Симон

Лицо хозяйки мгновенно вытянулось.

– Бога бы побоялась!

Сусанна запихнула в сумку платки, сердито застегнула молнию. Вышла, не удостоив ее ответом. Кому-кому, но не нечестной торговке ее Богом попрекать!



Платки она оставила в ювелирном магазинчике. Хозяин – высоченный, седобородый и темнобровый ювелир, отчаянно напоминающий Шона Коннери, ей ужасно нравился. Судя по восхищенным взглядам, которыми он ее провожал, она тоже была ему небезразлична. Сусанна осторожно навела о нем справки, узнала, что женат, имеет двоих сыновей. Старший успел переехать в Россию и обзавестись семьей, а недавно забрал к себе мать, чтобы она помогла с новорожденным ребенком. Отец с младшим сыном остались одни, правда, ненадолго – жена к концу осени собиралась возвращаться. Отец мастерил удивительной красоты серебряные украшения, сын помогал ему, а еще заменял за прилавком продавщицу, которой нужно было несколько раз на дню ненадолго отлучаться, чтобы проведать прикованную к постели мать. История с продавщицей тронула Сусанну. Ювелир, похоже, был порядочным и сердобольным человеком. Другой бы давно нашел себе нового работника, а этот не стал от нее избавляться. Сусанна не сомневалась, что, окажись на его месте, поступила бы ровно наоборот. Много лет назад она запретила себе поддаваться чувствам и никогда больше не терзалась сомнениями при выборе между трезвым расчетом и состраданием. Хладнокровие ее граничило с откровенным пренебрежением, отстраненность – с равнодушием. Муж иногда подтрунивал, что из нее получился бы отличный сотрудник спецслужб. «Ты бы разорила свое ведомство, потому что оно вынуждено было бы тебе выписывать бесконечные премии за образцовую службу!» Сусанну его шутки не задевали, она была достаточно честным человеком, чтобы признавать свои недостатки. И довольно безразличным, чтобы не страдать от угрызений совести.

К ювелиру она заглянула еще в начале лета. Девочки рылись в сундуке, нашли ее шкатулку со старомодной бижутерией, обвесились пластмассовыми бусами и браслетами, нашарили на самом дне костяную щербатую пуговицу. Счастье, что не выкинули, а принесли ее Сусанне. Та убрала ее в кармашек сумки, а на следующий день, на обратном пути домой, зашла в мастерскую.

– Это единственная память о моей матери. И я бы хотела превратить ее в украшение, – объяснила она ювелиру. Тот аккуратно, двумя пальцами, взял с ее ладони пуговицу.

– И что бы вы хотели, чтобы я из нее сделал?

– Кольцо или кулон. На ваше усмотрение. Я полностью полагаюсь на ваш вкус, – ответила она – и улыбнулась.

Улыбка ей очень шла. Она подчеркивала каждую морщинку, каждую складочку ее лица, но не добавляла возраста, а удивительным образом убавляла. Сусанна отлично знала об этом свойстве своей улыбки и всегда пускала ее в дело, когда старалась понравиться мужчинам. Впрочем, особых усилий для этого не требовалось: она, как и прежде, была хороша собой и в свои сорок восемь выглядела значительно моложе. Красота ее с годами стала сдержанной и вдумчивой, притушила живой блеск глаз и заострила черты лица, волосы потемнели и заметно поседели на висках, но даже седина странным образом убавляла ей возраст: казалось, она заключила со временем договор и оно щадило ее, замедляясь в необратимом своем течении.

В назначенный день хозяина в магазинчике не оказалось. Сусанна огорчилась, однако виду не подала. Продавщица торжественно вынесла бархатную коробочку, но не стала ее открывать. Вместо этого, поставив ее на витрину, она сделала приглашающий жест рукой – давайте сами. Сусанна раскрыла коробочку и не смогла сдержать возгласа восхищения: ювелир сделал невозможное, превратив старую костяную пуговицу в настоящее произведение искусства. Он покрыл ее лаком и украсил едва различимыми прожилками серебра. Там, где раньше были стертые почти до прозрачности дырочки, теперь красовались три барочные жемчужины, заключенные в воздушную оправу. Края же пуговицы обрамлял неровный кант из черненого серебра, придающий всей конструкции сдержанное благородство.

