Мирабо снова взмахнула хвостом. Джоан поскорее выдоила остатки молока из вымени и, схватив ведро, торопливо встала. И тут увидела, почему занервничала корова.

В дверях хлева стоял мужчина в голубино-сером сюртуке и глядел на нее. Тогда, на рынке, она не заметила, что у него было красивое, смуглое лицо, хотя взгляд был скорее суровый, а форма подбородка говорила о том, что этот человек не терпит возражений. Впрочем, он приятно улыбнулся ей и отвесил поклон:

– Мадемуазель, я прошу вас пойти со мной.



Майкл работал на винном складе, раздевшись до рубашки, и все равно потел в душном, насыщенном винными парами помещении, когда появился встревоженный Джаред.

– Что такое, кузен? – Майкл вытер лицо полотенцем, на котором остались черные полосы; его помощники разгружали стеллажи возле южной стены, и за самыми старыми бочками за годы накопились грязь и паутина.

– Ты ведь не затащил маленькую монашку в свою постель, Майкл? – спросил Джаред, подняв седые брови.

– Что-что?

– Я только что получил весточку от матери-настоятельницы монастыря Ангелов. Она сообщила, что сестра Грегори, вероятно, была похищена из коровника, и спрашивает, не имеешь ли ты к этому какое-то отношение.

Майкл смотрел на кузена, не веря своим ушам.

– Похищена? – с глупым видом повторил он. – Кому надо похищать монахиню? И зачем?

– Ты меня спрашиваешь? – Джаред принес сюртук Майкла и теперь отдал ему. – Пожалуй, тебе надо отправиться в монастырь и там все выяснить.



– Простите меня, преподобная мать, – осторожно проговорил Майкл. Мать Хильдегарда, сморщенная словно зимнее яблоко, выглядела совсем древней; казалось, что она могла покатиться по полу от одного неосторожного дуновения. – Как вы думаете… возможно ли, чтобы сестра Дж… сестра Грегори могла бы… уйти по своей воле?

Старая монахиня направила на него взгляд, мгновенно изменивший его мнение о состоянии ее здоровья.

– Так бывает, – сухо ответила она. – Однако, – она подняла кверху сухой как палочка палец. – Во-первых, в коровнике были видны следы нешуточной борьбы. Полное ведро молока было не просто опрокинуто, но явно брошено в кого-то, кормушка перевернута, дверь оставлена открытой, и две коровы убежали в огород на грядки. – Второй палец. – Во-вторых, если бы сестра Грегори сомневалась в своем призвании, она была вольна покинуть монастырь, поговорив со мной, и она знала это.

Еще один палец, и черные глаза старой монахини впились в его глаза.

– И в-третьих, если бы она почувствовала необходимость внезапно уйти, не предупредив нас, куда бы она пошла? К вам, месье Мюррей. Она больше никого не знает в Париже, не так ли?

– Я… ну, нет, вы правы. – Он нервничал, почти заикался, смятение и нараставшая тревога за Джоан мешали ему думать.

– Но вы ведь не видели ее, после того как принесли потир и дискос – я с огромной благодарностью выражаю свою признательность вам и вашему кузену, месье, – то есть со вчерашнего

дня?


– Нет, не видел. – Он тряхнул головой, пытаясь привести в порядок свои мысли. – Нет, преподобная мать.

Мать Хильдегарда кивнула. Ее плотно сжатые губы были почти невидимыми среди морщин на ее лице.

– Она говорила вам что-то необычное? Что-либо, что могло бы помочь в ее поисках?

– Я, ну… – Господи, надо ли сообщить ей то, что Джоан говорила про голоса, которые слышала? Наверняка это никак не связано с нынешним происшествием, да это и не его секрет. С другой стороны, Джоан говорила, что собиралась рассказать об этом матери Хильдегарде.

– Вы лучше скажите мне, сын мой. – Голос преподобной матери звучал одновременно кротко и властно. – Я вижу, что она говорила вам что-то.

– Ну, она говорила, преподобная мать, – ответил он, растерянно потирая рукой лицо. – Но я не вижу, как это может что-то объяснить… Она говорила, слышит голоса, – выпалил он, увидев, что глаза матери Хильдегарды сердито прищурились.

Глаза сделались круглыми.

– Что?

– Голоса, – беспомощно повторил он. – Они появляются и говорят ей что-либо. Она думает, что это, возможно, ангелы, но не знает. И еще она видит, когда человек скоро умрет. Иногда, – добавил он неуверенно. – Я не знаю, всегда ли она может сказать.

– Par le sang sacré de Jésus Chsist,[45] – проговорила старая монахиня, садясь прямо, словно молодой дубок. – Почему же она не… ну, сейчас это не важно. Она говорила кому-нибудь еще об этом?

Он покачал головой:

– Она боялась рассказывать об этом. Вот почему – ну, одна из причин почему – она пришла в монастырь. Она думала, что вы, возможно, поверите ей.

