Семь камней

– И правда, – сказала Эсме, прелестно проглатывая «р» на французский манер, и нахмурилась, – а если бы это была его собака? Что скажешь, Мерси? – обратилась она к двенадцатилетней дочке Кеннета и Элоизы. – Вот если бы твой папа явился однажды домой и объявил, что он убьет Джаспера, – спаниэль, лежавший на ковре, услышал свое имя и поднял голову, – просто потому, что он обещал Богу? Что бы ты делала?

Глаза Мерси сделались круглыми от ужаса, а губы задрожали, когда она посмотрела на собаку.

– Но… но… он так не сделает, – ответила она. Потом с сомнением взглянула на отца: – Ты ведь так не сделаешь, правда, папа?

– Но если бы ты уже дал обет Богу, – подсказала Эсме, глядя на Кеннета большими голубыми глазами. Хэл наслаждался выражением лица Кеннета. У Элоизы слегка порозовели скулы, и Хэл, предостерегающе кашлянув, – у него было ощущение, что он едет в повозке по краю утеса, решил вмешаться:

– Но ведь Иеффай не встретил собаку, правда? Что там случилось на самом деле? Напомни мне – я давно читал Ветхий Завет. – На самом деле он никогда его не читал, но Эсме любила читать Библию и пересказывала ему истории – с ее собственными неподражаемыми комментариями.

Старательно пряча глаза, Эсме перевернула нежными пальчиками страницу и прокашлялась.

«И пришел Иеффай в Массифу в дом свой, и вот, дочь его выходит навстречу ему с тимпанами и ликами: она была у него только одна, и не было у него еще ни сына, ни дочери.

Когда он увидел ее, разодрал одежду свою и сказал: ах, дочь моя! ты сразила меня; и ты в числе нарушителей покоя моего! я отверз [о тебе] уста мои пред Господом и не могу отречься.

Она сказала ему: отец мой! ты отверз уста твои пред Господом – и делай со мною то, что произнесли уста твои, когда Господь совершил чрез тебя отмщение врагам твоим Аммонитянам.

И сказала отцу своему: сделай мне только вот что – отпусти меня на два месяца; я пойду, взойду на горы и опла́чу девство мое с подругами моими.

Он сказал: пойди. И отпустил ее на два месяца. Она пошла с подругами своими и оплакивала девство свое в горах.

По прошествии двух месяцев она возвратилась к отцу своему, и он совершил над нею обет свой, который дал, и она не познала мужа. И вошло в обычай у Израиля, что ежегодно дочери Израилевы ходили оплакивать дочь Иеффая Галаадитянина, четыре дня в году».



Засмеявшись, она закрыла Библию.

– Не думаю, что я стала бы так долго оплакивать свою девственность. Я бы вернулась домой без нее, – тут она подняла глаза на Хэла, и в них сверкнула искра, которая зажгла его чресла, – и посмотрела, может, мой дорогой папочка уже передумал и не считает меня подходящей жертвой.



…Он сидел, закрыв глаза, тяжело дышал и смутно сознавал, что сквозь веки просачивались слезы.

– Ты сучка, – шептал он. – Эм, ты сучка!

Он так сидел, ровно дыша, пока это воспоминание и эхо ее голоса не побледнели. Открыв глаза, он обнаружил, что его подбородок покоился на руках, локти на коленях и что он глядел на коврик перед очагом. Дорогой коврик и в таком месте. Мягкая, белая шерсть, с ворсом, с семейным гербом Греев в центре и экстравагантными «Г» и «Э», вышитыми черным шелком с каждой стороны. Она сделала коврик своими руками для него – свадебный подарок.

Он подарил ей бриллиантовую подвеску. И похоронил вместе с ней и ее ребенком месяц назад.

Он снова закрыл глаза.



Через некоторое время он встал и прошел через холл в закуток, в котором устроил свой кабинет. Совсем маленький, словно яичная скорлупка, но ему и не требовалось много места – тесные пределы, казалось, помогали ему думать, закрывали от него внешний мир.

Он взял в руку перо и рассеянно погрыз его, почувствовав горьковатый вкус высохших чернил. Надо бы взять новое, но у него не было сил искать свой перочинный нож, да и какая разница, в конце-то концов? Джон не станет возражать против нескольких помарок.

