Темная вода

Она разомкнула хоровод, вплыла в круг, подплыла к Чернову. Мертвое лицо, мертвые глаза, губы белые, плотно сомкнутые. Наверное, это даже хорошо, что сомкнутые, не так страшно будет умирать. Но глаза лучше закрыть. Насмотрелся…

Чернов и закрыл. Он боролся, как лев, он сделал все, что было в его силах. Кто ж виноват, что он оказался таким доверчивым лопухом? Следовало придумать какую-нибудь антирусалочью сигнализацию, а теперь уже что…

А теперь ледяные пальцы у него на плечах, ощупывают, оглаживают, скользят по шее, и ладони прижимаются к щекам, словно бы он маленький, словно бы его вот так, за щеки, зафиксировали и внимательно разглядывают. Дай-ка я на тебя посмотрю, Вадька! Какой большой ты уже вырос! Большой, но глупый… А потом целуют холодными губами, но не в губы, а в лоб. Опять как маленького…

– Он мой… – И снова не понять, есть этот голос на самом деле или звучит только у него в голове. Глаза, что ли, открыть, взглянуть наконец на свою смерть?

У смерти глаза сначала черные, как два антрацитовых камня, но с каждым мгновением камни эти становятся все прозрачнее, все светлее. И вот они уже цвета чайной заварки, и чаинки в них плавают, тоже водят хороводы. Когда-то Вадька любил смотреть, как кружатся в чашке чаинки, вот и сейчас смотрит. Уже не страшно – скорее, любопытно. Лицо бледное, неживое, а глаза яркие, светло-карие. И смотрят ласково. Прикосновения тоже ласковые, осторожные, только очень холодные. Но ему уже плевать на холод, смотреть бы и смотреть в эти глаза цвета чая.

Он бы и смотрел, если бы она его не оттолкнула – зло и одновременно решительно.

– Уходи… Нельзя тебе здесь…

Сказала и сама ушла под воду. Не нырнула по-рыбьи, а словно бы в самой этой воде растворилась. Но в последний момент Чернов успел заметить, как меняются, наполняются смертельной чернотой ее глаза.

– Уходи… – поплыл над темной водой не то шепот, не то стон, а потом наступила мертвая тишина. Ни звука, ни всплеска в этой тишине. Как в космосе.

Сил хватило лишь на то, чтобы доплыть до берега, выползти на мокрый песок, зажмуриться. Слишком яркая нынче луна, слишком колючие звезды. А русалки такие странные, такие непредсказуемые. По крайней мере, одна, с глазами цвета чайной заварки…

Сколько бы он так пролежал? Не исключено, что до самого утра, если бы тишину не нарушил ружейный выстрел…





* * *


– …Не смотри… – Не то шепот, не то шорох, но, наверное, приказ. У нее нет никакого желания приказа этого ослушаться, нет желания открывать глаза. Она не хочет видеть то, что увидит, стоит только ослушаться и посмотреть. Она и вспоминать не хочет. Забыть бы, чтобы ничего-ничего этого не было.

Если бы не шаги, тяжелые, по-стариковски шаркающие, она бы никогда не открыла глаза. Если бы за этими человеческими шагами не расслышала другие – по-кошачьи мягкие и крадущиеся. Если бы не поняла, что нужно прятаться.

Она спряталась, затаилась в пыльном полумраке своего убежища. Который уже раз за этот страшный день?

Первый раз она пряталась здесь от мамы. Они играли в прятки, в такую специальную, понятную только им двоим игру. Нина всегда пряталась в своем тайнике, а мама всегда искала ее в других местах, никогда не могла найти и очень удивлялась, когда Нина внезапно оказывалась за ее спиной. Про тайник знали только Нина с бабушкой, это была их маленькая тайна.

А шаги становились все громче. Нина открыла глаза, ослушалась приказа. Может быть, это вернулась мама? Они ведь так и не доиграли в прятки. Нина сидела в своем тайнике так долго, что, кажется, уснула, а когда проснулась, мамы в доме не оказалось. Ни мамы, ни бабушки. Бабушка была у воды… И зверь нависал над нею, сшибал хвостом одуванчики, отращивал когти…

А потом Нине велели не смотреть… Но если это вернулась мама! На маму ведь можно смотреть? Если смотреть достаточно долго, то мама даже может понять, что Нина хочет ей сказать. С бабушкой это проще, бабушка понимает ее с полувзгляда. Понимала… Теперь у нее осталась одна только мама…

Если это вообще мама. Слишком громкие, слишком тяжелые шаги. Мама по дому летает легко, как бабочка, звонко цокает каблучками по полу. Под мамиными шагами не стонут и не прогибаются половицы. Мама не рычит вот так… яростно, по-звериному, не хлопает дверями.

