Темная вода

– Отпустить? – Голова утопленницы склоняется в сторону, почти ложится на плечо, словно бы в этом теле не осталось ничего твердого, словно удерживается оно изнутри не костями и мышцами, а водой. Темной озерной водой. – А он меня отпустил? – Белые губы расползаются в улыбке-оскале, язык вываливается между острыми зубами. – Я просила. Я молила, чтобы отпустил, чтобы не делал мне больно… – И черный ноготь прочерчивает кровавую борозду на подбородке Якова. Жадно раздуваются тонко вырезанные ноздри, принюхиваются к сладкому кровавому духу.

– Кто? Кто тебя убил? – Нине важно знать. Может быть, это знание нужно ей даже больше, чем самой утопленнице.

– Он… – Черный ноготь соскальзывает с подбородка на кадыкастую шею, а Яков стоит не шелохнувшись, как истукан. – Сначала было больно дышать… – Второй ноготь впивается в мертвую плоть, рвет и без того разорванную гортань, и голос становится сиплым, почти неразличимым. – Это сейчас я могу дышать в воде… – И сумасшедший смешок, а следом брызги воды из этой страшной раны. Вместо крови. – А тогда у меня не получалось. Ни дышать, ни кричать, ни отбиваться… Ногти обломала…

Обломанные при жизни ногти отросли. Теперь они почти такие же длинные, как когти зверя. И, наверное, такие же смертоносные, если ее не остановить.

– Кто с тобой это сделал? – Ее нужно отвлечь, переключить на себя, пока не стало поздно.

– Он… – Ноготь вонзается в яремную ямку, Яков дергается, но продолжает стоять смирно, а утопленница улыбается, почти нормальной, почти человеческой улыбкой: – Видишь, как я теперь могу? Видишь, что я могу с ним сделать? Что угодно могу сделать, а он даже не шелохнется. Если пожалею, он и боли не почувствует. Но я не пожалею. Меня не пожалели, так зачем же мне?..

– Погоди! – Еще один шаг, и холодная вода все выше, подбирается к коленям. – Оставь его. Пойдем со мной. – Руку протянуть так, чтобы ладонью вверх. – Пойдем, я тебя выведу отсюда. Покажу тебе путь.

– Выведешь? – Голова склоняется к другому плечу, с мокрых волос стекают капли воды, растворяются в озере, как слезы. А рука с черными ногтями тянется навстречу, то ли для рукопожатия, то ли для удара.

– Выведу. Ты заблудилась. Запуталась. А я могу помочь.

Пальцы утопленницы ледяные, но Нина держится из последних сил, не отдергивает руку. Она здесь, чтобы помочь. Кому? Якову. Этой несчастной. Темке. Да себе самой, в конце концов!

Не получается. Ничего у нее не выходит. Черный ноготь прочерчивает кровавую дорожку теперь уже на ее ладони.

– А если я не хочу уходить? Если я вот его хочу? – Вторая рука снова тянется к неподвижному Якову, а длинный язык тянется к ране на Нининой ладони.

Да, она не хочет. Она почуяла запах крови, почти почувствовала ее вкус. И теперь по-хорошему не получится. К сожалению…

Откуда эти знания? Откуда в ней эта нечеловеческая ловкость и сила? Нина не знает и знать не хочет. Она хватает утопленницу за мокрые, стянутые в хвост волосы, наматывает на кулак. Грубо, почти по-мужски. Свободной рукой отмахивается от острого как бритва языка, отступает в сторону, тянет нежить за собой. Нет, эта несчастная еще не нежить, и непоправимое можно исправить. Не вернуть отнятую жизнь, но сохранить душу. Это ведь тоже дорогого стоит.