Сусанна надела кольцо, отвела руку в сторону и залюбовалась им. Невзирая на внушительные размеры, оно было удивительно легким и почти не ощущалось на пальце.

– Будто родилась с ним, – призналась она.

Девушка аж подпрыгнула от счастья.

– Ой, как хорошо! Вы не представляете, как он мучился. Голову сломал, пока окончательный вариант утвердил. Их же штук восемь было!

– Кого штук восемь было? – оторвалась от созерцания кольца Сусанна.

– Вариантов! Сам извелся и нас извел, выбирая. Очень хотел угодить вам!

Миловидное лицо продавщицы светилось неподдельной радостью, на щеках выступил нежный персиковый румянец. Сусанна представила, как она несколько раз на дню прибегает домой, переодевает бездвижную мать, растирая и обрабатывая тело от пролежней, кормит ее, терпеливо поддакивая недовольному ворчанью, замачивает грязное белье, чтоб вечером постирать и вывесить, и снова, задыхаясь, несется на работу.

– Вы замужем? – спросила она.

Девушка замотала головой – нет.

– Я бы хотела, чтобы жена моего брата была такой, как вы.

Слова вылетели раньше, чем Сусанна успела спохватиться. Она поспешно стянула кольцо, спрятала его в коробочку и не прощаясь выскочила из магазина.

В утро скандала, покинув сувенирную лавочку, она первым делом направилась к торговым павильонам, раздумывая, у кого оставить забранные платки. Ювелир курил, прислонившись плечом к дверному косяку мастерской, и прихлебывал из чашечки остывший кофе. Она выставила руку и пошевелила пальцами, горделиво демонстрируя кольцо. Он рассмеялся и, будто бы готовясь выпить за ее здоровье, поднял чашечку выше головы.

– Нальете и мне? – попросила она.

– Конечно!

Сусанна зашла в мастерскую, оглядела небольшое, обставленное разномастным оборудованием, густо пропахшее лимонной кислотой, серой и жженым воском помещение, чихнула несколько раз.

– Запах, к сожалению, не выветривается, – извиняющимся тоном пояснил ювелир и вытащил из-под стола деревянный, обитый вылинявшим велюром табурет, – садитесь.

– Это аллергия, – вздохнула она, уселась и, пока он варил кофе, неожиданно для себя, пригорюнившись, выложила ему все: про утренний скандал, про то, как тяжело приходится работать, чтобы прокормить семью, про вечно недовольную свекровь и мужа, страдающего дикими болями в позвоночнике.

– Что врачи говорят?

– Случай сложный, оперировать не берутся. Советуют везти в Москву. А это немыслимые для нас деньги.

– Представляю!

Она украдкой любовалась тем, как он медленно, стараясь не расплескать, переливает из узкогорлой джезвы в чашечку кофе, как открывает баночку с песочным печеньем, как высвобождает на заставленном инструментами столе угол и протирает его влажной салфеткой.

Заполучив свою порцию кофе, она поблагодарила и заверила, что выпьет и сразу же уйдет, чтобы не отрывать его от работы. Он запротестовал: «Не спешите, я с вами отдыхаю. Лучше покажите свои работы».

Она передала ему сумку. Он вытащил несколько платков, развернул, придирчиво разглядел, похвалил.

– Сами придумывали рисунок?

– Нет. Шаблоны достались мне… на память.

– От кого? Впрочем, это не важно. А давайте вы оставите платки у нас, мы, думаю, быстро их продадим.