Бумага… Там лежала приличная стопка пергаментных листов, которые он использовал, чтобы отвечать на соболезнования по поводу смерти Эсме. Они приходили грудами – не то что маленькая кучка смущенных посланий, полученных три года назад после самоубийства отца. Ответы он писал сам, несмотря на предложение помощи от матери. Его переполняло нечто вроде электрического флюида натурфилософов, что-то, делающее его бесчувственным к естественным потребностям, таким как еда или сон, что наполняло его мозг и тело маниакальным стремлением двигаться, что-то делать – хотя Бог свидетель, что после убийства Натаниэля Твелвтриса он больше ничего не мог делать. Впрочем, и не пытался…

Бумага была шершавой от пыли – он никому не разрешал прикасаться к его столу. Он взял лист, подул на него, встряхнул и положил на стол. Потом обмакнул перо.

«Д… – написал он и замер. Что еще можно сказать? – Я надеюсь на Господа, что ты еще живой. Как тебе Абердин? Помимо того, что там холодно, мокро, ужасно и серо… – Покрутив перо в руке, раздумывая, что бы еще добавить, он сдался и написал: – Желаю удачи. – Х.».

Он посыпал лист песком, сложил его и, взяв свечку, капнул испачканным копотью воском на бумагу и твердо прижал к нему свою печать. Лебедь, летящий с вытянутой шеей через полную луну.

Часом позже он все еще сидел за столом. Прогресс был: письмо Джону лежало на углу стола, запечатанное и с аккуратно написанным – свежим пером – адресом в Абердине. Хэл отряхнул от пыли стопку пергамента, выровнял и положил в ящик. А еще нашел источник запаха. Пучок гниющих гвоздик, забытый на подоконнике в глиняном кувшине. Он сумел-таки открыть окно, выбросил цветы и позвал лакея, чтобы он унес кувшин и помыл. И сил больше не осталось.

Где-то вдалеке раздался шум – открылась парадная дверь. Ладно, Сильвестр разберется, кто там.

К его удивлению, дворецкий, казалось, был побежден. Звучали сердитые голоса, к его логову быстро приближались решительные шаги.

– Какого дьявола, Мелтон? Где ты там? Чем занимаешься? – Дверь распахнулась, на него смотрело широкое лицо Гарри Кворри.

– Пишу письма, – ответил Хэл со всем достоинством, какое только мог изобразить. – А что, не похоже?

Гарри вошел в комнату, зажег от очага фитилек и поднес его к канделябру. Хэл и не заметил, что наступили сумерки. Его друг поднял канделябр и критически рассмотрел Хэла при свете.

– Тебе не захочется знать, на кого ты похож, – заявил Гарри, качая головой, и поставил канделябр на стол. – Думаю, ты даже не помнишь, что должен был сегодня встретиться с Уошберном.

– Уош… о боже. – Хэл даже привстал в кресле, услышав имя своего солиситора,[55] но потом сел снова.

– Последний час я провел с ним, а до этого встречался с Анструтером и Джоспером – помнишь, это адъютант из Четырнадцатого? – Его голос исполнился сарказмом.

– Помню, – кратко сказал Хэл и потер рукой лицо, пытаясь прийти в себя.


– Извини, Гарри. – Покачав головой, он встал и запахнул свой баньян. – Позови Нэсонби, ладно? Пускай принесет нам чай в библиотеку. Я переоденусь и помоюсь.

Чистый, одетый, причесанный, чувствуя некоторое оживление, он вошел через четверть часа в библиотеку и увидел, что чайная тележка уже на месте. Струйка душистого пара поднималась из носика чайника и смешивалась с пряными запахами окорока и сардин, с вкрадчивой сладостью смородинового бисквита, сочившегося кремом и маслом.

– Когда в последний раз ты что-нибудь ел? – спросил Гарри, глядя, как Хэл с жадностью голодного кота ел сардины на тосте.

– Вчера. Вероятно. Я забыл. – Он взялся за чашку и запил сардины, протолкнув их в желудок, чтобы освободить место теперь и для бисквита. – Так что говорил тебе Уошберн? Расскажи.

Гарри разделался с собственным бисквитом и ответил:

– Ну, тебя не будут судить в открытом суде. Что бы ты там ни думал о своем проклятом титуле – нет, не говори мне, я уже слышал. – Он выставил перед собой ладонь, отсекая возражения, а другой рукой взял корнишон. – Как бы ты ни решил называться – герцог Пардлоу, граф Мелтон или просто Гарольд Грей, ты все равно пэр. Тебя никто не может судить, кроме жюри из ваших пэров – сиречь палаты лордов. И я вообще-то не требовал от Уошберна сказать мне, что шансы на то, что сотня аристократов придет к единодушному решению, что тебя следует либо посадить за решетку, либо повесить за то, что ты вызвал на дуэль человека, соблазнившего твою жену, и в результате убил его, составляют примерно тысяча к одному, – но он все-таки сказал мне это.