Яростный визг в клочья рвет барабанные перепонки, и скользкое, холодное тело в ее руках извивается, плещется, как бурдюк с вином. Это потерявшее себя, заблудившееся между мирами существо не хочет, чтобы его спасали. Оно хочет плоти, горячей человеческой плоти. И еще мести. Месть сойдет за приправу. И если Нина не удержит, не справится, некого будет спасать… Вот она и держит… Из последних сил…

Этих сил не так уж и много осталось, но еще достаточно, чтобы видеть окружающий мир в каком-то непривычном багряно-золотистом свете, чтобы все чувствовать и все слышать… Слышать мягкие крадущиеся шаги за спиной. Чуять запах мокрой шерсти. Видеть на темной воде красноглазую тень…

С двумя ей не справиться… Какой бы сильной она ни была, но с двумя сразу ей не справиться. Никому не справиться с этими… тварями. Визг и вой в резонанс… От резонанса этого дрожат стекла в доме, а вода грозится вот-вот выйти из берегов. Умереть бы прямо сейчас, чтобы не слышать, чтобы не стоять вот так, в беспомощности, между разъяренными монстрами… Но ей нельзя умирать, потому что у нее есть Темка, а у Темки нет никого, кроме нее. Значит, придется бороться, биться не на жизнь, а на смерть…

…Бороться не пришлось. И визг, и вой разом заглушил ружейный выстрел. Зверя откинуло в прибрежные кусты, а утопленница, извернувшись, нырнула в воду и под водой этой тут же исчезла. Бесполезно ждать, когда она всплывет. Теперь она может дышать под водой. Или не дышать, а просто… не умирать. Но думать сейчас нужно не о том, думать нужно о том, чтобы спастись от выстрелов самой и спасти Якова.

Нина бросилась к нему, по-прежнему неподвижному и равнодушному, с силой дернула за рукав, потянула на берег, мельком успев заметить на плече у Якова охотничий карабин. Он шел послушно, не сопротивлялся. И на том спасибо. Нина толкнула его к террасе, и он деревянным истуканом привалился к ступеням. А она уже тащила с его плеча карабин.

Нет, она не была великим стрелком, но Игорь кое-чему ее научил. Ему нравилось оружие и нравились женщины с оружием в руках. А Нине, тогда еще молодой и глупой, хотелось нравиться ему…

Карабин был тяжелый, и тяжесть эта придавала уверенности. Она выстрелит. Если потребуется, она выстрелит в любого, но сначала надо понять, куда делся зверь.

Прибрежные кусты не шевелились, и в наступившей тишине не слышалось ни звука, даже плеска воды. Тварь сдохла? Было бы здорово, если бы сдохла, но не нужно обольщаться. Это не обычный волк или пес, это вообще не зверь. Это Сущь, нездешний монстр, который неведомо зачем вернулся из небытия и на оборванном поводке притащил за собой воспоминания, жалкие ошметки Нининых воспоминаний…

А из темноты выступила тень, высокая, долговязая, человеческая. Нине очень хотелось верить, что человеческая. Тень бесстрашно шагнула к кустам, пошарила в них чем-то похожим на палку. Только Нина знала, что это не палка, а ружье. То самое ружье, выстрел которого прогнал монстров. Наверное, Сущь на самом деле сдох или сбежал, потому что никто не выпрыгнул из кустов со страшным рыком, не сверкнул красными, как катафоты, глазами, не занес для удара когтистую лапу, чтобы убить человека с ружьем.

Ей бы выйти, поблагодарить своего спасителя, но инстинкты, глубинные, почти животные, взяли тело под контроль. Никому нельзя верить. Особенно тому, в чьих руках ружье. Верить можно только себе самой. На себя одну надеяться. И вместо того чтобы выйти, Нина отползла в самый дальний, самый темный угол террасы. Сейчас ей оставалось только молиться о том, чтобы Темка не вышел из дома, чтобы выполнил ее приказ.

А незнакомец уже направлялся к дому. Шел тяжелыми, шаркающими шагами, медленно и словно бы неуверенно переставляя ноги в грязных охотничьих сапогах. Этот человек уже бывал в ее доме. В ее доме или в ее кошмарах. Нина теперь и сама не знала, где явь, а где сон. Тогда она не рассмотрела его лица, и сейчас оно пряталось за низко надвинутым капюшоном дождевика. Человек остановился у изножья лестницы, ведущей на террасу, вопросительным знаком завис над неподвижным Яковом.

– Ты… – Голос был сиплый, то ли простуженный, то ли прокуренный. – Вот и свиделись… – И черный ствол ружья уперся Якову в грудь.