– Я, возможно, поверю, – сухо ответила мать Хильдегарда и покачала головой, отчего заколыхался ее покров. – Nom le Dieu![46] Почему ее мать не сообщила мне?

– Ее мать? – глупо переспросил Майкл.

– Да! Она передала мне письмо от матери, очень доброе, там ее мать справляется о моем здоровье и рекомендует мне Джоан – но ведь она наверняка знала!

– Я не думаю, что она… Постойте! – Он вспомнил, как Джоан достала из кармана аккуратно сложенный листок. – Письмо, которое она привезла – оно было от Клэр Фрэзер. Вы говорите о нем?

– Конечно!

Он набрал полную грудь воздуха. Дюжина разрозненных фрагментов внезапно сложилась в понятный узор. Он прочистил глотку и нерешительно поднял кверху палец.

– Послушайте, преподобная мать: во-первых, Клэр Фрэзер – жена отца Джоан. Но не ее мать.

Острые черные глаза моргнули.

– И во-вторых, мой кузен Джаред сказал мне, что Клэр Фрэзер была известна как э-э… Белая Дама, когда жила много лет назад в Париже.

Мать Хильдегарда сердито зацокала языком.

– Ничего подобного! Вздор! Но верно то, что такие слухи действительно ходили, – ворчливо согласилась она и забарабанила пальцами по столу. Пальцы были узловатыми от возраста, но удивительно гибкими, и он вспомнил, что мать Хильдегарда была музыкантшей.

– Преподобная мать…

– Да?

– Я не знаю, связано ли это как-нибудь – вы знаете некого графа Сен-Жермена?

Старая монахиня и без того была цвета пергамента, но тут побелела как кость, а ее пальцы схватились за край стола.

– Да, – ответила она. – Скажите мне – и быстро, – какое он имеет отношение к сестре Грегори.



Джоан в последний раз ударила ногой в дверь, потом повернулась и прислонилась к ней спиной, тяжело дыша. Комната была огромная, она занимала весь верхний этаж дома, хотя колонны и балки указывали место, где были снесены перегородки. Пахло там странно, а выглядело еще более странно.

– Дорогой Майкл, защити меня, – прошептала она, перейдя от волнения на гэльский. В углу стояла роскошная кровать с горой подушек и подушечек, с резными столбиками и тяжелыми занавесями и фестонами, расшитыми золотыми и серебряными нитями. Неужели граф – он скажет ей свое имя или, по крайней мере, титул, когда она спросит – регулярно приволакивал сюда молодых женщин для своих порочных развлечений? Ведь наверняка он поставил тут эту кровать не в ожидании появления Джоан – возле кровати стояла всевозможная дорогая мебель с мраморным верхом и ужасными позолоченными ножками, которые выглядели так, словно принадлежали до этого какому-то мифическому существу с большими загнутыми когтями.

Он сказал ей самым будничным тоном, что он маг и волшебник и чтобы она ничего там не трогала. Она осенила себя крестным знамением и отвела взор от столика с ужасной ножкой. Может, граф заколдовал мебель и она оживает и бегает по комнате с наступлением темноты? Мысль об этом прогнала ее в дальний конец комнаты, и Джоан прижалась к стене, крепко сжимая в руке четки.

Эта половина комнаты показалась ей не менее страшной, но, по крайней мере, тут ей не чудилось, что разноцветные стеклянные шары, колбы и реторты сами собой вот-вот придут в движение. Зато отсюда исходили самые неприятные запахи: чего-то похожего на смесь горящих волос и патоки, а также еще чего-то резкого, от которого закручивались спиралью волоски в носу. Но за длинным столом, на котором были разложены все эти неприятные вещи, находилось окно, и она подошла к нему.

Большая река – Сена, так назвал ее Майкл – была совсем рядом. При виде лодок и людей Джоан слегка успокоилась. Она оперлась о стол, чтобы приблизить лицо к окну, но угодила ладонью во что-то липкое и отдернула руку. Тогда она наклонилась осторожнее. Изнутри окно было загорожено решеткой. Оглядевшись, она увидела решетки и на остальных окнах.

Пресвятая Дева! От кого отгородился этот человек, кто сюда полезет, скажите на милость? Мурашки побежали по ее спине и рукам, а ее воображение мгновенно подсунуло ей видение летающих демонов, которые мчатся ночью по улицам и бьют кожистыми крыльями в окна. Или – Отец Небесный! – может, решетки удерживают в комнате эту странную мебель?

Увидев нормальный стул, она рухнула на него и, закрыв глаза, принялась горячо молиться. Через некоторое время она вспомнила, что надо дышать, а потом к ней вернулась способность думать, и она вздрагивала уже лишь изредка.

Он не угрожал ей. Не обижал ее, в самом деле не обижал, лишь закрыл ее рот ладонью, а другой рукой схватил за талию и потащил с собой, а потом сунул в карету, шокирующе подтолкнув рукой под зад, хотя сделал это не в порочном смысле.