Сусанна стала отнекиваться, но он ее оборвал:


– Это повод видеться с вами чаще.

Она смутилась. Попыталась допить одним глотком кофе, подавилась гущей, закашлялась. Он налил ей воды, постучал по спине. Она ойкнула – не рассчитав силы, он ударил сильнее, чем собирался.

– Это от страха! – заоправдывался он, и она успокаивающе замахала руками – все в порядке.



До дома идти было далеко, но Сусанна решила прогуляться. Она шла, стараясь держаться тени, и думала о том, как мало в ее жизни было любви. У матери был отец, у отца – мать. Потом у него появилась другая женщина, с которой он счастливо прожил до самой своей смерти. У тетушек была бабушка. Младшая тетушка пережила ее на несколько лет и умерла от пустяковой простуды. Врачи не могли взять в толк, как такое могло случиться, но Сусанна знала – она ушла не из-за болезни, а потому, что лишилась смысла своего существования. Два главных человека ее жизни – мать и старшая сестра – покоились в земле, и она последовала за ними, воспользовавшись первым подвернувшимся случаем.

Брат, единственный, кто по-настоящему любил Сусанну, рожден был не для жизни. Она это знала и оберегала его, как умела. Но спасти не смогла.

У нее была подруга, но она ее предала. У нее был любимый человек, с которым она собиралась прожить сто лет и умереть в один день, однако он ее бросил. Сусанна так и не простила его, но и особого зла не держала. Она не то чтобы верила в судьбу, но не сомневалась, что написанного на лбу не изменить. Ей, наверное, суждено было расстаться с Симоном, а потом, спустя шесть лет, снова сойтись, чтобы, прожив с ним под одной крышей почти год, разбежаться, теперь уже навсегда.

Она его действительно любила, каким-то израненным оголтелым чувством. Летела с работы домой на всех парах, чтобы успеть к его приходу накрыть стол. Не отходила от него ни на шаг, обнимала, держала за руки, гладила и целовала. Даже мылись они всегда вместе, она обожала его голое тело, красивые плечи, сильные крепкие руки, широкие уверенные ступни. Они были идеальными любовниками, совпадающими, словно детали безупречно сконструированного устройства. Там, где у нее был выдох, у него был вдох, где ей было душно, его бил озноб. Сосуществование было единственно возможным для них состоянием, врозь им казалось, что они задыхаются.

Симон перебрался к ней сразу же после похорон брата. Меланья рыдала и скандалила, не давала ему собрать вещи, а когда поняла, что его не удержать, легла на порог. Он перешагнул через нее и вышел. Детей за четыре года брака у них не случилось, любви – тоже. Симон уже заводил какие-то мимолетные связи на стороне, доводя жену до отчаяния. С ее чувствами он особо не церемонился. Женился потому, что переспали – влюбленная в него Меланья сделала все, чтобы привязать его к себе. По большому счету, он не обещал ее любить и не считал себя чем-то ей обязанным. Она очень старалась быть ему хорошей женой, но достучаться до его сердца так и не смогла. Отношения, вполне возможно, укрепили бы дети, но забеременеть ей не удалось. Сусанна была уверена, что причина кроется в ней. Нет, она не проклинала бывшую подругу и никогда не желала ей зла, но и не сомневалась, что каждому, абсолютно каждому суждено заплатить сообразную своему проступку цену. Меланья ее предала, и ценой ее предательства стала бездетная и безрадостная семейная жизнь.