Нина сцепила зубы, чтобы не закричать, сделала глубокий вдох, унимая дрожь в руках, медленно подняла карабин. Сначала в воздух. Она не станет стрелять в живого человека, кем бы он ни был. Для начала она выстрелит в воздух. Может, этого хватит…

– Ну, чего молчишь, Яша? Тогда нечего было сказать, так сейчас хоть что-нибудь скажи. Вот он я, весь перед тобой. И поверь, сейчас я куда опаснее, чем двадцать лет назад.

Теперь она знала, по одной этой фразе поняла, что это за человек. Это Лютый, некогда смертельно влюбленный в ее маму, осужденный за убийство, которого не совершал, вернувшийся, чтобы отомстить.

Нет, она не станет стрелять в воздух, она выйдет под свет луны. Пусть он сначала ее увидит, а потом они поговорят. Попытаются поговорить. Им есть что вспомнить. У них имеется как минимум одно общее воспоминание. Игра в прятки: Нина пряталась, а он искал. Кого он искал тогда в их доме? И что бы сделал, если бы нашел?

– Ты не знаешь, а она ведь приходила тогда ко мне. Уже после всего… этого. Только я еще не знал, не понял я тогда, дурак, ничегошеньки… Даже не сразу сообразил, на самом деле все это со мной случилось или спьяну примерещилось… Пьяный я тогда был… Мертвецки пьяный. Лучше бы подох там, на берегу. Может, она бы тогда меня… – Лютый не договорил, замолчал, прислушиваясь.

Нина тоже прислушалась. В полуночной тишине с каждой секундой усиливался еще один звук. Звук этот она узнала безошибочно. Сквозь подлесок и темноту к ее дому прорывался джип Чернова. Или Чернов на джипе, это уж как посмотреть.

Лютый не испугался, лишь досадливо покачал головой и перекинул ружье через плечо.

– Еще свидимся, Яша, – сказал, отступая в темноту. – …И с тобой тоже свидимся.

Он не мог ее видеть, но смотрел, кажется, прямо на Нину. Сердце замерло, а карабин налился чугунной тяжестью. Он знал. Он все это время знал, что она прячется поблизости. Или просто предположил? Предположил точно так же, как Чернов предположил, что им с Темкой этой ночью может понадобиться помощь.

К тому моменту, когда внедорожник Чернова с ревом замер перед террасой, Лютый уже исчез, растворился в темноте, словно его и не было. Пусть бы его и не было…

Чернов выскочил, почти вывалился из салона, рванул к дому. На ходу он едва не сшиб сидящего у лестницы Якова, заметил его в последний момент, чертыхнулся. А Нина с карабином наперевес уже выползала из своего угла. От облегчения, от того, что все это закончилось, пусть и на время, колени ее ослабли, и идти нормальной человеческой походкой не получалось, получалось ползти, как ночной тать. Хоть бы его не напугать.

Не напугала. Может быть, потому, что подала голос раньше, чем он ее заметил.


– Это я, – сказала весело, словно играла с ним в прятки. В те самые прятки, когда никто-никто не мог ее найти.

Первым делом он глянул на карабин, обошел Якова, поднялся по ступенькам, аккуратно забрал у Нины оружие и так же аккуратно встряхнул за плечи.

– Это ты стреляла? – спросил, всматриваясь в ее лицо.

Его собственные руки оказались холодными, почти такими же холодными, как у утопленницы. И одежда на нем была мокрая насквозь, а с волос и бороды на грудь стекала озерная вода.

– Не я. – Нина коснулась пальцами его бороды. – Ты купался?

– Купался. – Он мотнул головой, а потом добавил мрачно: – Хороводы водил… Где Темыч?

Он подумал про ее сына раньше, чем она сама. Это было нечестно. Он Темке никто, а она родная мать! Не говоря ни слова, Нина подошла к двери, поскреблась в нее и сказала неестественно бодрым голосом:

– Темочка, это я! Можешь открыть!

Дверь открылась тут же. Наверное, Темка все это время стоял за ней и прислушивался. Что он услышал? Что понял?

– Все, ты проводила тетю? – спросил он без страха, но с любопытством.

– Какую тетю? – буркнул за ее спиной Чернов.