Это снова прятки. Только уже другие – страшные прятки. И на Нинины плечи ложатся тяжелые, пахнущие псиной и кровью лапы. Пока только на плечи, но она знает, стоит только попытаться закричать, когтистая лапа зажмет ей рот.

– Молчи… не смотри…

Но она все равно смотрит. И даже кое-что видит.

Высокие сапоги, которые бабушка называет болотными. Они грязные. Такие грязные, что оставляют на полу мокрые бурые следы. Нина знает, почему следы бурые. Она теперь многое знает. Она теперь почти взрослая.

Сапоги приближаются к кровати, медленно, осторожно, словно нехотя. Хозяин сапог падает на колени, заглядывает под кровать. Если бы Нина спряталась там, он бы ее непременно нашел, но у нее совсем другое убежище. У нее тайник, о существовании которого не знает даже мама.

А сапоги обходят комнату по периметру, останавливаются в центре. Нине хочется закричать, но лицо зажимает лапа. Не сильно, не выпуская когти, но так, что не получается сделать вдох.

– Молчи… – слышит она перед тем, как снова провалиться в темноту.

Нет, не только это. Еще она слышит стук. Громкий стук, словно в окно бьется ветка. Или птица. Или нежить…

Как она уснула?! Ведь зарекалась, пила кофе литрами, чтобы не уснуть, чтобы ничего не пропустить и никого не впустить, а вот… уснула. Кажется, только прилегла на кровати рядом с Темкой, чтобы почитать ему сказку, кажется, только перевернула страницу, и вот уже нет никакой доброй сказки, остались одни лишь ужасы, о которых детям рассказывать никак нельзя.

– Тема? – Еще не открыв глаза, она пошарила рядом с собой. В пустоте… – Темка!!!

Он стоял перед окном, прижавшись обеими ладошками к стеклу. Как тогда, в салоне машины Чернова. От сердца отлегло: он хотя бы дома.

Нина осторожно спустила ноги на пол. По босым ступням тут же потянуло холодом. Наручные часы показывали полночь.

– Темочка, иди сюда, – позвала Нина уже шепотом, боясь напугать сына. Наверное, она его уже и так испугала своим воплем. – Тема?..

Ее маленький сын стоял не шелохнувшись. Кажется, он ее даже не слышал. Что-то там, за окном, привлекало его внимание куда сильнее. Ноги словно налились свинцом. Или водой, темной озерной водой. Нине даже казалось, что вода булькает и плещется в них при каждом шаге, а позади остаются мокрые следы. Почти такие же, как в том страшном сне. Только не от охотничьих сапог, а от босых ступней. Она не стала оборачиваться, не позволила себе ни на мгновение отвлечься от сына. Она здесь для того, чтобы его защитить. Любой ценой. От кого угодно.

Та, от кого требовалось защищать Тему, стояла по ту сторону окна, прижимала к стеклу узкие ладони с длинными музыкальными пальцами, прижималась щекой и ухом, словно пыталась услышать, что происходит в доме. Взгляд ее темных глаз был отрешенный, словно это она, а не Нина только что пробудилась после глубокого сна. Вот только это был не сон…

Девушка-гитаристка, та самая, которую убил зверь, та самая, тело которой так и не нашли. Тело не нашли, потому что она… ушла. Или, вернее сказать, уплыла? Ее одежда была насквозь мокрой, а с длинных волос на пол террасы стекали струйки озерной воды.


– Она просит ее впустить. – От тихого Темкиного шепота Нина едва не завизжала. Или не от голоса, а от неожиданности. Хотя что может быть более неожиданным, чем полуночный визит утопленницы?

– Не надо. – Нина положила ладони на Темкины плечи, сжала, не сильно, но крепко, готовая в любой момент оттянуть его от окна. Если эта… если это существо попробует войти. – Не надо ее впускать, сынок.

– Ей холодно и страшно, мама. Там же совсем темно.

Нине тоже было холодно и страшно. Темная вода словно вышла из берегов и затопила все вокруг мутным ужасом, который сейчас медленно просачивался в их дом. В их надежно запечатанный Шипичихой дом. Или не так уж и надежно?

– Она потеряла свою гитару и теперь не может играть.

Она потеряла гитару и не может играть, зато она может петь. Песня, слов которой не разобрать, которая звучит словно бы прямо у тебя в голове и которая не исчезнет, даже если заткнуть уши.

– Впусти меня. – Теперь утопленница смотрела не на Тему, теперь она смотрела прямо Нине в глаза. – Пусти меня погреться.

– Тема, иди в постель. – Нина очень старалась, чтобы голос ее звучал буднично. Тема не знает, кто там за окном. Не понимает, что это за существо. Нина тоже до конца не понимает, но в памяти уже всплывает рассказ Якова про русалок.