Спустя годы, оборачиваясь на счастливое время, прожитое с Симоном, Сусанна все больше убеждалась, что своим возвращением он спас ее от безумия, в которое она неизбежно бы скатилась, оставшись в отцовском доме. После смерти брата она почти разучилась спать, вздрагивала от любого шума и проводила ночи в безуспешных попытках хотя бы задремать. Разбудить ее могло что угодно: капли дождя, стучащие по подоконнику, уханье совы, умиротворяющее пение сверчков, наводящее сон даже на ночных обитателей мира. Сусанна смастерила себе ватные затычки для ушей, однако толку от них было мало. Она завела привычку лежать на левом боку, лицом к стене, потому что, если оборачивалась к окну, в складках штор ей чудился силуэт бабушки и ее бесконечный отвратительный шепот. Часто, оказавшись между сном и явью, она обнаруживала себя запертой в том самом погребе и, проснувшись, яростно рыдала, заново переживая случившееся и не понимая, как выкарабкаться из той пучины, в которую ее ввергла жизнь.

Симон обернулся для нее настоящим спасением – с ним она научилась засыпать. Первое время, тщетно проворочавшись с боку на бок, она уходила из комнаты, чтобы не будить его. Но он сразу же поднимался и шел ее искать. Она заваривала чай с мятой, и они пили его, устроившись на тахте. Она сворачивалась под его рукой калачиком, он гладил ее по волосам и вел неспешную беседу на отвлеченные темы.

Однажды она призналась ему, что никогда не умела рисовать, но всегда хотела. На следующий же день он купил карандаши, краски и альбомы, и теперь, когда ей не спалось, они рисовали. Точнее, он рисовал, она же достаточно коряво пыталась повторять за ним, а потом, отложив в сторону карандаш, с замиранием сердца наблюдала, как он перерисовывает кухонную утварь, с поразительной достоверностью передавая каждую выемку и щербинку, каждую, казалось, незначительную деталь. Он объяснял ей технику рисунка, но она качала головой – ты же видишь, мне это не дано. Тогда он стал выводить контур, а ей поручал раскрашивать карандашами и акварелью. Она старательно водила кистью, вдыхая в бесплотные гранатовые зерна и половинки абрикосов жизнь. Спустя годы, когда она вынуждена будет взвалить на себя заботу о семье, она достанет те натюрморты, которые он для нее рисовал, и перенесет узор на шелковую ткань. Первые работы получатся беспомощными, словно сделанными ребенком, но она, вспоминая уроки Симона, будет очень стараться и постепенно наберется мастерства. Платки ее станут расходиться с удивительной быстротой, потому что она окажется из тех людей, которые не просто чувствуют, но и умеют передать цвет. Часто, рисуя, она будет водить рукой по воздуху. Со стороны будет казаться, что она выдергивает, словно мастерица, ткущая ковер, нити разноцветной пряжи и переносит их в единственно верном порядке на шелк.

Симон не просто обогрел ей душу. Он обладал редким утешительным качеством, свойственным только детям и старцам: в его присутствии странным образом отступали призраки прошлого, и порой достаточно было одного его прикосновения, чтобы успокоилось сердце и развеялась тревога.

– Из тебя, наверное, получился бы хороший доктор. Жаль, что ты не пошел на него учиться, – как-то шепнула ему Сусанна.

Он пожал плечами:

– В некотором роде из меня действительно получился доктор, только лечу я не людей, а дома. – И поморщился – до чего же пафосно прозвучало!

К тому времени, освоив ремесло каменщика, он потихоньку брался за заказы. Работал медленно, но на совесть, деньги зарабатывал приличные, потому планировал через год-другой, поднаторев, урезать свою ставку в строительном управлении наполовину и вплотную заняться частными заказами.

– Первым делом перестроим твой дом, – обещал он Сусанне. Она воспротивилась – первым делом мы построим другое жилище и съедем отсюда.

Они успели заново распланировать свое будущее, без колебаний забрав туда все, о чем раньше мечталось: трое детей, большой уютный дом, сто счастливых лет.

– В этот раз все обязательно будет по-другому, – не сомневался он. Она не спорила, но с беременностью не торопилась – нужно было дождаться развода, который Меланья ему не давала.