– Проводила. И смотри, кто к нам приехал! – Она потянула Чернова за мокрый рукав. – А на террасе еще сидит дядя Яков. Ты побудь тут, а дядя Вадим поможет мне привести его в дом.

– Дядя Вадим поможет. – Чернов кивнул. – Отчего ж не помочь? – Он пошарил в темноте, щелкнул выключателем, и террасу залил уютный желтый свет. В этом свете все казалось нестрашным, лишь самую малость странным. И сидящий в изножье лестницы Яков выглядел безобидным, перебравшим лишнего пьяньчужкой.

Наверное, Чернов так и решил, потому что многозначительно хмыкнул, спустился по ступеням, подхватил Якова под мышки и поволок на террасу. Но уже тут, на террасе, внимательно вгляделся в его лицо и спросил шепотом:

– Что это с ним?

– Она его заморочила, – тоже шепотом ответила Нина. – Та убитая девушка. Она приходила ко мне сегодня.

– Приходила куда? – Чернов притулил Якова к стене дома, чтобы тот не упал, подпер локтем.

– Сюда, домой.

Он тяжко вздохнул. Нина его понимала. Нет ничего хорошего в ночных визитах утопленниц. Но Шипичиха ведь предупреждала, что такое возможно.

– Она вошла в твой дом?

– Нет. Я вышла к ней. – Признаваться в таком безрассудстве было стыдно. Это тогда ее порыв казался нормальным и единственно возможным, но как такое объяснить Чернову?

Чернову не требовалось объяснение.

– Дура, – сказал он одновременно зло и устало. – О себе не думаешь, так хоть бы о Темыче подумала.

Он называл ее сына таким одновременно взрослым и смешным именем, что обижаться на него не было никаких сил. Да и что обижаться, если она дура и есть?

– Кто стрелял? Он? – Чернов глянул на Якова. Он не спрашивал, что Яков делал у Темной воды посреди ночи, наверное, догадывался что. Его волновали куда более важные вопросы.

– Нет. – Нина мотнула головой. – Стрелял Лютый. Сергей Лютаев, человек, который…

– Я знаю, кто он такой, – оборвал ее Чернов резко и нетерпеливо. – Он стрелял в кого-то из вас?

– Он стрелял в зверя. – Неожиданно Нине стало обидно из-за этого нетерпеливо-пренебрежительного тона. Глупость, конечно, но все же…

Чернов свободной рукой взъерошил свои еще влажные волосы, застонал, а потом велел:

– По порядку!

Она рассказала по порядку, кратко, без лишних слов и эмоций, словно стенограмму зачитала.

Чернов тоже слушал без лишних слов, вот только свет на террасе он погасил. Наверное, чтобы не стать мишенью для того, кто мог до сих пор прятаться в темноте. А потом велел:

– В дом!

Он дождался, когда Нина переступит порог, а потом втащил внутрь Якова, задвинул засов, осмотрелся. Взгляд у него был как у полководца, оказавшегося в осажденной и не слишком надежной крепости. Он потеплел, лишь когда остановился на Темке.

– Дядя Яша немного того… перебрал, – принялся объяснять Чернов. – Ты иди спать, Темыч, больше ничего интересного не будет.

У него удивительным образом получалось договариваться с ее сыном. Даже немного обидно. Но как бы то ни было, а Темка широко зевнул, махнул им рукой и пошлепал в спальню. В его маленькой вселенной все встало на свои места: тетя ушла, дядя Вадим пришел, мама на месте, до утра ничего интересного не случится. Знать бы еще, слышал ли он вой зверя и выстрел. А если слышал, понял ли, что происходит? Она подумает об этом утром, а пока нужно что-то сделать с Яковом.

Яков сидел в кухне за столом, смотрел прямо перед собой невидящим взглядом, по его подбородку стекала тоненькая алая струйка, а Нине некстати подумалось, что пиявки, когда присасываются к человеку, выпускают в рану вещество, разжижающее кровь, специально, чтобы та не свернулась. А еще что-то анестезирующее, чтобы паразита долго не могли обнаружить. Что сейчас в крови у Якова? И как его вывести из этого сумеречного состояния?