– Такой хороший мальчик. Такой добрый мальчик… – Существо высунуло длинный, противоестественно длинный язык и лизнуло стекло. Нину замутило, она почти силой оттащила упирающегося Темку обратно к кровати. – Сиди здесь, – велела строго. А как еще она могла поступить, чтобы его не напугать?

– Но тетя…

– С тетей я разберусь!

Нина не знала, как будет разбираться с этой «тетей» и что предпримет, если та попытается проникнуть в дом, но решимость ее росла с каждой секундой. Решимость росла, а страх, наоборот, таял. И знания, неведомые, потаенные знания, просачивались в нее с темной озерной водой.

Нина вернулась к окну, коснулась ледяного стекла кончиками пальцев. Заглянула в черные глаза утопленницы, сказала шепотом:

– Я не могу впустить тебя в дом.

Ответом ей стал то ли стон, то ли вздох, и по бледной щеке покатилась слеза. Или озерная вода…

– Но я могу показать тебе путь. Хочешь?

Черная лодка у берега и мощенная серебром лунная дорожка, мостик из мира живых в мир мертвых. Нина знала этот путь, словно тысячи лет ходила по нему сама и проводила других, тех, кто еще не успел замарать свою душу убийством. Тех, кого еще можно было спасти. Таких, как эта девушка.

Она справится. Для этого ей придется на время оставить Тему одного в доме, но он справится тоже. Откуда-то Нина точно знала, что ее маленький сын куда сильнее и куда мудрее, чем кажется.

– Темка, мне нужно ненадолго выйти. – Нина отошла от окна, присела на корточки перед сыном. – Тетя заблудилась. Я покажу ей дорогу и вернусь. Ты посидишь тут один?

В доме безопасно. Куда безопаснее, чем снаружи. Шипичиха не обманула, Шипичиха тоже многое знает.

– Посижу. – В глазах ее сына не было страха – только свойственное всем детям любопытство. Вот и хорошо.

– Я выйду, а ты закрой за мной дверь. Только надежно закрой, на засов.

Засов, разрисованный непонятными символами, кажется, светится в темноте, а на прикосновения отзывается легкой вибрацией.

– У тебя получится его задвинуть?

Можно не спрашивать, она знает, что получится. Ведь у нее самой, когда она была такой же, как сейчас Темка, получалось.

Засов поддался легко, беззвучно скользнул в пазах, и тяжелая дубовая дверь так же легко открылась. Нина переступила порог, сказала шепотом:

– А теперь, сына, закрывай.

Она постояла мгновение, прислушиваясь, к тихому шороху за дверью. Темка задвинул засов, выполнил просьбу. Она тоже выполнит. Надо только собраться с духом, убедить себя в том, что такой, как она, не страшна ни Темная вода, ни ее обитатели. Ей ведь не страшно. Ну, почти не страшно. Она готова!

Вот только нет никого за дверью. И за дверью, и перед окном спальни. Мокрые следы босых ног ведут вниз, с террасы на лестницу, а дальше к озеру. Ушла? Не дождалась ее и ушла? Наверное, так даже лучше. Не нужно испытывать ни себя, ни свою храбрость. Она попыталась помочь, но от помощи отказались. Можно возвращаться в дом.

Нина бы и вернулась, если бы не этот странный звук. Не то плеск, не то шелест, не то и вовсе стон. Ох, не стоило ей спускаться с террасы к воде. Ей бы обратно к сыну, забраться в постель, укрыться с головой одеялом, закрыть глаза. Ей бы забыть все это как страшный сон. Но ноги сами несли ее в кромешную темноту, к озеру.

Это сначала показалось, что темнота кромешная, а потом Нина стала различать не только звуки, но и силуэты. Один высокий, тощий, широкоплечий. Второй изящный, тонкий, какой-то текучий. Сначала ей показалось, что эти двое обнимаются, что она потревожила влюбленную пару, но стоило только сделать еще один шаг, стоило только всмотреться в темноту…

Яков стоял по колено в воде. Опущенные плечи, руки плетьми вдоль тела, голова склонилась набок, словно бы он прислушивался к той, что обвивала его руками за шею и шептала что-то на ухо. Или целовала? Или… не целовала?

– Яков! – Собственный голос показался ей оглушительно громким, но Яков не услышал, даже не шелохнулся.

Зато та, что льнула к нему всем телом, зло и отчаянно сверкнула черными глазами.

– Он мой… – прошипела и лизнула длинным языком щетинистую щеку Якова. – Он мой, а ты уходи!

Наверное, прежняя Нина и ушла бы, бежала бы прочь, не оглядываясь, но Нина нынешняя не желала отступать. Этой ночью не будет ни жертв, ни жертвоприношений. Этой ночью она сделает, что должна.

– Нет. – Еще один шаг, и босые ноги по щиколотки проваливаются в мокрый песок. – Отпусти его. Пожалуйста.