– О. – Хэл ни секунды не думал об этом, но если бы думал, то наверняка пришел бы к такому же выводу. Но все же почувствовал некоторое облегчение, услышав, что его разделял достопочтенный Лоренс Уошберн, королевский адвокат.

– Слушай, ты будешь есть последний ломтик окорока?

– Да. – Хэл взял окорок и потянулся за горчицей. Гарри взял вместо этого сэндвич с яйцом.

– Слушай, – повторил он с набитым ртом, жуя яйцо и тонкий ломтик белого хлеба, – это вовсе не означает, что у тебя все в порядке.

– Ты имеешь в виду Реджинальда Твелвтриса, как я полагаю? – Хэл смотрел на тарелку и аккуратно нарезал окорок на кусочки. – Для меня это не новость, Гарри.

– Нет, не новость, – согласился Гарри. – Но я имел в виду короля.

Хэл положил вилку и уставился на Гарри.

– Короля?

– Или, говоря точнее, армию. – Гарри деликатно достал из крошева на чайной тележке миндальный бисквит. – Реджинальд Твелвтрис направил петицию военному министру с требованием, чтобы тебя судили в трибунале за противозаконное убийство его брата и, далее, чтобы тебя лишили звания полковника и отстранили от командования Сорок шестым, а полк ликвидировали по той причине, что твое поведение настолько постыдное, что представляет опасность для боеготовности упомянутого полка. Это сфера компетенции его величества.

– Вздор! – заявил Хэл. Но его рука слегка дрожала, когда он поднял чайник, и крышка застучала. Он увидел, что Гарри заметил это, и осторожно поставил чайник на место.

Король дает, король и забирает. Хэлу потребовались месяцы скрупулезной работы на перевооружение отцовского полка и – что важнее – на поиски приличных офицеров.

– Писаки… – начал Гарри, но Хэл оборвал его резким жестом:

– Я знаю.

– Нет, ты не…

– Знаю! Не будем говорить об этом, черт побери.

Гарри тихо заворчал, но подчинился. Он взял чайник, налил обе чашки и подвинул одну Хэлу.

– Сахар?

– Пожалуйста.

Полк – в его возрожденном виде – еще не бывал в деле; он был укомплектован лишь наполовину, и многие солдаты не могли отличить один конец мушкета от другого. Это был лишь скелет полка, и хотя по большей части офицеры были хорошие, надежные, но только горстка таких, как Гарри Кворри, были лично привержены Хэлу. Любое давление, намек на скандал – ну, на новый скандал, – и все рухнет. Остатки жадно подберет или растопчет Реджинальд Твелвтрис, очерненная память об отце Хэла так и останется обесчещенной навеки, а его собственное имя и дальше будут валять в грязи – газетные писаки изображают его не только рогоносцем, но и сумасшедшим убийцей.

Ручка его фарфоровой чашки внезапно отломилась и полетела через стол, ударившись со звяканьем о чайник. Сама чашка разломилась, и чай потек по его руке, намочив манжет.

Хэл тщательно сложил две половинки чашки и стряхнул с руки заварку. Гарри ничего не сказал, только поднял черную мохнатую бровь.

Хэл закрыл глаза и несколько мгновений дышал носом.

– Ладно, – пробормотал он и открыл глаза. – Первое – петиция Твелвтриса. Она еще не была одобрена?

– Еще нет. – Гарри понемногу успокаивался, и это придало Хэлу чуть больше уверенности в умении владеть собой.

– Тогда ладно. Значит, первым делом надо остановить петицию. Ты лично знаком с министром?

Гарри покачал головой.

– А ты?

– Я встречался с ним однажды, в Эскоте. Сделали дружескую ставку. Впрочем, я выиграл.

– Плохо. – Гарри забарабанил пальцами по салфетке, потом бросил взгляд на Хэла: – Может, ты попросишь свою мать?

– Исключено. Вообще-то, она во Франции и возвращаться не намерена.

Гарри знал, почему вдовая графиня Мелтон была во Франции – и почему Джон был в Абердине, – и неохотно кивнул. Бенедикта Грей знала многих, но самоубийство ее супруга накануне ареста в качестве якобита и предателя отгородило ее от тех кругов, где Хэл мог бы найти влиятельных защитников.