Столкнулись они в магазине. Сусанна не сразу узнала бывшую подругу – та сильно осунулась и подурнела. Услышав ее нерешительное приветствие, вздернула брови, но до ответа не снизошла. Прошла мимо, отметив про себя, до чего ей не к лицу переживания. Одних людей горе наполняет бережным светом, прибавив облику жертвенности и тихой печали, а над другими откровенно глумится, обездушивая и иссушая черты. С Меланьей было именно так: когда-то живое, светящееся радостью ее лицо осунулось, глаза потухли, а плотно сжатые губы окаймляли тревожные скобки морщин. Изменилась даже фигура – она будто бы убавилась в своем и без того небольшом росте и скособочилась – ходила, выставив вперед левое плечо и склонив голову, и выглядела скорее вдовой, чем брошенной женой. Заговорить с Сусанной на людях она не решилась, но последовала за ней, стараясь держаться на расстоянии, и осмелилась подойти лишь тогда, когда та свернула с Садовой улицы к своему дому. Там она ее догнала и, вцепившись в ремешок сумки, потянула на себя.

– Сусо!

Сусанна обернулась.

– Послушай меня, – зачастила Меланья, опасаясь, что та не даст ей договорить. – Ты, наверное, думаешь, что я тебя предала. Я бы сама, окажись на твоем месте, так бы думала. Но я этого не делала. Я люблю тебя и всегда любила…

Сусанна собиралась уже одернуть ее, но увидела, как отворилась дверь дома Безымянной и та вышла оттуда, держа на вытянутых руках какой-то грязный, завернутый в тряпье сверток. Выражение ее лица, обычно рассеянно-безразличное, сейчас было сосредоточенно-устремленным: казалось, она наконец-то обдумала и приняла важное решение и теперь торопится его осуществить.

– Можешь покороче? – грубо оборвала Меланью Сусанна.

Та запнулась, сбитая с толку, судорожно вздохнула. Ремешок чужой сумки она так и не выпустила, стояла, крепко сжимая его в пальцах и не замечая, как впивается ногтями себе в ладонь.

– Ты, наверное, не поверишь и будешь права… – начала она, но сразу же перебила себя: – Нет, не то. Сейчас. Я быстро. Помнишь, однажды в школе тебя защитил парень из старших классов? Мы прижали тебя к забору, он выскочил из…

– Помню. И?

Безымянная шла вдоль поваленного частокола, едва слышно напевая под нос заунывное. Сусанна, отметив странность ее походки, пригляделась и заметила, что та старается идти таким образом, чтобы не наступать на цветущие кустики осота и пастушьей сумки, растущие беспорядочно по всему ее двору. Меланья, проследив за ее взглядом, теперь тоже заметила Безымянную и, не задумываясь над тем, почему так поступает, встала таким образом, чтобы оказаться между ней и Сусанной.

– Так вот, – продолжила она с прерванного места, – тем парнем, который отбил тебя, был Симон. Вы с ним этого не знаете, а я – знаю. Кажется, я его с того дня и полюбила. Я его, наверное, всегда любила. Я бы никогда не причинила тебе вреда, потому что он души в тебе не чаял. Я любила все, что он любил. И всегда делала все, чтобы он был счастлив. И если бы не случилось той истории с… похищением, я бы никогда… Я просто была бы рядом, помогала бы тебе. Грелась бы вами. Возможно, вышла бы за кого-нибудь замуж, а может быть – нет. Но я бы никогда…

– Ты женила его на себе! – выкрикнула, словно ударила, Сусанна.

Меланья съежилась.

– Не я, так кто-то другой. Отпусти его, пожалуйста. Посмотри, какая ты красавица, любого пальцем поманишь – и он будет твоим. Оставь Симона мне, я не смогу без него жить. Я без него умираю.

Сусанна попыталась разжать ее пальцы, чтобы высвободить ремешок своей сумки, но Меланья не поддавалась. Тогда она приблизилась лицом к ее лицу, выговорила, выплевывая каждое слово:

– Ну так сдохни, раз не можешь без него жить!